Литературная критика

Вот, пришла охота уточнить некоторые высказанные чуть раньше мысли.
Пишет мне один мой знакомый друг, молодой благополучный москвич
из Воркуты... Пишет, собственно говоря, он не
мне, но настолько путано и велеречиво, что я позволю себе
отредактировать (в пределах стилистической правки) его чрезвычайно
ценную для меня мысль. Итак, он пишет:

Ирония, как принято считать, спасет — или точнее — должна
спасать «современное искусство». О роли иронии в ХХ веке писали
много. Последовательнее всех Бахтин, радикальнее, как ни странно,
Томас Манн — у него в дневниках есть мысль, что без иронии невозможен
современный роман вообще!

Ирония, блин... Ну хорошо. Она, действительно, несколько «заглушает
стыд» от процесса (а процесс этот, видит Бог, постыден),— ирония
вносит в «текст» новые нюансы, быть может, добавляет что-то, НО!..
Сколько же она, эта ирония, твою мать, натворила в нашей современной
художественной литературе бед! Как Гайдар обвалил советскую (ну
не русскую же писать?) экономику — так ирония обвалила русскую
(ну, не советскую же?) литературу. А каких грандиозных успехов
мы добивались! Теперь — ирония над иронией над иронией. Из замкнутого
круга выхода нет.

Здесь я мог бы написать о «новой искренности», «новой исповедальности»
или новой что-там-еще-придумать-не-знаю. Все это ерунда. Точнее
— очень даже умные мысли, но здесь от самого «приема» ничего не
зависит. Ибо посмеяться (поиронировать) можно над чем угодно —
и над исповедальностью — хоть новой, хоть старой. Т. е. «прием»
действительно не работает — здесь нужен, что называется, масштаб
личности. Девелопер «новой исповедальности» должен быть действительно
монстр, монстрище — чтобы противостоять весьма средней руки «иронисту».

В общем, постараюсь дальше тезисно, надоело уже писать. Суть проста
— отказываться надо от имен. Смешно звучит? Невероятно? Издавать
книги — повести, романы, стишата, пьесы — в общем, оставить «процесс»
таким, каков он есть. Но на титульном листе — только название
произведения. Кто автор? Автор есть. Но он — неизвестен. Точнее
говоря — автор-то себя знает прекрасно, но остальные остаются
в неведении. Т.е. возвращаемся туда, откуда все начиналось — в
летописи, которые были поначалу совершенно безымянны, а потом
— когда амбиций стало побольше — стали появляться краткие «руку
приложил монах Нестор» или «писано монахом Иеронимом». Потому
что вектор был иной, направленность — не для людей писалось, а
— догадайтесь с первого раза, для кого...

***

Мысль, высказанная выше человеком Денисом Савельевым, имеет и
прикладное значение. Я не понимаю, например, как можно принимать
на литературный конкурс (премию etc.) подписанные произведения.
Это действительно превращает состязание произведений в состязание
амбиций — отношение к личности автора неизбежно заслоняет отношение
к его «тексту», будь ты хоть трижды «профессионален» и свят!..
И вообще — главным требованием постинтеллектуальности
является анонимность. Вернее, не анонимность, но незначительность
«источника текста».

Вот мы уже нажрались «плюрализма» с «постмодернизмом» и прочими
релятивизмами, вот мы уже ищем основания для новых нравственных,
духовных и политических иерархий, и вот появляется (во всяком
случае, мне так кажется) извлеченное с пыльной антресоли понятие
«народности литературы». В первую очередь оно связывается с традицией
«народников-деревенщиков»: с Астафьевым, Беловым, Екимовым, Можаевым,
Распутиным, Шукшиным... Но тем самым вопрос о «народности» возвращается
к исходному состоянию, когда критики и писатели ломали голову
— является ли необходимым условием «народности» присутствие в
произведении лаптей, онучей и кваса. Важно понять (а точнее, вспомнить):
«народная литература» — это метафора с изменяющимся в зависимости
от контекста смыслом. В строгом смысле никакой «народной литературы»
не существует. Понятие «народности» нельзя рассматривать вне контекста
его употребления. Оно всегда было спекулятивным, идеологически
нагруженным. Возникнув в среде немецких романтиков в XVIII веке,
оно было дубиной, которую романтики обрушивали на классицистов.
Белинский использовал «народность» уже против романтиков. В советские
интернациональные времена понятие «народность» служило для прикрытия
«партийности»...

Все дело в том, что понятие народной культуры входит в оппозицию
«народная — официальная». Народная культура — это культура Традиции.
А литература как часть официальной культуры возникает там, где
Традиция прекращается — на ее месте, вместо нее. Литература возникает
вместе с фигурой автора — интеллектуального собственника, отвечающего
за аутентичность текста, то есть за его тождество определенному
смыслу. Роль автора как ответственного за сохранение аутентичности
(и шире — за сохранение информации как таковой) с особенной наглядностью
проявляется на стыке собственно «литературных» и традиционных
жанров. Таким стыком является, в частности, городской фольклор.
Существует несколько десятков вариантов записи гениальных песен
«Мурка» или «Гоп со смыком». Варианты эти иногда различаются разительно.
В таких случаях приходится указывать — «в исполнении Бориса Рубашкина»,
«в исполнении Леонида Утесова», «в исполнении Алеши Димитриевича»
etc.

Когда автора как культурно-исторического института не существовало,
средством сохранения текста была Традиция. Допустим, традиция
устного пересказа или анонимного переписывания. Но тогда и никакой
литературы не было. Как мы уже говорили, Библия — это не литература.

Кроме того в литературную эпоху на первое место вышла задача не
сохранения, а изменения текста (Шекспир, например, только тем
и занимался, что переписывал различные источники). Автор стал
генератором нового — «развитие», а не «сохранение» стало главной
ценностью. Однако в эпоху постмодернизма, когда задача погони
за новизной ослабла, и напротив, из-за огромного количества написанного
актуализировалась задача сохранения всего этого немыслимого багажа,
опять возникло ощущение невозможности интеллектуальной собственности
на слово. Появился девиз «Все слова уже кем-то сказаны», возникло
понятие «гипертекста» — некоторое подобие Традиции, в которой
опять неизбежно растворяется автор. Как говорил Бродский, не язык
— инструмент поэта, а, напротив, поэт есть средство языка к продолжению
своего существования. Как видим, цикл близок к своему завершению.
То что придет вслед за постмодернизмом, я и пытаюсь называть «постинтеллектуализмом».

Актуальность темы искусства — это топливо, которым питается его
прогресс, но сама идея прогресса в искусстве сегодня неактуальна.
Сегодня речь идет о попытке возвращения к корням, в том числе
— к национальным. В этом смысле, наверное, можно признать «народными»
писателей-деревенщиков. Конечно, Шукшин ближе к земле и коллективной
традиции, чем, скажем, Трифонов, а значит, он и «народнее» Трифонова.
Важно попытаться восстановить те смыслы, которые были растрачены
«литературой опыта», то есть «серьезной» литературой в пароксизме
индивидуализма, в погоне за мнимым духовным прогрессом, впрочем,
уже выдавленным из литературного поля «стратегиями успеха».

В этом смысле единственно «народной» литературой являются случайные,
сделанные на коленке писульки никому не известных (или прячущихся
под псевдонимами) авторов главной рубрики «Топоса» — «Создан
для блаженства под редакцией Льва Пирогова». Объем интернетовской
публикации позволяет им не быть «авторами», ибо каламбур, анекдот
или вопль из подворотни «грабят» не нуждается в авторстве. В принципе,
я подумываю о том, не перейти ли, по совету анонимного Дениса
Савельева, на безымянную публикацию текстов в «Блажи»... Ибо девиз
современного искусства — «It’s not a song, it’s a singer» (главное
не что, а кто) — это ведь и есть один из опорных пунктов той мерзкой
консьюмезированной системы псевдоискусства, с которой все мы тут
боремся...

Не «смерть автора» — но смерть скриптора, то
есть рефлексирующего по поводу «письма» и «модуса художественного
высказывания» этически безответственного персонажа — вот наша
задача. Письмо становится проблемой (от которой приходится защищаться
с помощью «иронии») именно тогда, когда человек, не желающий быть
«автором» (то есть исторически и нравственно ответственной за
свое произведение фигурой), осознает вдруг всю свою в таком случае
ненужность и незначительность. Проблема бытия и существования
— если меня нет, то почему же я существую?..

Попробуем решить эту проблему от противного — перестанем существовать.
Что получится? Я не знаю и не предлагаю решений, я задаю вопрос
— вероятно, Универсальной Машине, потому что больше тут со мной,
как правило, никто и не разговаривает.