Литературная критика

Игорь Малышев — автор замечательного романа «Лис», едва не удостоенного
на днях Яснополянской премии имени Льва Толстого «...за выдающееся
дебютное произведение русской художественной литературы». Опубликованный
два года назад в патриотическом (в нисколько не ироничном смысле)
журнале «Москва» (сайт которого из-за понятно (или непонятно)
чьих происков временно недоступен — а значит, недоступен и рассматриваемый
текст), роман недавно увидел свет в обложке от издательства «Слово/Slovo»...
Эврика! Это «Слово-слово» и завалило сайт!.. Скандал-с. Но речь
не об этом.

Мнения критики о романе «Лис» разделились от благожелательно-оскорбительных
(«наконец-то и в бору отечественной словесности проросли
галлюциногенные грибки Кастанеды») до тревожно-набатных:
(«известно, что цель сатаны убедить людей в том, что его
нет; в случае с Малышевым он этого еще раз добился...»).
По мне, так «Лис» — это очень светлый и «позитивный» текст, не
имеющий ничего общего ни с мутными галлюциногенными соплями якобы
обожравшегося кактусов немытого мексиканца (или кто он там был
на самом деле, этот подонок), ни с кокшенёвскими православными
комплексами (а вторая цитата принадлежит
как раз Капитолине Кокшенёвой — если знаете такую, а если нет,
то стыд вам, порождениям сатаны, и позор). Известно, что цель
сатаны — заставить себя бояться (по крайней мере — больше, чем
любить Бога и идущий от Него мир) — и в случае с Капитолиной Кокшенёвой
он этого еще раз добился. Итак, повторяю, роман светлый, пронзительный
и красивый; его питают воспоминания автора о собственном деревенском
детстве, а пуще и святее воспоминаний
о деревенском детстве (как мы, кажется, уже договаривались
недавно) в мировой литературе ничего не бывает, исключая, может
быть, рассказ Солженицына «Матренин двор» и повесть Алексея Варламова
«Дом в деревне», в которых рассказывается (или повествуется) о
хождении в народ городского интеллигента. (Раньше об этом была
повесть Толстого «Казаки», но тогда интеллигентов не было — были
аристократы.)

Так вот, о Толстом, да. С Игорем Малышевым я познакомился благодаря
тому, что старику исполнилось 175 лет. И меня
пригласили это дело отпраздновать. А последние восемь лет
выдающиеся русские писатели празднуют это дело в Ясной Поляне,
под ясным и многотерпеливым присмотром графа Владимира Ильича,
до невозможности похожего на прапрадедушку. (Гуляли в гостинице;
три часа ночи; входит Владимир Ильич; критик Басинский: «Ептыть,
живой!!!»). Приглашением, кстати, я был обязан оному же Басинскому
— ибо вообще, по жизни, там, в Ясной Поляне, постмодернистов не
очень...

Ага, ну вот приехали мы. Игорь тоже приехал — премию получать
(не дали). «А пройдемте-ка,— нам говорят,— смотреть очень преинтересный
фильм, снятый вот буквально две недели назад, в котором А. И.
Солженицын высказывает свою принципиальную оценку личности Л.
Н. Толстого!». Ну, прошли мы. Собрание сплошь солидное. Уважительно
говорят: «Исаич, Исаич». Комментирует скрижалистые высказывания
«Исаича» Людмила Ивановна Сараскина — достоевсковед, умница и
красавица. Остальные пыхтят, делают вид, что не пили. Людмила
Ивановна говорит: «Спрашивайте вопросы». Все уважительно молчат,
торопятся идти дальше делать вид, что не пьют. А Малышев (мы рядом
сидели) встает и говорит:

— Э-э... Я имею вопрос. Как, простите, случилось так, что здесь
кого-то волнует мнение человека, который на деньги ЦРУ разваливал
мою прекрасную большую страну — Союз Советских Социалистических
Республик? Почему я, такой чувствительный, должен выслушивать
его филиппики, да еще здесь — в сосредоточении русской литературной
мысли? Меня тошнит!

Теперь представьте себе ужас, всех немедленно охвативший. Люди
аж забыли хотеть идти не пить водку! Меня, признаться, тоже раздраз...
жило?.. злило?.. это показавшееся невежливым и неуместным высказывание
молодого писателя. Недаром же в псалме (то ли первом, то ли около
того) говорится «блажен муж, не идущи (или ниидущи?) в собрание
нечестивых»! А раз пришел — терпи, соблюдай правила.
Я даже решил, что буду Малышева теперь ненавидеть, а Солженицына
— любить, раз он «пострадал», как все русские люди, от несоблюдения
правил. Но — что странно! — более интеллигентных людей (чем я)
эскапада Игоря нисколько не возмутила. Они долго и вежливо объясняли
ему, почему он неправ (а один крайне интеллигентный американец
даже объяснял, ему почему он прав), и потом все вместе (с Малышевым
и даже мной) пошли, наконец-то, не пить водку! (Американца не
взяли — ну его.)

Ага. Потом там, в Ясной Поляне, было замечательно хорошо. Даже
сквозь пелену чудовищно волевого водочного воздержания, которое
не прекращалось все эти четыре дня, было заметно, как там хорошо,
в Ясной Поляне! Читая «Лиса», я теперь представляю себе Яснополянские
сосны и ели, Яснополянские пруды (в одном из которых топилась,
как известно, Софья Андревна — «графиня с опрокинутым лицом»)
и уток в этих Яснополянских прудах (которых там почему-то нет
— уток, зато по дорожкам бродят специально обученные куры), а
еще представляю пахнущие пылью и тленом закуты
своего детства (или, напротив, улитками, травой и колорадскими
жуками пахнущие) — и мне делается так хорошо, как было, наверное,
в жизни один раз, когда читал перед смертью в больнице «Последний
поклон» Астафьева — то место, где он весной в погребе картошку
перебирает... Ну вот, и всем этим я обязан невежливому коммунофашисту
Малышеву, ага.

В романе речь идет об аморфном (с точки зрения зверо- или человекоподобности)
лесном существе мужского грамматического пола — о Лисе. Лис —
это бес, и место его обиталища — лес (так же, «Лес», называется
фолк-рок группа, в которой играет Игорь,— о сколько чудных каламбуров
и аллитераций), но бес этот не злой и не добрый, а какой-то индифферентный...
Как листики на дереве — не злые, не добрые, а сами по себе — не
отсюда. Мы умрем, а они будут такими же еще годы и годы... Ведь
нам и в голову не приходит, что они-то, листики, умирают куда
быстрее и чаще нас!..

«— Постой-постой,— Семен постучал ладонью по столу.— Вот
ты говоришь, ты там с белками болтаешь, с собаками. Так они что,—
он запнулся, подыскивая нужное слово,— разумные, что ли?

— Да уж не глупей тебя.

— Если бы они были разумные, мы бы,— Семен зачем-то перешел на
шепот,— мы бы их в капканы не ловили. Так-то.

— Это ерунда. Просто вы по-разному разумные. А в паутину ты сколько
раз мордой влезал?..».

Лис честно пытается «просто любить людей» с высоты своего сугубо
здорового образа жизни (бегать по лесу, ругаться с русалками,
пугать ворон в заброшенной церкви, зимой зарываться в сугроб,
летом слушать кукушку, осенью созерцать полыханье клёна, весной
хохотать), но ничего не получается: людям не передашь таланта
«просто жить» — они обязаны мучаться, такая уж у них, не Лисом
задуманная, порода, такое предназначение... Зато —

«...В поле корова вставала и, неуверенно оглядываясь,
начинала как-то растерянно есть, то ли забыв все за зиму, то ли
не доверяя своему счастью. А Семен пьяный похаживал рядом, играя
на гармошке».

Слышите — неуверенно! Вы когда-нибудь корову-то
видели?.. Именно — неуверенно! Растерянно! А Семён — пьяный!..
Господи, хорошо-то как!.. И нам, и вам, и Семёну... И корове,
конечно же. Вам когда-нибудь было хорошо спьяну? Именно не дуростно,
не буйно, не весело, а — ХОРОШО? Когда становишься не наблюдателем,
не переживателем, не созерцателем и, Боже упаси, не участником,
а — просто немножко Лисом?..

Наблюдения, впрочем, Малышеву тоже удаются на редкость: «Семен
с тех пор вроде сильно не изменился, но несколько раз в год запирался
дома с самогоном и пил с неделю. Много пропивал, на людях потом
появлялся почерневший, с ввалившимися глазами, голос —
как тёрка ржавая».

И созерцания удаются: «...Завороженная зноем, спала деревня. Собаки
прятались под чахлыми кустами, сонно тряся головами, отгоняя назойливых
полуденных мух. Коты залегли в пыльнойкрапиве.
Куры, открыв клюв, как всегда изумленно оглядывались
вокруг. Жизнь застыла, задавленная жарой, как тяжелым горячим
одеялом. Словно зимой, в лютый мороз, по улицам бродила одна тишина,
не нарушаемая даже ветром. Ничто не шевелилось. Казалось, мир
напрягся звона в воздухе, и кинь в него пушинку, он разорвется,
разлетится сияющими осколками...».

***

«Мне хотелось быть уверенным, что кому-то на Земле хорошо, и я
написал «Лиса»,— сказал Игорь.— Мне хотелось представить, что
может быть по-другому».

Я ему верю. Это не утопия, не эскапистский рай: роман вышел достаточно
жёстким — все, кому положено, умирают, а Лис, всё так же блаженно
щурясь, отправляется скалиться и радоваться своему невыносимо
легкому, другому, житью-бытью дальше... из ниоткуда...
и в навсегда. Это неважно. Всё равно мы скоро умрем. А я лучше
пойду водки выпью. С Лесиным. И с Лёхой Андреевым. Потому что
пришёл Лёха.