Онтологические прогулки

Данилу Евстигнееву с благодарностью

Я заметил: стоит лишь написать
что-нибудь (не спорю, прекраснодушное) о людях труда (ну, например,
как хорошо на заводе работать, или бороздить комбайном море пшеницы,
или спускаться в шахту, где, рискуя жизнью, на карачках, в антисанитарных
условиях зарабатывать на домашний уют и замечательный душистый
суп с фрикадельками из cтаромодной зеленой эмалированной кастрюли),
как тут же набегает какая-нибудь куча людей и начинает талдычить:
«Ага, ага, а что же ты сам не работаешь на заводе, а вот тебя
бы туда, а одному моему знакомому там руки-ноги станком оторвало,
а потом он в шахте погиб!...».

Даже принимая во внимание понятную страсть оппонентов уличить
меня в неискренности, нельзя не заметить, что из их готовности
дать отпор, в общем-то, благостной, хотя и глуповатой эмоции,
складывается удивительная, замечательная картина — картина ненависти
к труду. Труд им неприятен. Они с ним явно что-то не поделили.
Их бесит сама мысль, что кто-то где-то может сидеть и прекраснодушествовать
по поводу каких-то там сраных алкоголиков-комбайнеров, тогда как
они тут действительно трудятся в своих банках
и рекламных агентствах! И, между прочим, делают всё, чтобы ужас
шахты (слесарного цеха, пшеничного моря и далее по списку) не
повторился!

***

«Почему, почему никогда не было мистика-рабочего или мистика-крестьянина,
который бы написал, как использовать отвращение к труду? Это отвращение
встречается столь часто, подстерегает постоянно, душа бежит его
и стремится отгородиться от него вегетативной реакцией. Признание
в этом отвращении таит в себе смертельную опасность. Вот где источник
лживости, свойственной народной среде. (Каждый слой имеет собственную
ложь.) Это отвращение — бремя. Признаться себе в нем, но не поддаваться
ему, позволяет подняться...».

Если я правильно понял, речь идет не столько о пагубности отвращения
к труду, сколько о необходимости рефлексии по этому поводу. Не
знаю, как там насчет мистиков-рабочих (они поди только знай себе
водку пьют), но среди мистиков-крестьян и мистиков-ремесленников
такие рефлексии, по моим наблюдениям, все же встречаются. Три
молодца из ларца, Емеля на печке с алмазами — это у нас; солдат
и его волшебное огниво, храбрый портняжка, чудесный горшок с самоварящейся
кашей — это у них. И «признаются», и «не поддаются»: каждый герой
подобной истории обречен либо на крах, либо всё же на некоторое
самостоятельное итоговое усилие, которое легитимирует его в качестве
«положительного» среди не имеющих ни щуки, ни огнива и потому
обреченных на труд слушателей.

Другое дело — буржуазные мистики, к разряду которых, несомненно,
относятся упомянутые мною зоилы. Некоторые из них на редкость
упорно путают простые понятия «труд» и «работа». Миша Вербицкий,
мой старый товарищ по дискуссии о Репе и Космосе, дошел
до того, что заподозрил труд в отношении к перекладыванию
бумажек в офисе. Не знаю, кстати, какой образ преследовал саму
Симону Вейль, когда она писала свои замечательные заметки. Может,
махание кайлом в каменоломне или конвейер. Я почему-то при слове
«труд» представляю себе поливание помидоров. Или окучивание картошки.
Или очистку хлева от навоза коровы. Не сказать, что все три занятия
в равной степени приятны (хуже всего — картошка), но в том, что
они благородны нет никакого сомнения. Поэтому
понятие «труд» носит для меня эмоционально положительную окраску.

***

«Монотонность может быть самой прекрасной вещью или же
самой ужасной. Она прекрасна, если является отражением вечности.
Она ужасна, если является признаком неизменного круговорота. (...)
Труд заставляет до изнурения пережить феномен без конца возвращающейся
цели: работаешь, чтобы есть, ешь, чтобы работать... Если одно
из двух рассматривать как конечную цель или рассматривать их по
отдельности, пиши пропало. Истина содержится в цикличности. Белка
в колесе и обращение небесной сферы. Предельное убожество и предельное
величие. Человек близок к спасению, когда считает себя белкой,
крутящейся в колесе, если только он не обманывает сам себя».

Потому и было сказано: Ешьте Репу — Живите Вечно.
Последняя фраза из процитированного отрывка мне, признаться, не
нравится: какая-то она не то слишком эпикурейская, не то слишком
стоическая: «осознание недостижимости есть главное достижение».
Мне больше по душе неосознание. Если сороконожка думает, как она
ходит, она стоит. Если рассматривать Репу, или Еду, или Жизнь,
или Вечность в качестве «цели», то от Репы будет отрыжка, от Еды
заведется гастрит, от Жизни наступит смерть, а от Вечности станет
скучно. Беда зоилов именно в том, что они не способны мыслить
труд вне целеполагания, а «труд с целью» — это уже работа. Труд,
в отличие от работы, — это естественный, синкретичный
способ существования человеческого организма, как у животного
кочевье или охота.

Кто-то сейчас опять скажет, что человек — не животное. Правильно,
человек — продукт отчуждения животного от среды его обитания.
Тем более согласимся, что есть существенное различие между работой
за деньги, за этот абстрактный меновый эквивалент, добиться которого
можно (и желательно) вовсе не ударив пальцем о палец, и трудом
в условиях, допустим, натурального или близкого к натуральному
хозяйства. С утра воды натаскал, вечером помидоры полил. А они,
когда их поливаешь, так пахнут... Но сперва худобе задай, да печку
затопи, да воды натаскай, да тесто поставь, да мужику разогрей-подай,
да малым — потом себе. Лён побелить, хмель посушить, пряжи насучить,
сена накосить, дров нарубить, сараюшку поправить, огород вскопать,
корову подоить, малым задать, мужику поставить, а там уж и помидоры...
Благодать, согласитесь?

Дураки, кто согласился. Недавно я перечитал главную в своей жизни
реликвию — толстенную амбарную книгу, в которую мой дед вносил
всякие хозяйственные записи с 1958-го по 1991-й год. Меня поразило,
что жизнь, казавшаяся мне такой счастливой, безоблачной и надёжной,
на самом деле представляла собою сплошную череду бед и несчастий.
То заморозки, то сушь, то град, то дожди, то «американская бабочка»,
то жук колорадский... От дождей — мильдью, от засухи — филлоксера:
урожай падает, денег нет, дочке на пальто не хватает. Безоблачная
деревенская жизнь была сплошным штормовым авралом, когда вся команда,
надувая жилы на лбах, из последних сил борется за «плавучесть».
И так до самого конца. Последняя запись, сделанная за несколько
дней до смерти, гласит: Плюс 36 все две недели. Земля
потрескалась. Виноград в мильдью. Не было никогда

И обрывается на полуфразе, как это и положено последней записи
в бортовом журнале.

***

«Ручной труд тягостен тем, что в течении долгих часов
приходится прилагать усилия, лишь ради того, чтобы существовать.
Раб — тот, кому не предложено иной цели его изнурительного труда,
кроме как само его существование. В таком случае ему приходится
либо достичь отрешенности, либо скатиться на уровень прозябания».

Тут явная ошибка. Правильно было бы сказать «раб — тот, кому не
предложено иной цели его изнурительного существования, кроме его
труда». Труд раба — это отчужденный объект его усилия; труд крестьянина
или моряка — способ их существования в среде. Самый легкий труд
раба тягостен, потому что он «непрозрачен»: постоянно напоминает
о себе, как типун на языке или камень в почке. С другой стороны,
самый тяжелый труд не изнурителен, если он не является объектом
рефлексии. Это можно сравнить с пресловутым «игровым обучением»:
когда ребенок не догадывается, что его «учат», он способен усвоить
гораздо больше знаний, выполнив значительно больший объем работы.

Именно цель отчуждает труд от субъекта, превращая его в проблему.
Цель — это объект, а объект — всегда — источник аффекта, будь
то хоть «Другой», хоть «внешний мир», хоть желание выйти замуж
и купить зимние сапоги.

***

«Радости, соответствующие усталости. Ощутимые радости.
Еда, отдых, мелкие радости выходного дня... Только не деньги».

В отличие от истового туриста-рюкзачника Вербицкого я ненавижу
понятие «активный отдых». Активно отдыхать можно лишь от безделья.
От умственной или просто задничной, на-попе-дырку-протирательной
работы. Зато ни с чем не сравнимое ощущение настоящего
отдыха от ломотного, физически опасного труда (палец занозил доской,
спину надорвал, уронили на ногу мост от «Уазика») на свежем, желательно
морозном воздухе я ценю несравненно. Вытянуть за столом затекшие
руки-ноги, хлопнуть по стакану самогона под грубую, простую, но
обязательно горячую (ведь зима) пищу... Или летом, когда самогона
и еды нисколько не хочется, растечься по брошенному на прохладный
дощатый пол матрасику и слушать, как наливаются болью, но одновременно
и блаженной прохладой натруженные мышцы...

Недавно, во время Писательских встреч в Ясной Поляне, где нужно
было часами бороться со сном на посвященных гению Льва Толстого
и талантливости друг друга «чтениях», я поделился сначала с Олегом
Павловым, а потом с Владиславом Отрошенко робкой идеей заменить
следующие «чтения» работой на уборке яснополянских конюшен. Оба
приняли это за шутку — возможно мой нестриженый тучный образ не
располагал их к доверию. Или они решили, что я призываю к экзотике,
к «активному отдыху». А я-то с такой тоской вглядывался с косогора
перед домом Волконских в деревенские огородики! Так неохота было
возвращаться в душный, набитый мыслящими туловами дом и слушать
их бубнение про «духовность»!

За что не
люблю «духовность» — так это за то, что она апеллирует к «символическим
ценностям». Прообразом «символических ценностей» являются деньги.
А я не люблю денег. Тратить и получать люблю, а так — нет. Возникнув
в контексте отчуждения труда, деньги обозначили его «символическую
ценность». Труд перестал быть способом существования и стал средством
достижения разных целей: достатка, богатства, власти, свободы,
счастья, смысла... Подставьте что угодно — всё это будет одно
и то же.

«Вечный свет дарует не цель жизни, труда, а полноту, при
которой уже не требуется искать этой цели».