Онтологические прогулки

 

 

29. Понятийный (теоретический) тип речи вырастает из речи образной (мифопоэтической).

Теоретическое мышление наделяет слова-образы определениями и тем самым меняет их структуру. В понятии отсутствует деление на смысловой центр и смысловую периферию; формально все элементы определения имеют необходимое значение. При этом определение обретает независимость от контекста: при каких бы обстоятельствах понятие не использовалось, его определение (смысл) остаётся неизменным.

Такая свобода от влияния контекста является одним из главных результатов семантической революции, которую осуществляет теоретическое мышление в сфере культуры.

 

С момента возникновения теоретического мышления семантическое пространство культуры оказывается расколотым. Внешне один язык включает в себя два типа правил построения высказываний, два разных понимания о соотношении языка и внешней реальности, языка и субъекта. Даже сущность самого субъекта начинает пониматься двояким образом. Если адресат образной речи является органичным единством понимания и переживания, то в сфере понятийного мышления субъект показывает себя как только мыслящее существо. Теоретическое мышление осуществляет раскол в сознании субъекта: рациональное противопоставляется чувственному.

Именно это обстоятельство делает возможным, в частности, возникновение психологии. И чем более теоретическое мышление настаивает на собственных требованиях, тем возникновение психологии становится всё более необходимым.

Психология, формально определяющая себя как «знание о душе», в действительности, если оценивать её реальные интересы, является знанием о больной душе. Именно раскол сознания на рациональную и чувственную стороны, - раскол, чьё наличие определяется теоретическим мышлением в качестве культурной нормы, - и создаёт предпосылки для массового появления больных душ. Болезнь души оказывается следствием осуществления рационалистического прессинга.

В этой связи то обстоятельство, что новоевропейская психология как научная дисциплина появляется в тот момент, когда новоевропейский рационализм находился на пике своего влияния, является симптоматичным. Европейское Просвещение породило европейское безумие.

 

Теоретическое мышление стремится к тому, чтобы все семантические элементы языка стали понятиями. Образное, метафорическое – на семантическом уровне – есть главный враг теоретического мышления.

Метафора, врываясь в сферу теоретического мышления, подрывает саму идею такого мышления. Постоянство присутствия метафоры в языке означает, что возможности теоретического мышления имеют границы. Соответственно, обретают границы возможностей и все формы деятельности, с теоретическим мышлением связанные. Постоянно присутствующая в языке образная речь свидетельствует: язык, состоящий исключительно из понятий, невозможен. Он невозможен даже в рамках теоретической коммуникации. Тотальность понятийного в сфере речи – иллюзия, указывающая на претензии сциентизма на власть. Но под знаком метафоры сам сциентизм превращается в ещё одну, очередную новоевропейскую утопию, обладающую лишь опосредованными связями с реальностью.

Соответственно, и сама идея науки, сформулированная сциентизмом, обретает утопические черты. Но чем является утопия в её отношении к реальному историческому существованию? – Мифом, рассказывающим нам о будущем.

 

На онтологическом уровне миф всегда первичен относительно других способов и типов восприятия. Всё, что произошло в истории мышления после архаики, изначально было событиями в истории мифологии, моментами в процессе её дальнейшего становления. В такой диспозиции не миф проявляет собственную иллюзорность под давлением научной критики, а научное мышление в своих первичных основаниях может быть понято лишь сквозь призму мифологического. 

 

Когда теоретическое мышление утверждает требование тотальности понятийного применительно к сфере собственных теорий, его действия вполне объяснимы: оно стремится сохраниться в качестве гносеологической деятельности. Но как только этот требование начинает адресоваться культуре в целом, теоретическое превращается в частное проявление идеологического. Тем самым меняется система первичных базовых координат, в которых проявляется сциентизм как явление. «Истинное и ложное» в системе таких координат уступает место «господству и подчинению».

Утрачивая реалистичность видения, теоретизм превращается в инструмент господства социальных групп, связанных с идеационным производством, над обществом.

Учитывая то, что последовательность действий является одной из главных «добродетелей» теоретического мышления, власть теоретика над обществом естественным образом стремится обрести тоталитарные формы.

Под тоталитаризмом, как правило, понимается всеобщность контроля власти над обществом и склонность утверждать этот контроль посредством насилия. При этом часто забывается, что на инструментальном (технологическом) уровне своего самоосуществления тоталитаризм есть абсолютизация ценности метода.

Догматическое утверждение, что применение метода не знает исключения, является основой подлинно тоталитарного социального действия.

 

Нереалистичность требований теоретического мышления по отношению к языку проявляется уже в том, что сами теоретики не способны говорить исключительно на понятийном языке. Поскольку жизнь личности связана с повседневной сферой существования, регулярный отказ от строгого понятийного мышления для этой личности оказывается неизбежным.

Повседневность есть та сфера культуры, которая сохраняет образный строй речи; тоталитарными методами в обществе могут быть запрещены поэзия, художественная литература, религия. Но сфера повседневных коммуникаций не может быть изъята из общественной жизни ни при каких обстоятельствах.

Повседневное хранит в себе образную речь и, тем самым, сохраняет связь культуры со своей первоосновой, т.е. с мифологическим.

Всевременность существования повседневного означает и всевременность существования мифологических элементов культуры.

 

Но повседневное не занимает по отношению к теоретическому исключительно пассивную позицию, в рамках которой вся функция повседневного сводится к простому сохранению неких изначальных элементов и структур культуры. Повседневное не только сохраняет, но и восстанавливает.

Если теоретическое мышление стремится превратить образную речь в понятийную, то сфера повседневного превращает понятия в образы.

 

Что происходит со словом, когда оно вновь становится словом-образом? Такое слово обретает соответствующую структуру. В рамках этой структуры проявляются смысловое ядро и периферия. Вследствие этого смысл слова восстанавливает сущностную связь с контекстом и вновь обретает смысловую подвижность.

Соответственно, формальные определения смысла утрачивают свою актуальность, теряются; понимание слова-образа по-своему выстраивает двухполюсную структуру этого процесса: смысловое ядро может быть зафиксировано в качестве объективного центра понимания, а интуитивное действие субъекта – как субъективный центр.

Безусловно, интересы коммуникации могут потребовать дополнительной конкретизации (прояснения) смысла отдельных элементов образной речи, но всё, что, в данном случае, может быть отнесено к сфере логических и эмпирических доказательств, оказывается безусловно вторичным по отношению к акту первичной интуиции.

Понимание – в своих основах – интуитивно, а не логично. 

 

30. В ситуации повседневной коммуникации возможность согласия с речью собеседника реализуется благодаря двум обстоятельствам – понятности высказывания и доверию к говорящему.

 

Понимание – изначально интуитивно. Но что конкретно делает интуиция для того, чтобы смысл слова стал понятен? Интуиция формирует связь между словом и непосредственным (эмпирическим) опытом того, кто слово воспринимает.

Так, например, субъекту нет необходимости прояснять во всех конкретных нюансах смысл слова «человек», если сам феномен человека ему известен.

Чёткость смысла – для успешности большинства повседневных коммуникаций – не является необходимым условием. Такая чёткость смысла не может претендовать и на статус нормы; более того, требование смысловой чёткости часто не способствует, а препятствует коммуникации, оказывается неким избыточным требованием, замедляющим уяснение сути дела.

 

Эта особенность повседневной коммуникации присутствует и в сфере коммуникации теоретической.

В процессе теоретических обсуждений их участники используют слова, большая часть которых постигается ими интуитивно, без использования каких-либо дефиниций. И лишь малая часть используемых семантических элементов – в процессе коммуникации – подобные дефиниции предъявляет.

Семантические основания теоретической коммуникации в действительности оказываются связаны не с логическими принципами рациональности, а с всё тем же интуитивным постижением смысла.

 

Интуитивный способ понимания присутствует и в процессе анализа текста. Большинство семантических единиц текста не требуют определений для своего понимания и, более того, сама возможность выработки универсальных определений этих единиц представляется проблематичной.  

 

31. Феномен интуиции вступает в противоречие со всеми основными нормами и принципами классической рациональности.

Классический тип рациональности предполагает, что смысл слова задаётся определением, этот смысл является независимым от внешних обстоятельств, существует устойчивая связь (согласование) слов друг с другом – сеть или система понятий, сам процесс формирования смысл очевиден для субъекта и подлежит наблюдению и контролю.

Интуитивное постижение ни одному из этих требований не соответствует. Её действие не прозрачно для субъекта, результаты этого действия (смыслы) обладают не столько чёткостью, сколько яркостью. И, возможно, главный аспект осуществления интуиции: сама «механика» осуществления интуиции нам в принципе не понятна.

В рамках тех теоретических схем, при помощи которых классическая рациональность осознаёт деятельность мышления, интуиция является чудом. Она не может быть объяснена ни одной из этих схем.

 

Ускользание интуиции от любой схематизации указывает на то, что она не соответствует явлениям механистического типа. Как многократно отмечалось Анри Бергсоном, механистическое родственно логическому; интуитивное – то, что не соответствует логике, и часто противостоит ей.

 

По сути, термин «интуиция» является аналогом термина «иррациональное». Признать, что интуитивное является основой понимания, означает признание, что истоки нашего мышления – иррациональны. Но для такого признания нужно обладать особой смелостью – отважиться вступить на зыбкую почву иррационального для теоретика бывает крайне сложно.

 

Парадокс любого представления, утверждающего, что акт мышления в полной мере объясним, очевиден и логически мотивирован, заключается в том, что идея тотальной рациональности утверждается именно иррациональным образом.

Строго говоря, сами причины подобных высказываний безусловной рационализации не подлежат. Говоря по-другому, точное знание мотивов нашей деятельности нам недоступно.

 

32. Любое понимание предполагает интуитивную связь смысла слова с непосредственным индивидуальным опытом понимающего. Но в рамках теоретической коммуникации возможность установления такой связи часто является проблематичной.  Более того, для ряда современных естественных наук она оказывается невозможной в принципе.

Какая связь, например, возможна между индивидуальным повседневным опытом и смысловыми элементами квантовой механики?  Разрыв физики с повседневной реальностью стал очевидностью ещё в XIX веке.

Естественные науки эту проблему решают посредством замены ссылки на опыт ссылкой на концепт. В ситуации устной теоретической коммуникации это означает, что отсутствие возможности доверия к непосредственному опыту компенсируется доверием к концепту и к участнику коммуникации, который на данный концепт ссылается.

Иррациональность оснований коммуникации вследствие такой замены не становится меньше, но видоизменяется способ проявления иррационального: самоочевидность, не требующая доказательств, уступает место доверию к авторитету.

В сфере методологии квантовая механика находится значительно ближе к средневековой теологии, чем это кажется на первый взгляд.   

 

Разрыв с повседневным опытом присутствует и в концептуальных построениях социально-гуманитарных наук, но для них это обстоятельство имеет другие последствия.

Предметной областью социально-гуманитарных наук является человеческое существование. Разрыв с непосредственным опытом существования в этом случае оказывается разрывом связей между мышлением и его предметной сферой. Утрачивается сам смысл существования таких исследований. Понятия и концепты социально-гуманитарных наук утрачивают эмпирическое содержание. Разрыв с основаниями опыта наполняет концепты этих наук произвольным, независимым от социальной реальности содержанием, превращаясь, порой, в чистый конструктивизм, неограниченный в своём развёртывании ничем, кроме формальной логики и верности декларативным принципам и конвенциям конкретной корпоративной группы.

Произвольность формирования концептов стимулирует рост противоречий внутри исследовательской среды и интенсифицирует процессы дискуссии, но никоим образом не способствует прояснению проблем существования как такового.

 

В качестве примера чисто конструктивистской полемики можно вспомнить о дискуссии на тему «является ли русский народ нацией?», столь популярной среди отечественных гуманитариев в последние годы. Активно вовлекаясь в неё, участники зарабатывают символический капитал, повышающий их статус внутри интеллектуальных сообществ, озабоченных данной проблемой.

Само понятие изначально предполагает множество разночтений. Именно это обстоятельство и делает дискуссию столь увлекательной для её участников. Причины возникновения множественности интерпретаций – в том, что сам термин «нация» может иметь эмпирическое наполнение только в том случае, если его смысл будет совпадать со смыслом термина «народ», но в этом случае необходимость в применении слова «нация» утрачивается: нет смысла использовать дублирующие друг друга термины.

Как только в термин «нация» начинают привноситься смыслы, не имеющие укоренённости в реальной повседневной жизни, сама жизнь не может влиять на содержание конструктивистской деятельности. Конструктивизм погружает «нацию» в сферу имагинации и, тем самым, открывает возможности для бесконечного числа интерпретаций данного концепта.

 

В ситуации социально-гуманитарных наук так же, как и в случае с естественными науками, присутствуют элементы, сближающие исследования в этой сфере со средневековой схоластикой.

Но если квантовая механика сближается со схоластикой в своём отношении к источникам знания, сходство социальных наук со средневековым стилем мышления обнаруживается в выборе предметной области.

Средневековая схоластика, являясь религиозной философии, предельно серьёзно относилась к форме собственных высказываний и обоснованию оправданности этой формы. Следствием такой заботы стало превращение многих схоластических теорий из религиозных в логико-семантические. На закате Средневековья интерес схоластики к теме разработки специального понятийного аппарата преобладал над интересом к собственно религиозным проблемам. Основные схоластические споры в этот период велись, в первую очередь, по поводу процедурных и формальных вопросов. Но споры по поводу соотношения и классификации разных типов высказывания не имеют никакого прямого отношения к вопросам религиозной жизни. Соответственно, и сама религиозная жизнь была вынуждена разрешать свои проблемы какими-то другими, не схоластическими способами.

Когда современные социальные науки обсуждают вопросы о наличии или отсутствии нации применительно к конкретному региону, или ставят вопрос об уместности использования неогегельянского термина «анти-снятие» применительно к социальным процессам, их действия становятся подобными действиям схоластики.

Социальная или естественнонаучная схоластики – явления не менее реальные, чем схоластика религиозная. 

 

Разрыв теоретического мышления со своей предметной областью свидетельствует о том, что само существование такого мышления обессмысливается.

На уровне теоретических деклараций целью социальных наук является моделирование (конструирование) и прогнозирование социальных процессов. Но если сама связь со сферой социального отсутствует, то каким образом возможно влияние теоретического на социальное? Вне такой связи теоретическое и социальное образуют параллельные друг другу миры, существование которых не предполагает каких-либо пересечений.

 

Пример существования параллельных миров наглядно демонстрирует ситуации, сложившаяся в современном высшем образовании. Вся конструктивистская деятельность министерств, опекающих сферу образования, сводится к выработке концептов (назовём их, для примера, компетенциями), формальной функцией которых является организацию процесса образования, но т.к. эти концепты не имеют реального эмпирического наполнения, то и ценность их актуальна исключительно для тех, кто их придумывает. Реальное положение дел таково, что в рамках конкретного процесса наличие в нём подобных концептов нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. Реальные характеристики процесса данным концептам просто не соответствуют.

Ответ на вопрос «зачем подобные концепты возникают?» очевиден. Их появление и воспроизведение оправдывает существование бюрократических структур. Главной целью таких структур является исключительно самовоспроизведение.

В связи с этим вновь вспоминается идея Жиля Делёза о шизоидном характере существования современной социальной реальности. Для Делёза истоки такого положения связаны с экономическим производством: экономика начинает ориентироваться не на потребности человека, а исключительно на внутренние, структурные цели. Такую экономику он определяет как капиталистическую.  Следуя за этим выводом, необходимо признать, что если капиталистическая экономика создаёт капиталистическое государство и капиталистическое общество, то и то, и другое неизбежно обретут соответствующие черты.

 

Символический капитал, формирующийся в процессе дискуссий, чьё содержание обладает очевидным схоластическим характером, является капиталом спекулятивным.

Рост такого символического спекулятивного капитала не нуждается в связи с повседневным опытом и связанными с ним проблемами точно так же, как рост экономического спекулятивного капитала не предполагает обязательной связи этого капитала с процессами производства. 

 

33. Коммуникация ориентирована на достижение согласия. Связь обсуждаемых тем и терминов с непосредственным опытом участников коммуникации способствует согласию, но не гарантирует его. Достижение согласия в любом случае оказывается проблематичным.

Причины такой проблематичности укоренены не в «злой воле» участников коммуникации; их присутствие обнаруживается на объективном, т.е. структурном уровне коммуникации. 

 

Связь с индивидуальным повседневным опытом обеспечивает уяснение смыслов, которые обсуждаются в процессе диалога. Но такое понимание выявляет смысл лишь в его общих чертах. Можно предполагать, что в большинстве случаев участники диалога такой, общий смысл фиксируют одинаково. Но смысл стремится к конкретизации. Конкретизация смысла опять-таки отсылает к индивидуальному опыту, но уже не взятому в своей целостности, а проявляющемуся в конкретизированных, нюансированных аспектах. А так понятый опыт – всегда индивидуален, обладает существенными особенностями; то, что в качестве общего смысла для участников коммуникации звучит одинаково, в своих смысловых нюансах оказывается различным.

 

Чем более объёмным и глубоким является предмет обсуждения, тем большим количеством смысловых коннотаций он обладает.

Когда в коммуникации достигается согласие, это означает, что её участники признали правильность сделанных умозаключений. Но, при этом, оказываются скрытыми те контексты, в которые данные умозаключения будут вписаны. Вполне вероятной оказываются ситуации, при которых при внешнем согласии последующие выводы, сделанные участниками коммуникации на основании этого согласия, могут быть диаметрально противоположными.

 

Согласие всегда имеет границы, но эти границы подвижны, зависят от ситуации и, как правило, трудноуловимы. Конфигурация таких границ не вполне ясна даже для самого соглашающегося; более того, она меняется в дальнейшем – в процессе воспоминания о состоявшемся событии.

Наличие памяти наделяет событийность эффектом камня, упавшего в воду: каждое событие порождает резонанс, аналогичный разбегающимся кругам на воде. И никто не может знать о том, где завтра обнаружится подобное движение и какие очертания оно примет.  

 

34. Если согласие всегда относительно, а взаимопонимание всегда балансирует между подлинностью и иллюзорностью, то почему люди стремятся к обретению согласия в вопросах, которые не имеют какого-либо значения для их практической деятельности?

 

Согласие предполагает присутствие Иного. Посредством обретения согласия присутствие становится соприсутствием – невербализируемым в своей конкретности ощущением совместного существования.

Личностный космос – подвижен, динамичен. Такая подвижность проявляется не только в мерцающих контурах окружающей нас объектности, но, прежде всего, в самом способе нашего существования: жизнь – эта путь. Существовать и означает: находиться в пути.

Путь лежит через мир. Единственный устойчивый элемент, присущий движению номада, это – ощущение единства с миром. Это ощущение сопутствует любому направлению, любой траектории, любой цели, фиксируемой где-то на линии горизонта.

Так существующий мир не является концептом; его реальность преодолевает любые границы, в том числе и рамки теоретических определений.

 

Проблематичной является сама идея связи между миром и границей. Данность границ – при определённых обстоятельствах – может быть связана с местом. Но мир не есть сумма мест.

В своей изначальной данности мир не математичен и, тем более, не арифметичен.

 

Но мир не способен проявить себя через тождество и соответствие; мир являет себя через Иное. Личность другого человека и есть воплощение Иного.

Сама речь другого человека, звучащая в процессе разговора, обладает эффектом двойного звучания: одновременно с нами говорит конкретная личность, обладающая своим, уникальным мировоззрением, опытом, жизненной историей, и посредством этого, Другого человека мир говорит с нами.

При этом Мир не устраняет Другого, а, наоборот, позволяет Другому звучать более отчётливо и личностно.

Данная ситуация выглядит логически противоречивый, но Мир самодостаточен и велик, и вследствие этого не испытывает необходимости в соответствии какой-либо логике.

 

Наверное, речь мира может быть прочувствована как возвращение к неким первоистокам, первоначалам, к чему-то такому, что было присуще нам изначально, в начале нашего пути, и что мы надеемся вновь обрести в его конце… 

 

Безусловно, в данном случае «речь мира», «единство с миром» — это всего лишь метафоры, содержащие в себе значительную степень условности.

Можем ли мы развернуть подобные метафоры в цепочку точных, чётких понятийных характеристик? Сам факт использования метафоры указывает на ограниченность наших возможностей в данном случае.

То, что относится к сфере изначального, ускользает из-под власти языка и, соответственно, связанных с ним рациональных концепций, процедур и средств. С точки зрения нашего ratio оно относится к сфере невыразимого, а как однажды заметил Людвиг Витгенштейн, «о чём невозможно говорить, следует молчать».