Литературная критика

Патриотизм — не прибежище подлецов. Во всяком случае, не в России.
Только такой вывод оставляет нам по отношению к патриотизму русская
литература, да и вообще, русское искусство, эстетика которого
рассматривает совершенно в христианском духе сначала страдание,
как красоту, а затем и открывает миру свое видение эстетического:
красота есть страдание. А патриотизм русский ведь страдание и
есть?!

Именно поэтому, как представляется, нет ни одной другой великой
европейской литературы, которая была бы так буквально пропитана
патриотизмом, как русская литература. Дело ведь не столько в русской
идее Родины, сколько в русской идее красоты. То же касается, впрочем,
и других, казалось бы, не имеющих прямого отношения к искусству
— родине всех художников — идей социальной, да и вообще любой
справедливости, правды, в конце концов. Раз уж в России и справедливость,
и правда — это всегда страдание, то и являются
эти идеальные сущности для русских писателей первейшими эстетическими
объектами, поисками которых и попытками выявления которых так
внешне озабочена была всегда российская словесность.

Красота как не просто страдание, а как страдание патриотическое,
появляется уже в первом русском письменном шедевре — в слове о
полку. Уже тогда была поставлена эта сверхзадача, принципиально
неразрешимая так же, как и проблема, собственно, смерти. Красота
ведь неуловима, недостижима она по Гамбургскому счету, и это обстоятельство
всегда чревато бунтом. Отсюда и эксцессы почти ура-патриотизма
в литературе русской. К нему скатывались многие достойные труженики
пера. И Державин, и Пушкин, и Тютчев, и Блок. Русский литературный,
облагороженный ура-патриотизм в своих лучших проявлениях — это
признание художественного поражения, представленное в форме безумия.
Это запечатленный, сформулированный бред. «Клеветникам России»
или «Скифы» — вот действительно гениальные попытки эстетической
симуляции шизофрении, а вовсе не «Записки сумасшедшего». Гоголевский
же текст о свихнувшемся чиновнике — это гениальное, но вполне
традиционное русское социально-патриотическое сочинение, сильно
уступающее в своих медицинских, психиатрических аспектах красоты,
так сказать, Тарасу Бульбе. Записки у Гоголя — это еще игра по
правилам реального, или в рамках действующих законов изящного,
а Тарас — уже прямое: «не признаю» реального!

Другое дело Лев Толстой! Он еще откровенный и явный патриот в
Севастопольских рассказах, в Войне и мире. Он еще только молод,
а не безумен, и «не признает» просто по молодости лет, по запасу
времени. А когда «признает», то уж совсем по-толстовски, окончательно
порывает с патриотизмом. Дело в Том, что Лев Николаевич был единственным
русским классиком, который теоретически, подчеркнем, теоретически,
все-таки отказался от страдания — красоты, и поскольку этот отказ
на практике у него не получил адекватного воплощения в его искусстве
(да и не мог получить!), то он под конец вынужден был просто отказаться
уже и от искусства, от писательства. Толстой последователен и
тотален. Прежде чем отказаться от литературы, он строит миры,
которым отказано не только в красоте, в правде–истине, в любви,
в Боге, но и даже в маленьких человеческих и человечных заменителях
недостижимого, во вполне, вроде бы, доступных.
Сексуальные проделки, кулинарные радости, дозволенные страсти,
такие как охота и рыбалка, спортивные праздники, например, скачки
— все это постепенно, но неумолимо изгоняется. Ну, и патриотизм,
его идея, тоже. Ничего не остается! Пустота! Но и эта пустота,
которая все-таки остается, оказывается для Толстого невыносимой.
Пустота становится страданием — красотой графа, его патриотизмом.
Круг замыкается.

В мирах Достоевского красота становится богом уродливых людей,
а страдание — их религией. Для абсолютного страдания достаточно
и одного человека, и Родина Достоевского — русский всемирный человек,
так что где он, там и Россия. Русский устраивает у Достоевского
Россию везде: в Швейцарии, в Баден Бадене, в Рулетенбурге, и всюду
же мучается он от «немцев», «полячишек» и «французиков», ибо это
иноверцы, да только в России куда больше он от них мучается, чем
в Баден Бадене или в Париже. Россия у Достоевского — это способ
обращения с деньгами и с основным эквивалентом денег, то есть,
по Ф.М.Д., с душой человека. В огонь бросаются то толстые пачки
ассигнаций (деньги у Достоевского являются равноправными героями
его романов — давно замечено), то человеческие души. И поскольку
Достоевский буквально фанатик этого своего русского человека,
который, повторимся, для него и есть Родина, то необходимо признать,
впрочем, очевидное: Федор Михайлович — один из самых фантастических
русских патриотов во всей нашей истории.

Да и деньги, как герои его текстов, у Достоевского чисто русские.
Они играют, куражатся, они двойственны и загадочны, и широки так,
что не мешало бы сузить. Деньги Достоевского убивают и спасают,
иногда одни и те же деньги, и развратничают, и на каторгу идут.
Фантастика. Но, тем не менее, когда к власти в России пришли те,
кто еще в Карамазовых мечтал присоединить глупую нашу нацию к
какой-нибудь умной, то первым делом они постарались ликвидировать
эти живые русские деньги, заменяя их пайками, карточками, талонами,
а когда не получилось совсем уж ликвидировать, то с деньгами сделали
то же, что и с людьми — вынули из них душу.

Нет, Гоголь реальнее, кажется. У Гоголя русский мир состоит все
же не из одних людей — страданий. У него не «мир уродлив, и люди
грустны», но люди уродливы, и мир грустен. Мир Гоголя наполнен
маленькими, на вид случайными, но вполне систематическими отражениями
большой, неяркой и безобидной русской красоты, воцарению волшебной
власти которой мешает только красота человеческого безумия, безобразия
как будто тоже чисто русского. У Гоголя и Невский проспект, и
заунывные равнины, и бесконечные дороги, и трактиры с жалкими
разносолами, и колокольни на закате, и гостиницы с тараканами,
и протяжные песнопения, и ненастье, и ведро, и мечты, и мухи тучами,
и нечеловеческое сияние начищенного сапога в ночи, и все это очень
поэтическая, милая сердцу Россия, непритязательный рай, оккупированный
чертями в мундирах и фраках. Это патриотично и даже, как кажется
некоторым, призывает к борьбе. Другие же, те, кто оспаривает борьбу,
намекают на то, что с красотой–страданием бороться нельзя, глупо.

Разумеется, патриотизм как эстетическое направление со временем
подвергся в России такому же вырождению, как и все прочие. Для
этого не надо было даже вводить железные законы, предписывающие:
Родину — любить! Нет, достаточно было только заставить признать
художника, что любить Россию — счастье. От есенинского плача «я
люблю родину, я очень люблю родину» до сомнамбулического «как
невесту родину мы любим, бережем, как ласковую мать» оказался
путь недлинный. Патриотизм, перестав в новой системе ценностей
быть страданием, порвал с красотой, оставшись ее наглой симуляцией.
Впрочем, я бы не стал недооценивать, или, тем более, проклинать
симуляцию как таковую. В ней есть своя грозная прелесть. И вот,
когда тысячи пропитанных смертельным страхом перед Родиной людей
поют «Как невесту родину мы любим, бережем, как ласковую мать»,
то и рождается из этого (лживого лишь с точки зрения отвлеченного
потомка) гимна Родине понимание патриотизма как опять-таки большого
страдания. Такова, видимо, технология воздействия поп-арта на
человеческое сознание. И никакой симуляции.

Судьба литературного патриотизма на современном этапе, его особенности
— вопрос сложный. Во всяком случае, ни о какой красоте речи быть,
вроде бы, не может. Дело даже не в господствующей авторской иронии
и не в виртуализации и без того виртуализированного сознания писателя
и читателя. Дело в пугающей невписываемости факта в дискурс, ведь
отказ реальности проецироваться в миражи эстетического
очевиден. Мы не можем уже, как раньше, по фрагменту судить о целом,
так как само это целое фрагментировано до предела. То есть не
в клиповом сознании дело, а в клиповой реальности. И современному
писателю, патриоту по своей поэтике, ничего не остается, как только
снова и снова находить самые деконструированные, то есть не подлежащие
уже более идеализации «куски» своей Родины, и пытаться их любить
по мере сил.

Это свободный выбор? Не знаю... Думаю, это большое страдание,
которое прежде этого выбора и которое определяет его.