Онтологические прогулки

Кеннеди убивали долго. Шесть секунд. Это долго. Тот, кто прыгал с
парашютом, знает, как учат считать секунды. Надо не спеша
произносить про себя числа из трех цифр. Например. Шестьсот
шестьдесят один, шестьсот шестьдесят два, шестьсот шестьдесят
три, шестьсот шестьдесят четыре, шестьсот шестьдесят пять,
шестьсот шестьдесят шесть.

Прочитали? Видите, как долго. Шесть секунд.

Обычно-то расстрел длится гораздо быстрее, как можно судить по
документальным съемкам этого мероприятия. Короткий выстрел в
затылок, который производит один человек, всегда
отвратительного, запредельного по мерзости вида, в другого человека, обычно
ссутулившегося, жалкого и смиренного самым неподдельным на
свете смирением не перед людьми и не перед
истиной. Перед смертью, а значит, и перед людьми, и перед
истиной.

Или человека привязывают к столбу, чтобы не рвал на груди тельняшку
и не кричал суетливо «да здравствует...», завязывают глаза,
и уже целая толпа людей с ружьями делает залп, и
ликвидируемый, раз дернувшись, тихо оседает — и все. Секунды три, не
больше.

А тут — шесть секунд. То сзади стрельнут в тридцать пятого, то
спереди, и в шею, и в спину, и в грудь, и в голову. А он все не
успокоится, вертится, дергается в кресле слишком роскошного
лимузина, машет руками. Рядом, по моде того времени
расфуфыренная, то есть в расклешенном книзу коротком платьице и
маленькой шапочке на кукольной головке, прямо циркачка,
ассистентка престидижитатора, делает немыслимые пируэты его
Коломбина, как будто бы продолжается то же, что было две, три, шесть
секунд назад, когда они играли этот спектакль в яркий
солнечный день, улыбались, болтали, вертелись, махали руками в
своем бутафорском кабриолете, а толпы радостно аплодировали и
тоже махали руками, им нравилось. Комедианты, Джон и Джекки,
были в ударе, и эти шесть секунд, возможно, им особенно
удались.

И вдруг тишина, то ли жонглер упал из-под купола на опилки, то ли
патроны кончились. Толпа вокруг Шапито еще чего-то ждет, пока
не выходят к ней служители и конферансье, люди в черном и
белом, и один из них красивым низким голосом произносит,
словно читая некое гениальное на карнавальной площади
стихотворение. «The president of the United States is dead. The
president is dead. Is dead. Is dead». Декламатор скорбит и
одновременно явно наслаждается своим искусством и своим голосом.
Толпа тоже, в смятении всех этих эмоций. Многие плачут. До сих
пор.

Спектакль, однако, продолжается. Продолжается хотя бы в головах
тысяч критиков-любителей, этих детективов-постинтеллектуалистов,
журналистов, прокуроров, политиков и просто кухонных
знатоков и любителей карнавала. И все признают, да, этот парень,
симпатяга Джон, это был отличный Полишинель, уникум в своем
роде, и секрет его оказался совсем не так прост.

Но и не так сложен. Каждый знает разгадку, не так ли?! Она уже в
подписи под комиксом. Найди того, кто не стреляет! А на
картинке все палят с обеих рук, и в хвост, и в гриву. С крыши и с
холма, из окна и из-за забора, отовсюду и все. Например,
охранник из машины с охраной, что ехала следом. Есть, говорят,
даже соответствующие киносъемки. Шофер президентского
лимузина, утверждают, тоже стрелял, съемки его руки с пистолетом
тоже есть. А может, и Жаклин стреляла?! У нее были хорошие
мотивы и избыток чувств. Короче, можно себе представить уже при
таких обстоятельствах, наконец, что никакого заговора и
даже, возможно, покушения-то вовсе не было. А было что-то типа
эксцентрического обмена тортами, ведь «торт в харю» — это
самый гениальный метафизический трюк на свете, лучше еще не
придумали, успех обеспечен. Свинцовый пудинг.

Вот как это было.

Ну, скажем, где-то взорвался баллон с газом. Услышав хлопок,
безбашенный (это в жанре) охранник в машине сзади хватает винтовку,
вскакивает, крутя в утрированной панике головой, тут авто
дергается, пацан случайно нажимает на курок, и попадает в
бедолагу президента. Джекки начинает громко возмущаться. Тогда
шофер президентского Линкольна оглядывается назад, видит
стоящего в другом Линкольне мужика с дымящейся винтовкой,
выхватывает пистолет и патриотически стреляет в неловкого агента
секретной службы. А что с ним, целоваться, что ли?! Но тоже
промахивается, и несчастливо попадает президенту в голову. И
тут уже все начинают палить, как тортами кидаться, и все в
Джона Кеннеди, пока недотепа шофер не догадывается,
наконец-то, нажать газ и увезти мертвого начальника куда-то под
мост, за кулисы. Хорош, ребята!

Да, многовато версий! Они разные, но всех объединяет одно — все
версии камня на камне не оставляют от доклада комиссии Уоррена.
А зря! Лично мне кажется, что вывод комиссии Уоррена был
самым глубоким, возможно, слишком глубоким, чтобы современники
оценили его. Иные выводы, как музыка Баха, оцениваются через
века.

Или как теорема Ферма. Неразрешимость задачи — лучший памятник Дж.
Ф. К.! Причем неразрешимость формальная, протокольная,
юридически корректная, поскольку такие заговоры, один из которых
был осуществлен двадцать второго ноября сорок лет назад, не
могут быть разоблачены в принципе. Даже если заказчики и
исполнители — вполне реальные, несомненные и доказанные —
предстают перед судом и осуждаются, всегда найдутся люди, да целые
слои общества, которые ни с какими выводами и приговорами
не согласятся, а скажут, что все подстроено, подтасовано,
куплено и схвачено. Такова уж печальная доля политических убийц
эпохи постмодерна. Им приходится делиться славой с
бесчисленными симулякрами, да и сами реальные злодеи теряют как-то в
плотности своего вещества, исчезают. Преступление как будто
впадает в ублюдочное сиротство, оставаясь само по себе, без
авторов, без законных своих отцов. В пределе это означает,
что убийцей можно назначить любого. Ну, почти. Что и
происходит неизбежно.

А ведь современники могли бы и догадаться, вглядываясь в лицо судьи
Уоррена, что такой человек не прост. Широколицый,
коротконосый, большерото улыбающийся блондин. Ему только слегка
нарумянить щеки, подмалевать красным рот, приклеить к носу шарик и
нацепить клетчатую кепку. И солнечный клоун готов. А
солнечные клоуны не врут.

Ли Харви Освальд так себе клоун. Несмотря на весь его облик
типичного рыжего. Потому что он играет прежде всего самого себя, и
на роль любого он мало годится. Маргинал,
короче, но ведь и для маргинала не так-то просто взять в руки
игрушечную винтовку, выстрелить понарошку в президента США и
обнаружить, что почему-то череп мишени от шуточного залпа
реально разлетелся на куски! То есть в такой нетривиальной
ситуации разница между маргиналом и «любым», сами понимаете,
стремится к нулю.

В общем, судья Уоррен, это во-первых, не мог не назначить Освальда
на главную роль. А во-вторых, почему бы и нет?!

Есть, по-моему, какая-то странная — не ирония, нет — печаль в том,
что судья Уоррен носил ту же фамилию, что и великий поэт,
рассказавший когда-то историю про карнавал, то ли воспоминание,
то ли пророчество про короля и про всю королевскую рать.