Онтологические прогулки

Это пришло мне в голову при чтении книги Джона Фанте «Дорога на
Лос-Анджелес». Помните, там с первых страниц на фоне приключений
молодого, смышленого бедняка мелькают имена Ницше,
Шпенглера, Шопенгауэра, а герой время от времени пытается как бы
взглянуть на свою нехитрую жизнь глазами этих больших
декадентов, или авангардистов. Вообще-то, на мой взгляд, в этом и
состоит основная поэтическая находка Фанте, потому что тут
парадоксальным образом достигается эффект присутствия читателя.
Герой как бы цитирует по своему, даже пародирует, скажем,
Ницше, используя его модернизированные афоризмы, как средство
отстранения от довольно паршивой реальности, а получается,
что именно эта реальность и обретает почти киношную
видимость, а порой и плоть, и вкус, и запах. Очень интересное
использование интересного же, но вторичного материала для решения
своих собственных, оригинальных художественных задач.
Извините, что я опять сейчас произнесу это слово, но
постмодернизмом здесь и не пахнет!

Более того, не делают роман постмодернистским и другие, казалось бы,
явные намеки на эту технику. Например, Артуро Бандини,
герой романа, крутит любовь с картинками из журналов, совершенно
реальную такую (в платонической части, и не только)
юношескую любовь со сразу несколькими фотографиями полуодетых девиц
из журналов. Кто-то, возможно, увидит в этой романтической
мастурбации некий намек на символический обмен, и будет
прав, но, с другой стороны, дело-то житейское. А то, что Фанте
пишет роман о начинающем писателе, собирающимся стать
начинающим писателем, который планирует написать роман о начинающем
писателе, так это вообще теперь реализм лубочного типа.

На мой взгляд, если писателя Фанте и можно признать концептуалистом,
то только благодаря его герою, все время пытающемуся
отстраниться от такой реальности, которая навязала бы ему, Артуро
Бандини, свою, как раз постмодернистскую логику, превращая
его то в даго (итальяшка), то в пролетария, пропахнувшего
рыбьим жиром, то в воришку, то есть в то, чем он на самом деле
и является для этой тупой реальности, но только не для себя.
Да, Артуро не совсем обычный концептуалист, какой-то
наизнанку, когда отстранение призвано для выявления истинной сути
не объектов, а субъекта. И все же. Сцена массового
уничтожения крабов совершенно гениальное описание гениального
перфоманса, и должна войти в историю литературы.

При том, что Артуро почти непрерывно произносит имена различных
философов и писателей, книга эта, разумеется, не имеет ничего
общего с многочисленными книгами о книгах, по поводу книг, и
во имя их. Повторюсь, писатели и философы для Фанте, прежде
всего, сильный художественный прием. Каскад имен —часть
речевой характеристики героя, и одновременно часть метода
писателя. Ну, действительно, подумайте сами, что сказал бы
Шопенгауэр о потрясающей вони на консервной фабрике?! Подумали?!
Теперь понимаете, где фабрика, а где Шопенгауэр?! Во всяком
случае, как-то в моем лично мозгу это сопоставление позволяет
более точно и зримо определить координаты и того, и другого!
И я ловлю и сам себя теперь порой на том, что спрашиваю
себя, а что сказал бы Шопенгауэр по тому, или иному поводу.
Насчет, скажем, чисто конкретного какого-нибудь нашего
телевизионного пидорга, или футбольной политики, или насчет даже
самой мадам Хакамады —вот что сказал бы Шопенгауэр?!

Писатель и его герой все время как бы меняются местами в этом
романе, если вдуматься, но никогда эта взаимозаменяемость не
отменяет суверенитета каждого из них. Писатель всегда больше, и
его книга, она о Родине, об Америке в данном случае, и о том
как все там на Родине это происходит, пребывание в стране
пребывания. Вернее, происходило. Как иногда захлестывало
что-то восемнадцатилетнее сердце, и тогда к черту и Ницше, и
Шопенгауэра!

Однако, не только это пришло мне в голову при чтении первой книги
Джона Фанте. Когда замелькали имена Ницше и Шпенглера, я
подумал, что есть нечто, что их объединяет сразу же с этим
писателем, с Фанте. Ну, да, они все, герой Фанте, и вообще-то
молодежь, они авангардисты, то есть люди не только обязательно
ставящие под сомнение всякие там священные, априорные, и
необсуждаемые ценности, будь то христианство, Гегель, мораль,
любовь, или Пушкин, и так далее, но и ищущие новые пути почти
поневоле, в силу почти биологических законов, законов жизни.
Вот почему всегда так удручает молодежь, как бы бодро
марширующая вослед едва плетущимся старикам! Это
противоестественно.

(Нет, я, мне кажется, понимаю разницу между декадансом, или
модернизмом, и авангардом, во всяком случае, знаю, что такая разница
существует. Однако, мне кажется, что в контексте данной
статьи эта разница несущественна, да и вообще-то она порой даже
на академическом уровне ставится под сомнение, или ставится
в зависимость именно от того или иного контекста. Поэтому,
в дальнейшем прошу ревнителей филологической точности не
судить меня хоть сколько-нибудь строго).

Итак, герой Фанте, носящий имя Бандини, несомненный авангардист, уже
хотя бы потому, что непрерывно меняет работу, так как она
то слишком тяжелая, то слишком грязная, то начальник
невыносим, и так далее. Конечно, таких декадентов навалом, но сути
это не меняет. Работа штука сакральная, в чем-то сильно
идеальная, и, разумеется, требует жертв. Идея работы совсем не
глубже и значительнее идеи того хлеба, который она доставляет,
так как, что может быть глубже и значительнее идеи хлеба,
когда она так проста, и в ней все начала и все концы?! Но
идея работы как раз и представляется людям чем-то гораздо
большим, чем сама работа, доставляющая хлеб, для того, чтобы
скрыть это страшное несоответствие случайности и
преднамеренности всякого труда, его, в сущности, абсурдности, с
необходимостью, и естественностью, то есть, адекватностью хлеба. Это
молодое видение скрытого безумия человеческих предрассудков,
на которых держится всякий необходимый социальный пафос, и
отрицание этого безумия, это и превращает Артуро Бандини в
писателя —новатора. Значит ли это, что авангардное (или юное)
всегда маргинально, и наоборот?! Нет, конечно! Не всегда,
впрочем, но чаще всего, маргинал скрыт внутри вполне социально
адаптированного художника, философа, поэта, или математика.
Свидетельством тому и биография самого Фанте, который,
убедившись, что писательство денег не приносит, взялся за
написание вполне успешных голливудских сценариев, нажил состояние,
но при этом, как известно, остался самим собой, и, в конце
жизни сотворил очередной вполне продвинутый шедевр. Да и
сценарии его для Голливуда были все же не совсем в обычном ряду,
что этому самому Голливуду делает, разумеется, только
честь.

И вот, что, в связи со всеми этими мыслями, я подумал о Родине. С
большой буквы. Родина ведь тоже есть некая необсуждаемая
ценность, еще более необсуждаемая, чем работа, и за которой, как
за идеей тоже стоит некий как бы хлеб, некая сущность,
метафизика которой скрывается за суммой вполне неотменяемых
необходимостей, простых и естественных, абсолютно «адекватных»,
по сравнению с которыми претенциозная Родина —чистое безумие.
Родина, таким образом, как ценность, для авангарда одна из
правильных мишеней, и если сбросить Пушкина с корабля
истории —святое дело, то почему бы не сбросить и Россию?! Или
Америку?! Почему бы и нет?!

Не случайно, наверное, подумал я, что многие знаменитые авангардисты
это недавние эмигранты, или внутренние, мировоззренческие
эмигранты (что важнее!), подсознательные космополиты, люди
без гражданства на самом деле, люди глобального, как им
представляется, мира. Такими квазиглобалистами были Джойс и
Набоков, Пикассо и Кандинский, Стравинский и Шенберг. Да что там!
Даже Шпенглер был скорее глобалистом в некотором смысле, чем
пангерманистом, правда, понял он это немного поздно. Людьми
мира, людьми без Родины внутренне, а не внешне, были и
Мандельштам, и Цветаева, и Пастернак. А вот о Бродском этого
нельзя сказать, так как, в сущности, это скорее человек
традиции, чем авангарда.

Джон Фанте, или Чарльз Буковски, в них тоже сильно ощущается
внутренняя, поэтическая эмиграция, которая сильнее, скажем,
биографических обстоятельств. И даже с Хемингуэем все обстоит точно
так же.

Понятно, что тут многое определяется универсализмом художественного
языка, даже когда речь идет о непереводимой, казалось бы,
поэзии. Собственно поэтические идеи не имеют национальности,
или гражданства, ни даже рамок и границ цивилизации они не
признают, как это не покажется кому-то спорным. И вот, однако
же, несмотря на свой природный космополитизм, и стремление к
кощунству, никакой авангард ни патриотизму вообще, ни
России в частности, ни Пушкину, ни Америке, ни хлебу ничем не
угрожают.

Для кого-то это очевидно, но для себя самого я хотел бы прояснить
некоторые детали. Дело в том, что
необходимость, о которой мы здесь упоминали, всегда отделяет
метафизический смысл явлений и отношений от их социологических идей,
против которых (когда они одновременно представляют уже и
набор предрассудков) и направлена творческая энергия художника
—революционера, питаемая его живым герменевтическим, так
сказать, опытом. Авангардист при этом как бы заново открывает
старую и вечную метафизику жизни, или, по крайней мере,
намекает на ее существование. Таким образом, как это ни
парадоксально, те, кто атакует Пушкина с позиции поэтики нового
времени, или с позиций поколения next (мы не говорим здесь о
профанах и эпигонах!), в сущности, протягивают нашему всему, в
очередной раз, руку дружбы. То же касается и России, и
Америки, и Англии, и вообще. Никакие антироссийские, или
пророссийские, самые страстные и умные философические письма, никакой
самый возвышенный космополитизм, и даже никакой
кретинический, пусть и художественный, ура-патриотизм (тот еще китч!)
никак не в силах отнять у страны ее метафизическое свойство
быть чьей-то Родиной, и даже наоборот! Страсть авторов
философических писем порождена их, как мы уже догадались, личным
герменевтическим опытом, то есть происходит от чего-то
действительного, и по Дюркгейму, и по Гадамеру. Но как только у
того, или иного автора понаберется достаточно фанатов, живые
страсть и боль превратятся в агрессию мертвых предрассудков,
порождаемую простым страхом, в то время как объект этой
когда-то страсти, продолжит свое независимое бытие, Россия ли
это, Бурунди, или Израиль, если речь идет о Родине. Мы знаем
таких фанатов, достаточно почитать письма некоторых недавних
эмигрантов, преувеличенно экзальтированных патриотов новой
своей «родины», и слишком усердных сбрасывателей с корабля
истории своей Родины старой.

То есть, у настоящего Авангарда печальная судьба, и
понятно, какая. Ему уготовано стать ненавистной классикой,
чему прямое подтверждение судьба писателя Джона Фанте.
Теперь он классик, и желающие могут совершенно справедливо не
замечать в его книгах «цитат» из Ницше, а, наоборот, обращать
внимание на использование в тексте в собственных нуждах имен
Данте, Китса, и даже Чехова.

Ведь вот как заканчивает свой роман «Дорога на Лос-Анджелес» Джон Фанте:

«Идея! Я щелкнул пальцами, отбросил журнал и забегал по комнате в
поисках карандаша. Роман! Качественно новый роман! Какая тема!
Святый Боже, какая идея! Первый блин всегда комом,
разумеется. Но теперь. Теперь меня посетила грандиозная идея! Артур
Баннинг теперь не будет сказочно богат, он будет невероятно
беден! Он не будет колесить по миру на своей дорогой яхте в
поисках женщины своей мечты. Нет! Все будет совершенно
иначе. Женщина будет искать его! Вот это да! Какая мысль! Женщина
будет представлять счастье, будет символизировать его, а
Артур Баннинг будет символизировать всех мужчин на свете.
Какая мысль!» (перевод Клеблеева).

Боже, какая мысль! Какая старая мысль о счастье, которое, как и
Родина, меньше всего нуждается в том, чтобы его искали,
добивались, или лицемерно отвергали, чтобы его столбили и
приватизировали!

Насчет женщины, впрочем, я ни в чем не уверен.