Онтологические прогулки

Таинство, шоубизнес, опредмеченная интуиция, «не только отражение,
но и преображение», драйв, пахота... Все, что можно было
сказать на тему искусства, сказано еще Платоном и Аристотелем.
«Называть живописца художником, это все равно что
причислять к художникам поваров, борцов и других людей масляных
и жирных профессий» (Сенека).

Я не знаю, как там «на самом деле». Могу только признаться, что мои
собственные представления об искусстве сформировались в
благословенном 1995 году. (Был ли я когда-либо еще так
несчастлив, как в этот год? увы, не был.) Это случилось под влиянием
книжки Рональда Лэнга «Расколотое «я», удачным образом
прочитанной одновременно с Бартовской «Смертью автора», а посему
деконструировавшей весь воспоследовавший за оной смертью
постмодернизм на раз-два-три.

Был такой психиатр, занимался шизофрениками, написал о них книжку, а
получилось — о психологии творчества. Почему шизофреник
абсолютно неадекватен в коммуникации хотя настроен на нее —
хочет понять и быть понятым? Потому, что он выставляет фильтры
между собою и внешним миром. Его «я» раздвоено: есть
«внутреннее я» и есть «внешнее» — своего рода защитная маска. Из-за
этой маски всякое действие, направленное «внутренним я»
вовне, оказывается тщетными, а всякий сигнал, воспринимаемый
извне — искаженным. Но зачем же это «внешнее я» нужно, откуда
берется?

А тут все дело в боязни «десубъективации», лучше всего выраженной в
мультике, где козленок научился считать и считает других
зверушек. «Папа, он меня посчита-а-ал!..». Если меня видят
насквозь, понимают до донышка, значит, меня тем самым
исчерпывают, я перестаю быть вселенной, тайной, перестаю быть
личностью — становлюсь схемой, мертвенным объектом.

В общем, это метонимия страха смерти, страха потерять бессмертную
душу. «Смерть субъекта», сведение его к набору исторических,
социальных, психологических, физических и прочих
«объективных» функций, выставляет «Великое Моё» на посмешище, заставляет
быть «таким, как все», заставляет прогибаться — не под
кого-то конкретно, а под «Другого» — усредненное, нивелированное
Ничьё. Реликвии моей жизни (амбарная книга дедушки,
найденные на чердаке письма матери к нему, дневники тёти из обувной
коробки) становятся в этом контексте посмешищем, а вместе с
ними становится посмешищем и вся моя жизнь, ценная лишь
настолько, насколько эту ценность согласны признать Другие. То
есть настолько, насколько я адекватен задачам коммуникации:
«Счастье — это когда тебя понимают».

Если меня не понимают — меня нет. Парадокс шизофрении — «ложное я»
создается как раз для того, чтобы выступать посредником между
«слишком личным» и усредненным миром Другого, но на деле
оказывается щитом между ними. Непреодолимой преградой.

Чоран пишет (о Борхесе): «Признание унижает писателя». Андрей
Горохов (он художник, пишет картины) сообщает Глебу Давыдову:
«Понимание я расцениваю как оскорбление». То есть — что бы вы ни
сказали о его картинах, это не будет равно тому, что он
испытывал, когда за них брался, когда писал, и именно это
неравенство, эта попытка свести его мотивы к вашей оценке —
свести его личность к вашему пониманию — и есть
оскорбление. Папа, он меня посчитал.

И в то же время тот же Горохов хочет быть понятым — пишет книги,
ведет передачу, пытается достучаться до небес в дюжине «живых
журналов»… Нас лечит то, что убивает, такова livin' shit
puzzle. Горохов-художник не равен Горохову, жаждущему понимания.
Вот мы и докопались до сути — до двух «я» Андрея Горохова.
Искусство — это шизофрения.

Постструктурализм описывает именно эту ситуацию: пишущееся не равно
написанному, потому что пишущий не равен написавшему — хоть
по закону «одной реки», хоть как угодно иначе. Именно об
этом говорил Барт в «Смерти автора» — «скриптор» не равен
«автору». Автор — это тот, кто уже написал и отдал «Великое Своё»
на поругание объективности, скриптор — это тот, кто еще
только пишет и волен располагать собой. Другая узловая статья
Барта — «Миф сегодня» — посвящена проблеме коммуникации: ты
никогда не будешь понят правильно (во всяком случае —
исчерпывающе), потому как то, что в твоей системе является знаком,
в системе реципиента — лишь означающее. Из этого тезиса и
вышло всё отчаянье постмодернизма.

У Карла Мамгрена есть поняие «авторской маски». В терминологии Лэнга
«авторская маска» — это «внешнее я». В узком смысле
«авторская маска» — это эксплификация (выпячивание) образа автора
(как, например, у раннего Евгения Попова, у произошедшего от
него раннего Курицына, у произошедшего от Курицына раннего
меня). Но в широком смысле роль «авторской маски» — «внешнего
я» выполняют вобще «тексты». Объявляя «мир как текст»,
художник прячется в «текст как мир».

Непрозрачный, напоминающий о своем присутствии «Текст» формалистов и
постструктуралистов — абсолютно шизофреничен. Автор
прячется в него, как в скорлупу. Там, «внутри текста», он всесилен,
свободен и защищен, здесь, в «референциальной
действительности», он беспомощен, уязвим, слаб и, по-ленински,
«несвободен от общества». Вспоминаются слова, принадлежащие якобы
Пригову и процитированные по своему поводу Сорокиным (в каком-то
интервью журналу «Искусство кино» лет восемь назад): «Пока
пишу — все нормально, а как отрываешься от листа — такая
тоска накатывает»...

Сорокин — это, конечно, запущенный случай. Но разве не об этом же
(хотя бы отчасти) пресловутое хайдеггеровское «Язык есть дом
Бытия»? Когда «бытие» внутри «языка» — все нормально, а когда
наоборот — такая тоска накатывает... Потому что когда бытие
спрятано внутри языка, оно у меня в голове, оно мне
подвластно, оно предсказуемо и управляемо — ведь пресловутый «Язык»
подобен моему «языку» и является всего лишь моим
инструментом, которому я придал универсальный характер. А если
наоборот, то Бытие неуправляемо. Оно не зависит от моего понимания
и моей воли, а значит, является источником моего аффекта —
«мир в себе» равнодушен ко мне, он может меня убить и ему
ничего за это не будет.

Но у этого расклада есть оборотная сторона. Если Бытие безопасно
заперто в Языке — оно прочитано и посчитано, то есть
«десубъективировано», умерщвлено. Жизнь, помещенная внутрь искусства,
подчиненная его законам — конечна и кончена, объяснена и
десакрализирована. И наоборот, искусство, помещенное внутрь
жизни (например, при «историческом», «научном» взгляде на него
как на череду сменяющих друг друга «измов»), профанировано и
мертво.

Либо жизнь — бесконечность и тайна, либо искусство — бесконечность и
тайна. Они постоянно конкурируют, взаимно отменяют друг
друга. Художник и писатель — на стороне искусства и это делает
его неадекватным «по жизни». Не художник и не писатель на
стороне жизни и поэтому к искусству относится потребительски —
для него это не тайна и бесконечность, а «игра».

Так вот, теперь главное.

Я со своим «постинтеллектуализмом», как это ни странно покажется, на
стороне искусства. Потому что я — типичный шизофреник.
Надежный и уютный мир фантазий — это все, что у меня есть. Я до
семи лет жил один, без сверстников и привык играть в игры,
для которых не нужны партнеры. Вставал в углу двора, вперял
взгляд в забор или куст хрена — и так играл. До семи лет, это
не шутки, это осталось на всю жизнь. Другие для меня
проблема, мне легче, когда они «текст», когда другие внутри меня.

Именно потому что искусство — это «моё всё» (а к 35 годам уже
приходят и такие невеселые мысли, что это последнее, что у меня
осталось), я пытаюсь стереть границу между ним и жизнью,
сделать его не «Великим Моим», но объективностью, жизнью вообще —
превратить в «текст как мир». Просто я не могу примириться
с тем, что моя жизнь (то, что стало моей жизнью) — игра! Со
всеми ее мамиными письмами, черно-белыми фотографиями и с
замусленным томиком Гоголя — писателя, который замечателен
главным образом тем, что замусолен и заляпан солеными огурцами.

А меня упрекают в том, что я пытаюсь искусство «убить» и «отменить».
Особенно гневаются «профессионалы», сделавшие игру в
искусство своей job, и молодые честолюбивые шаргуноиды, которые
стремятся либо сделать игру в искусство своей жизнью, как я,
либо стать «профессионалами». Они изо всех торопятся
«наиграться» и не понимают, как это больно, когда тебя нет...