Онтологические прогулки

Весна 2004 года уникальна своим противостоянием духу «Весны
священной». Словно бы Стравинского переиграли наоборот. Все как
всегда, если бы не Птичий Грипп (Bird Flu). Глобальное
потепление привело к увеличению площадей очагов вирусных инфекций в
странах Юго-Восточной Азии, а несдерживаемый озоновым слоем
ультрафиолет в совокупности с не менее мутагенными
химическими отходами сделал вирусы практически неуязвимыми для вакцин.
«Человеческая» атипичная пневмония 2003 года (SARS) еще
могла быть локализована с помощью старого доброго карантина, но
что делать, когда эпидемия распространяется посредством
птиц? Еще пару лет назад считалось, что птичьи болезни не
представляют опасности для людей. Но это было до тех пор, пока
появился Птичий Грипп. Теперь фраза «грачи прилетели» является
полной противоположностью идиллии. Тихий кашель воробья
может оказаться опаснее массивного клюва птиц Хичкока.

Впрочем, все вышесказанное является лишь прелюдией к эстетической
вирусологии. Интересно констатировать, что сам современный
язык — носитель коллективного сознания — отказывается
демонстрировать оптимизм в весеннем сезоне. Не только Птичий Грипп
виной всему. Весна ассоциируется с новостными репортажами о
паводках, авитаминозом, сезонным обострением аллергии и
шизофрении, увеличением солнечной радиации и падающими с
многоэтажных домов сосульками. Такую окраску весна получила совсем
недавно. Отправной вехой такого восприятия является
распространение телевидения, открытие витаминов, описание шизофрении и
аллергии, строительство многоэтажных домов и экологическая
катастрофа. От «Весны священной» до нас прошло чуть более
ста лет, а мы словно оказались в зазеркалье. Изменилось само
эстетическое восприятие, поэтому постмодернистская
эксплуатация классических ходов устарела, хотя вопрос о смерти
постмодернизма абсурден, ибо мертвое не умирает. Просто он, как
говорит современная мудрая молодежь, больше «не прикалывает».
Трупы тоже уплывают вниз по течению великой Реки Времени.

Вопрос об оптимизме или пессимизме ложен изначально, ибо зависит не
от души (одной из способностей которой является эстетическая
способность), а от состояния нервной системы, т. е. от
чего-то телесного. Вирусы стали уникальной метафорой
современности, конституирующей призму восприятия. Их открыли гораздо
позже теории относительности и квантовой механики — в эпоху
Голливуда, Гулага, джаза и Art Deco. Программисты (особенно
хакеры) давно взяли метафору вируса на вооружение, хотя в
англоязычном мире компьютерные вирусы называются червями (worm).
Американские роботы Spirit и Opportunity ищут на Марсе
следы жизни, возможной только в микроскопической форме (иное уже
бы давно узрели в телескопы с Земли). Инженеры пугают
общественность таинственными «нанотехнологиями», которые суть не
что иное, как создание полезных механических вирусов.
Напомню, что вирусы — это единственные натуральные объекты,
измеряемые нанометрами. Если вирусы стали целью, то, по логике
Аристотеля, они не могут не стать благом — «тем, ради чего».

Метафора вирусов универсальна, поэтому она трансформирует
коллективное сознание и не может оказать влияния на осознание
художественных практик. Вирус символизирует грандиозное смешение и
ломку классических схем. Это было и раньше, но как-то
безрезультатно. А теперь — вот Оно: не то вещество, не то организм;
нечто лежащее на грани жизни и смерти. Говоря на ломаном
языке философии Платона, вирус — это облеченная в кокон идея
(нуклеиновая кислота). Странная аналогия получилась: идея как
кислота (acid) — то, что прежде объединяло, теперь
разъедает. Пока вирус в коконе (капсид), он неактивен — вирус никто
и ничто и звать его никак. Для ученых по-прежнему является
загадкой вопрос о том, что делает вирус гриппа между
эпидемиями. Он не растет и не питается, но, попав в тело (душу?)
носителя, вирус просто инфицирует, т.е. кокон сливается с
клеточной мембраной, а нуклеиновая кислота начинает копировать
себя за счет «подножного» материала. Подобная практика
получила название «паразитизм» и изначально выглядела
оскорбительной. Радикалы XIX века обвиняли в паразитизме помещиков и
капиталистов, а радикалы XX века — крестьян и даже художников:
одни паразитируют на природе, другие на традиции. Собственно
паразитируют все, констатировали экологи, кроме растений
(автотрофов), но и они, в конечном счете, паразитируют на
энергии звезд. Так что негативность паразитизма и инфекции
постепенно обесценилась. Инфекция чем-то напоминает моду или даже
безвкусицу (старомодность), ибо мода всегда начало
безвкусицы. Даже удивительно как совершенная форма вириона герпеса
может порождать отвратительные бородавки. Тем не менее,
интерес к вирусу пропорционален его вирулентности (способности
заражать).

Чтобы снобистски избежать заразы, надо лососем (благородная, кстати,
рыба) плыть против течения Реки Времени; поддерживать связь
с лабораториями, где содержатся всякие штаммы (модели или
экспонаты). Художник — это создатель вакцины против
безвкусицы, но одновременно и отец старомодности. Эстеты — это те
рыбы, которые водятся в проточной воде истока. Ниже по течению
— эпигоны, подражатели, имитаторы и пижоны. Время ведь течет
не только из будущего в прошлое, но и от творцов к
подражателям. Творцы, как и вирусы, измеряются своей вирулентностью
или, как говорили постмодернисты, цитируемостью,
способностью вызывать аллюзии и реминисценции.

Вакцина — тот же вирус, но в другой дозировке. По сути, гармония,
красота, стиль, вкус и шарм — всего лишь эффекты правильной
дозировки. Но вакцины не вечны и каждый художник сражается с
эпигонами своих великих предшественников. Авангард
побеждается неоакадемизмом и vice versa & etc. Старая вакцина
бесполезна против нового вируса тоже из-за другой дозировки или,
вернее, генетического смещения (shift).

Посредством метафоры вируса, по-новому предстают основные
эстетические категории. Например, в современном мире творчество — это
производство вирулентности. Средствами здесь выступают
смещение (shift) и оригинальная дозировка.