Онтологические прогулки

Когда у тебя дома нет телевизора, так поневоле садишься за письмо.
Ведь до телевизионной эпохи была эпоха письменная, книжная.
Ну, вот и читаешь непрерывно все, что под руку попадет, или
сам пишешь. Вообще, жизнь без телевизора — штука особенная.
Как-то не чувствуется. Не чувствуется всего этого вот ужаса
окружающего мира во всем его многообразии и масштабе. Не
слышишь стонов по поводу величия высшего
существа и не слышишь стонов по поводу этих стонов. Не врубаешься
насчет свободы слова, собраний и шествий. Спортивный
империализм как-то проходит мимо тебя, кто там кому, значит,
запихнул после окончания основного времени неправильную шайбу, и
какой национальности был судья, это воплощение дьявола на
земле — об этом ты без понятия и потому не волнуешься. Опять
же, по поводу расширения ЕЭС ты ничего не думаешь, и не
думаешь также о том, что расширение ЕЭС — это одно, а расширение
НАТО — это совсем другое, и связывать эти две вещи — все
равно, что розу черную венчать черной жабой. Контртерроризм в
Чечне или повторное строительство Вавилонской башни в Ираке
тебя как будто бы тоже не колышат пока, тьфу-тьфу, и ужасы
наркоконтроля, и проблемы сексуальной жизни сил правопорядка на
подземном транспорте, и блеск и нищета присяжного и другого
судопроизводства в отношении раскаявшихся миллиардеров и
несчастных коллекционеров газетных вырезок типа лузеров.
Ничего вообще, кроме проблем исследования пограничных состояний у
преподавательниц младших классов средней школы.

Так было. Пока у Вас нет телевизора, вы никогда не сможете усвоить,
что, например, ухлопать пару сотен человек крылатой ракетой
в борьбе за их же процветание гораздо лучше, грубо говоря,
чем пытать тех же цивилизуемых граждан в тюрьме. Но вы можете
спросить меня, а откуда вообще тогда я знаю все эти
словечки и их комбинации: Ирак, наркоконтроль, ЕЭС, высшее
существо, полицейское государство, ода к радости, и так далее?
Хороший вопрос. А радио на что? А радио у нас есть только одно,
как известно, или два — радио Свобода и его Эхо.

Так что все эти словечки я узнал, сами понимаете, по радио Свобода,
а был бы телевизор, их ассортимент, наверняка, был бы не
столь богатым, да и вообще другим. Ну, сами знаете,
стабилизация там, рост валового дохода, прокуратура, заказчик и все
такое.

Теперь-то у меня и радио нет, выкинул, слава Богу, вчера, но факт —
вещь упрямая: оно было.

Отдалясь по суровым обстоятельствам жизни от телевидения, я очень
быстро понял, что мое невольное присоединение к тем, кто там в
ящике мелькал и разговаривал, было мне навязано. Мне все
время объясняли оттуда те или другие товарищи, что они мне не
чужие, что мы вместе. Впрочем, очень часто дело было
поставлено куда как более тонко. Даже обычно это было именно так.
Типа в телевизоре хорошо одетые, сытые, очень довольные собой
люди говорили друг другу, что они-то вот как раз друг другу
все свои (даже если при этом они поливали друг дружку
различного вида жидкостями или вообще мутузились взаимно по всей
даже любови, играючи!), а мне и другим, как представляется,
телезрителям, народу как бы, оставалось только мечтать
присоединиться к этой избранной и недоступной кампании, истинно к
элите. Щас! Мы, народ, конечно, были и есть необходимы им,
это понятно, но необходимы только по нашу сторону
зазеркалья. Здесь, по эту сторону мы должны восхищаться, мечтать,
завидовать, аплодировать, но только обязательно в связи с
мелькающими внутри какого-нибудь тау-гига-ящика человечками,
только так. Мы должны оставаться, о чем нам прямо, с той или иной
степенью задушевности или глумления предлагают всегда эти
подозрительно похожие внутренне на нас самих инопланетяне:
Оставайтесь с нами! — вот что говорили они мне и другим, но я
лично — не остался.

Нет, я не остался. Я кинул их и, как человек из подполья, первое
время часто, накрывшись с головой одеялом, злорадно хохотал.
Вот они там кривляются, пыжатся, важничают и воображают из
себя, поучают, зомбируют... а я не смотрю. Это была моя
революция, но тут я включил радио. Радио, сами понимаете, Свобода.
Другие-то ведь и слушать невозможно. На других сплошная
попса, реклама и мягкий, нежный, хотя и задорный (cool)
виртуальный массаж высшего существа.

Итак, я надолго включил радио Свобода, просто нашел случайно
старенький приемник, включил, а там оно. И оказалось, что выключить
довольно трудно. Нет, мне никто не говорил слишком часто:
Оставайтесь с нами! Просто: Слушайте радио Свобода! И я
остался. Стал слушать.

Я сам ощутил себя высшим существом. Там, в
невидимом и бесконечном эфире беседовали между собой по-настоящему
образованные, культурные, воспитанные, корректные и, что
самое главное, очень хорошие люди. Почему уж они были такими
хорошими, трудно сказать, но они были именно очень хорошими. И
я чувствовал, что меня мягко и нежно виртуально массируют.
Никто не называл меня русской свиньей причем, а если свойства
российского электората и подвергались нелицеприятной
критике, то ясно давалось понять, что ты, вот ты лично —
правильный, не пацан, нет, на радио Свобода такие выражения
недопустимы, а ты правильный, ну, скажем, слушатель. И не просто
слушатель, а дорогой, многоуважаемый и даже милый. А ребята там,
в эфире — просто объеденье какое-то. По голосам чувствуешь,
как они умны, красивы и любят тебя. Нет, серьезно, как-то
там они умеют так между собой общаться, что понимаешь — это
для тебя, это тебе подарок, а иначе смысла бы в их
радио-посиделках не было никакого. То есть, границы нет, а хамского
самолюбования и плохо скрытого чванства ни малейшего, да и
позвонить все время предлагают, высказать свое мнение о
государстве там, о севообороте в условиях расширения, так сказать,
отсутствия присутствия, или о вечных ценностях, мол, не
стоит ли и у вас в сарае где-либо какая вечная ценность, тогда
звоните, вместе порадуемся. Ну и позвонишь, мысли о
государстве не шутка, да и просто ведь иногда, как говорится, надо,
чтобы каждому человеку было куда позвонить.

Нет, я не каюсь пред компетентностью всякой в сих звонках, ибо те,
кто знают меня, те знают меня как существо до крайности
бесшабашное в словах насчет даже и высших
существ. Однако страх некоторый имею. Русский человек ведь как?!
Скажет что-нибудь вслух, то есть публичное, «умное», не свое,
с претензией насчет срезать — и испугается. Но не властей
испугается, а потому что смешно, не его ума дело. Именно
поэтому, мне кажется, те шукшинские чудики, которые маниакально
суются всюду со своими мыслями, вечными
двигателями и насчет срезать, эти чудики должны вызывать у
массового русского посконного человека некий священный ужас
своим каким-то бессовестным отчаянием. Да у Шукшина это и
раскрыто вполне.

И вот ощутил я соответствующий страх, да и строгость некую из эфира
ощутил. Стал вспоминать, а ведь не исходило из телеящика
(когда был) такой вот строгости. Вроде и милые настолько
радиодамы, и радиогоспода, что лучше некуда, а строгость железная
ощущается. Как бы минные поля вокруг них. С чего бы, думаю,
такое, а тут и сон некий приснился. Снится мне, будто
набираю я номер радио Свобода, и вместо нежнейшего голоса
операторши, ожидающей, возможно, от меня аргументированных
соображений в пользу того, что Россия уж слишком большая страна и,
если сузить, то всем правам человека от этого было бы не в
пример лучше, я слышу совсем другое. Какой-то прокуренный,
слегка подвыпивший бас, как я понимаю, Тараса Бульбы, зло
спрашивает меня: Ну, что, блин горелый, помогли тебе твои ляхи? По
Гоголю-то меня бы дальше сразу шлепнуть полагалось, да по
телефону ведь не шлепнешь, и разгорелась дискуссия.

А что я такого делаю? — говорю. Ну, слушаю! И потом, у них
демократия. Шляхта всевельможно выбирает короля, не то что у нас,
сплошная опричнина везде.

А он молчит.

Ну, я продолжаю типа. Они старушек убивать не велят опять же, даже
процентщиц. Что в том плохого?! Шариковых разоблачают,
чернобыльских защищают и НАТО с ЕЭС путать не велят, за что ж вы
на меня наехали, товарищ Бульба?!

Ну, тут уж он мне отвечает, во сне-то.

Во-первых, говорит, ты Родину предал, а еще статью про
русско-европейские философские войны писал! А во-вторых, я не Бульба!

А кто ж вы? — спрашиваю в страхе, потому как, сами понимаете, все
может быть. Я, признаться, даже хотел было уже спросить у
голоса, а не остался ли в мире хоть один великий праведник,
истинный, но, главное, великий, ибо малых праведников, слава
Богу, не извести никаким дело- или судопроизводством. Но не
успел.

Я — отвечает голос — бывший помещик Свидригайлов, и — продолжает —
за чернобыльских это правильно, а все же ты, Родя, к их
строгости-то тебе уж известной присмотрись. Не надо бы нам такой
строгости, ох, не надо!

И повесил трубку, так что я не успел и объясниться, что я не Родя
совсем, а Сергей Иванович Малашенок. В общем, проснулся, но
строгость эту тут же опять припомнил, признал ее реализм.

Признать-то признал, а понять природу этой явственно ощутимой и
очень неприятной строгости оказалось не так просто. И ведь
мягкая какая-то даже, гуманная строгость, а неприятная. Потом
дошло. Это строгость оккупационных властей, назначенных
победившей державой, так сказать. Державой исключительно
культурной, образованной, корректной, демократической, но волею судьбы
немилосердной столкнувшейся с обязанностью нести свет истин
в гущу буйных варваров. Философские войны закончились
известно чьей победой, и тут без строгости нельзя, это ведь не
Антарктиду оккупировать. Но и без ласки, без бланманже поверх
железа невозможно. Ибо принципы. Поэтому и кунсткамера
русской души в другом-то случае не скудеет. Куклы и артефакты.
Воля, удаль, тоска и нельзя, конечно. Музей, разумеется, для
самих аборигенов и предназначен. Кому же это еще интересно
может быть, кроме самих дикарей.

Вот такой выбор. В ящике одна строгость, в эфире другая. В ящике
наглость, вранье или умолчание, китч, круговая порука, культ
высшего существа и полный совок, и строгость от страха разве,
типа если не получается оставаться с нами,
то чтоб вы пропали совсем.

В эфире ты от них не уйдешь, слушай — не слушай!

В ящике, там — мы. Там мы же, собственно, и сидим, предавшие свою
боль, сменившие сдавленный бунт души на бессилие или на
равнодушие, на циничное глумление над живыми и мертвыми. Да, это
мы, Господи, только гораздо хуже, типа элита.

В другом случае — не так!