Проза

Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя... Выпьем, добрая подружка бедной юности моей! Выпьем с горя, где же кружка?..

Почему-то лучше всего я представлял себе кружку, из которой поэт с няней собирались выпить, и как они ее ищут. Я представлял себе кружку синей эмалированной — такая кружка была у нас.

Подружка, старушка няня, сидела почему-то на табурете, а поэт стоял над ней с гусиным пером в руке — так было нарисовано в книжке.

И вот: «Где кружка?» — начинают искать. Сначала одна няня ищет, поэт ждет, стоит с пером в руке, потом и он не усидел, ищут вместе. Кружка должна быть на кухне, как наша синяя, у которой где эмаль отбита, где металл темен и ржав. Длинная, довольно узкая кухня (как наша коммунальная), три стола, газовая плита. На окне белая занавеска. За окном темно. Это там «буря мглою небо кроет». Поэт и няня открывают шкафы, заглядывают на полки. Даже под столы. Но где же она?

... И поэт был не прост. Выпить — так сразу кружку. В нашем доме пили из рюмок: были такие простые стеклянные граненые рюмки на ножках (последняя совсем недавно разбита). А из кружки пили воду, молоко, которое я тогда не любил, иногда чай.

Я ни капли не лгу и не сочиняю, я именно так и представлял себе, когда мне, маленькому, читали эти дивные строки и показывали картинку в книжке.

 

Наши воспоминания досаждают не только нам, но и тем, кому мы о них рассказываем. Ничего не поделаешь. Проба пера неизбежно сопровождается порчей бумаги...

 

В начале жизни я почти ничего не помню.

Но и до непосредственного своего появления на свет человек оказывает уже заметное влияние на ход жизни. Приготавливается всякая чепуха: тряпки, коляски, кроватки. Строятся, наверное, всякие планы.

Моему появлению на свет предшествовало событие печальное.

Еще не будучи рожден, я (невольно?) оказался причиной смерти другого существа: из-за меня усыпили кошку.

Кошку звали Муркой, она была любимица всей семьи, и все же ее отнесли в ветлечебницу. Мать моя тогда отличалась особенной мнительностью в отношении всякой заразы (это было тогда модно и как бы даже научно). И вот, во избежание контактов новорожденного с животным, носящим на себе целые легионы микробов, от животного пришлось отказаться: другого способа оградить меня от опасности подцепить инфекцию, ввиду крайней тесноты жилища и скученности, не предвиделось.

Итак, я начал с того, что из-за меня погибла кошка.

Впоследствии я видел ее на фотографиях: очень красивое животное. Я узнал эту историю довольно рано. Пока я рос, мне не раз рассказывали о необыкновенном уме, воспитанности и пр. погибшей из-за меня кошки.

Много времени прошло, и теперь я рассказываю об этом почти без жалости. Но это когда рассказываю. А стоит представить и задуматься — холодок по коже.

 

Окно в нашей комнате было расположено не — как это обычно делается — в середине стены, а немного сбоку, почти в углу, так что, если не зажигали электричества в пасмурные дни, в комнате было темновато. На подоконнике рос лимон, но плодов не давал: не был привит. Окно выходило в переулок, напротив был штаб (МВО), военный трибунал и гауптвахта. С известной периодичностью разводили и сменяли часовых. Солдаты с пистолетам на боку шли по переулку строем. Я знал, что идущий впереди называется разводящим. Немного промаршировав, солдаты уходили, а один оставался стоять у высокой стеклянной двери. До какого-то возраста я внимательно смотрел маленькое военное представление, потом наскучило, и я редко, только в детской тоске от невозможности выдумать себе занятие, обращал внимание на проходящих строем. Мне и в голову не приходило, что стоящий на посту часовой, наверное, больше всего думал о том, что время уж слишком медленно идет, и хорошо было б, если б оно шло скорее...

 

Почему-то в детстве я очень боялся собак (это продолжалось до тех пор, пока первая не укусила, тогда я понял — не очень страшно), поэтому стихов Пушкина про вурдалака (из «Песен Западных славян») понять совершенно не мог.

Там мальчик ночью идет домой через кладбище, слышит, как кто-то, ворча, грызет кость, думает, что это вурдалак, который его съест, и боится. А когда оказывается, что это собака, совершенно успокаивается и даже сердится.

Это было непостижимо: бояться вурдалака, который был, как объяснялось, плодом воображения, и не бояться собаки (грызущей к тому же кость!), а она-то вполне по-настоящему могла укусить — что за суеверие такое...

 

Я, конечно же, не хожу в лесопарк, где деревья по осени сбрасывают и разбрасывают кругом свои желтые и красные, сухие и мокрые листья. Я только, мимо проходя, вижу, как возвращаются из парка гуляющие. Они несут охапками кленовые листья и камыш, несут родниковую воду во всевозможной посуде (потому что водопроводная, говорят, вредна). Маленьких детей несут на руках. Постарше — идут сами.

Девочка идет за мамой. Мама знает дорогу.

По крайней мере один выходной в месяц посвящается прогулкам в парке. Не так ли возникает чувство Родины здесь, среди одинаковых блочных пяти- и девятиэтажных домов?

Родина. Красный флаг. Что-то от корриды.

Родина — что-то такое поэтическое или военно-патриотическое, будто непоэты и невоенные вовсе и не родились нигде.

 

У людей праздник, и все они, как один, идут гулять в лесопарк.

Там пудель, нюхая воздух, выходит из-за куста, а большая ворона клюет какую-то дрянь и думает, думает, думает...

Пожилая женщина, фармацевт, собирает косточки, немного мяса, размачивает черствый хлеб, все это смешивает, добавляет стрихнин и несет в лесопарк, кладет там под куст — может быть, найдет и съест какая-нибудь собачка.

 

Все равно я не пойду гулять в лесопарк, где дует над дубами ветер и летят мелкие березовые листья.

Хотя иногда так просто кажется: пойди в лесопарк и...

 

С листьями и камышами семья идет к автобусу. Ребенок кашляет. Подразумевается счастье.

Люди идут, и они кажутся себе вполне хорошими, словом — все в порядке вещей: они совершенно сами себя не стесняются, им не стыдно быть.

И это совершенно естественно и правильно, но только когда они так вот, скопом, выходят из лесопарка, это почему-то кажется странным.

Громко лает, охраняя оставленную на лавке канистру с родниковой водой, маленькая белая собачка.

Собачка нервничает. Дайте собачке воды.

 

Конечно же, я не хожу в лесопарк, но что же я делаю, когда не хожу в лесопарк?

Что я делаю? Ничего. Я вспоминаю.

Время идет назад?

... Это все уже в прошлом, все воспоминания (о том, как я не слишком любил идущих в лесопарк людей?) И теперь я уже вспоминаю о том, как вспоминал тогда... Воспоминание о воспоминании? Не слишком ли?

 

Никогда я не был так близок к земле, как в детстве. Позднее сказывалось прямохождение.

Наш двор. Утро. Никогда и нигде я не видел столько света.

 

То по кровле обветшалой вдруг соломой зашуршит...

— Кто там?

— Путник запоздалый.

 

На улице темно, я стою у окна. Один. Я стою и смотрю, как темно на улице. Горят, конечно, какие-то фонаря, окна светятся, сверкают, проезжая, трамваи. Но это далеко, далеко. За всеми уже пришли, я жду, когда же за мной...

Ничего, думаю я, когда-нибудь и за мной придут.

 

Однажды летом или поздней весной во двор принесли череп.

Не помню точно, сколько мне тогда было лет, но в школу, кажется, уже пошел.

На другой стороне улицы, за домами, была тогда стройка (у больницы Водников), и оттуда ребята постарше его принесли. Нашли в котловане. С левой стороны у виска в черепе было две маленьких дырки. Саша Ветров, самый старший и, соответственно, самый умный (5-ый класс), взял череп левой рукой, а в правой у него был воображаемый револьвер:

— Бах!..— потом от первого выстрела рука дрогнула, и другая пуля неточно попала...

Мы, маленькие, стояли вокруг, смотрели и слушали.

Отверстия в черепе были совсем рядом и по величине действительно вполне могли быть пулевыми.

Но я не очень верил, что отверстия в черепе были от пуль. Это слишком романтично, даже, страшно сказать, слишком красиво тогда казалось, что-то слишком нездешнее для нищеты нашей обыденной жизни.

 

Когда рассматривать череп надоело, им немного поиграли в футбол, и долго еще лежали во дворе тут и там куски, осколки черепа, черепки. Гуляя один, я часто останавливался над ними. От нечего делать? Или эти некрасивые, неяркие и по всему близкие к земле предметы чем-то привлекали меня? Необычностью происхождения? Да, я вспоминаю, я искал в них чего-то необычного, загадочного, не такого, как все вокруг. Искал и не находил.

Изнутри осколки были все в тонких, вьющихся, ветвящихся линиях, как ветки дерева. Вероятно, следы кровеносных сосудов.