Проза

В сущности, его никогда всерьез не травили. Травили других: слабосильного
толстяка Бутузова, «безотцовщину» Кротова (или, выражаясь деликатно,
«мальчика из неполной семьи»). Лопоухого новичка Малявина, приехавшего
с Украины,— у него была коричневая форма вместо нормальной синей,
как у всех советских школьников, знаете, с такими белыми металлическими
пуговицами. Этого оказалось достаточно, чтобы сделать его изгоем.

Малявина постоянно заталкивали в женский туалет, прижимали дверь
и только со звонком на урок выпускали. С горящим лицом, красного,
как рака, до самых мочек лопоухих ушей.

Мелков ходил тогда с «дипломатом», который ему подарила двоюродная
сестра. С черным, практически новым еще дипломатом, немного обшарпанным
на углах, но все равно вызывавшим у него восхищение предметом
взрослого гардероба и частью строгого делового стиля. С дипломатом
ходили успешные дипломаты, адвокаты, юристы и бизнесмены.

Каждый день кто-нибудь (Боклин или Инжуватов) подходил к Мелкову
и одним ловким движением расстегивал оба блестящих замка на дипломате,
крышка отваливалась вниз, и все содержимое дипломата: красная
папка с атласами по географии, учебник по литературе, тетради
и пенал — вывалилось и рассыпалось по полу. С такой любовью сложенное
— «маленькое» поверх «большого» — в одну секунду приходило в беспорядок.
По тетрадям и учебникам с намереньем проходили ногами, Мелков
это ясно видел — что «с намереньем», выражая презрение к тому,
что, как мусор, валяется под ногами — проходили, отряхиваясь,
оставляя на обложках пыльные отпечатки подошв.

Иногда ногой с размаха выбивали дипломат из рук и начинали гнать
и возить ногами по полу. Особенно усердствовал в этом Алексей
Голубничий по кличке Свинья — жирный хам и ублюдок, по нескольку
раз остававшийся на второй год и находившийся на учете в детской
комнате милиции.

На черной коже дипломата скоро проступили несмываемые полосы,
углы отвратительно обшарпались, и всего через каких-то полгода
ходить с таким дипломатом стало окончательно неловко и стыдно.

Но все-таки сильнее глумились не над ним, а над лопоухим новичком
с Украины. С него насильно сдернули коричневый форменный пиджак,
бросили на пол, как половую тряпку, и истоптали ногами. Это почему-то
считалось более унизительным, чем сделать то же самое с чьим-нибудь
дипломатом. Вообще многие издевательства так или иначе были связаны
с формой. Например, если взять белую металлическую пуговицу от
стандартной синей формы советского школьника и повозить ей по
беленой стене, то потом можно кому-нибудь этой пуговицей поставить
свинцовый оттиск под глазом. Ставили обычно все тому же Малявину.

...А с коричневой формой вышел скандал: классный руководитель
Зоя Тихоновна собрала всех после уроков и назвала «русскими маленькими
свиньями». Форма непоправимо испачкалась, в нее въелась хлорка,
которой был засыпан кафельный пол туалета. А у Малявина другой
формы нет, и родители его еще не устроились на новую работу, так
что и купить эту форму им не на что. А Малявин стоял красный,
весь сжавшийся от стыда. Ему было стыдно за то, что его все жалеют
и за то, что Зоя открыла всем его «подноготную»: Малявины бедны,
как церковные мыши. «Мужчины не нуждаются в жалости»,— сказал
он сквозь зубы, когда Голубничий и другие по очереди подходили
к нему и снисходительно, не скрывая ухмылки, просили прощения.

Словесные издевательства были довольно стандартными и однообразными,
возмущали они именно своей бездоказательностью. Звучало это примерно
так: «вафлёр» и «педрилка» Малявин (или Мелков) у кого-то (неизвестно
у кого) «отсосал» и скоро опять обязательно «отсосет»...

Мелков вспоминал об этом довольно часто в связи с нынешним положением
вещей. И все никак не мог он себе объяснить, когда именно это
началось и когда ему нужно было «дать первый серьезный отпор».

Мелкова никогда не били, если не считать неизбежных, достававшихся
каждому, подножек и тычков, ну и конечно — обливали компотом в
столовой. Было еще одно развлечение у подонков: высыпать на голову
безгласной жертве сухую марганцовку, которая, если не смыть ее
вовремя, неминуемо проедала плешь в волосах; вот так Елисеев из
9-го класса вынужден был ходить в кепочке. Один раз сыпанули на
голову и Мелкову. Он досидел до конца двух оставшихся уроков и
только тогда пошел домой и вымыл голову. Но и здесь ему повезло
— плешь не проело, волосы остались.

***

По утрам его поднимал звонок мобильного телефона Siemens МЕ 45,
в котором, как и во всех мобильных телефонах, была предусмотрена
функция будильника. Просыпаясь, он ощущал эрекцию, от этой эрекции
испытывал раздражение и вместе с тем смутное, необъяснимое торжество.
С одной стороны, он испытывал чувство небывалой прочности — прочности
собственного завтра, завтра, основанного на способности
к рождению, собственного продолжения в детях — с другой стороны,
ощущал мучительную досаду от того, что эта прочность члена и зрелость
семени ему ни к чему, и он ни разу еще вполне не осуществился
в той области, где любой человек, если он не больной, особенно
жадно рвется к своему осуществлению.

Сергей Мелков на 25-м году жизни уже начинал понимать, что вот
эта «притертость» двоих друг к другу, возможно, и есть единственная
«незыблемая ценность» — «жизнь душа в душу», когда двое, точно
ложки, вкладываются друг в друга.

Иногда он брезгливо морщился над этим «счастьем всех», над «мещанской
мечтой» о прочном и благополучном доме; он напоминал себе, как
раньше презирал эти семейки на пикнике, в совместных поездках
— его просто мутило от этой «притертости» двух людей друг к другу.

Сам принцип семейственности он находил отвратительным: весь этот
труд совместного выживания, стиральная машина на 3-м году и эти
жалкие потуги походить на идеальную семью рекламы с ее белозубыми
улыбками всемогущих дарителей... отец семейства принес кухонный
комбайн, мамаша изготовила салат под майонезом «Кальве», мерзко-жизнерадостный
сынок принес пятерку из школы и награжден шоколадно-вафельным
тортом «Причуда»; хотел бы он посмотреть на эту ситуацию в реальной
жизни, с реальным говном, а именно — на мамашу, взмыленную, как
лошадь, на отца — слесаря или — пусть, хорошо,— менеджера среднего
звена, который «держится за свою работу», вот попробовали бы они
этим вафельным дерьмом поднять себе настроение.

Да и что там представить? Вот Слава Любодеев, или мелковский двоюродный
брат Константин — поженились, первенцев на свет произвели, так
и просились на картинку со своими счастливыми рожами... а потом,
как начали деньги делить, перекраивать «семейный бюджет», сейчас
друг друга поедом едят и как раз из-за того, что денег на все
необходимое для рекламного счастья дерьмо не хватает... И уж,
конечно, пока они будут тратиться на все эти необходимые и «промежуточные»
«причуды», на конечную цель вожделений — надежный внедорожник
«тайота корола — управляй мечтой» — денег точно не хватит. А приобретенный
поддержанный «жигуль» будет какой-то жалкой карикатурой: разве
можно в нем чем-то управлять?..

***

Мелков работал пропагандистом — штатным сочинителем рекламы в
издательстве «Громада».

«Громада» издавала несколько глянцевых журналов, в том числе известный
мужской журнал «Бизон», женские «Клара», «Лентяйка», «Флёр», «Красота
и здоровье», а кроме того, огромное количество книг о здоровом
образе жизни, омоложении кожи, различных диетах и способах похудеть,
позитивных установках сознаний, магии древнекитайского учения
фэн-шуй и чудесах пластической хирургии.

Мелков занимался рекламой эксклюзивного белья, ювелирных изделий,
наручных часов, автомобилей, сигарет, презервативов, коньяков
и вин, водок и джинов, косметических и антицеллюлитных кремов,
скрабов, гелей, шампуней, красок для волос, помады, лаков для
ногтей, фотоаппаратов, стиральных машин и прочей надежной и безотказной
бытовой техники, ночных клубов, ресторанов, баров, аквапарков,
агентств недвижимости, элитных жилых комплексов, магазинов модной
одежды, лекарственных препаратов для похудения, а также стоматологических,
косметологических и урологических частных клиник, запатентованных
на Западе диет для быстрого избавления от лишнего веса на проблемных
участках тела.

Слова слушались его, как собаки...

Мелков сознавал себя независимым и чувствовал власть,
тонкий сорт власти без денег и без насилия, власти не по положению,
но власти на уровне идей, власти в самом зачатке идей.
Здесь правило «Слово» — в его незамутненном, почти мистическом
значении, слово, способное породить первосмысл из Ничего, сформировать
ценность из косной материи. Абракадабра, заклинание, Каббала,
неизреченное имя бога. Есть просто пакет молока или просто прямоугольник
серой бумажной массы, баночка с вонючим рыбьим жиром — и вот Мелков
превращает все это в недостижимый объект желания. В основу основ
и первую необходимость для каждого потребителя. Одно только слово,
и происходит легчайшее и вместе с тем чудовищное отклонение смысла,
скольжение смысла: теперь не просто пить, не просто есть, а заставить
их есть-пить именно

это

, втирать им. Втирать
в задницу именно это. Пахнуть именно этим. Не просто молоко, а
молоко из рая. Пей не потому что голоден, а потому что только
этим ты будешь сыт. «Овальчик ням» все равно что
«тетраграматон» — не просто съешь, а впейся зубами в розовое,
округлое, светлое, чистое, мясистое, изобильное собственное будущее,
в твою счастливую семью с округлой белокурой телкой (с двумя аппетитными
овалами) и толстеньким очкастым мальчуганом-двойничком, который
скоро тоже вырастет во взрослый упитанный овальчик. Жизнь в раю,
которая начинается уже сейчас. Раньше при коммунизме обещали светлое
будущее впереди — нужно лишь потрудиться и согласиться на долгий
подвиг честной бедности, зато потом уж прочное и бесконечное
— на века — счастье.

Рекламная цивилизация согласилась с тем, что счастье может быть
только здесь и сейчас, один миг, мимолетно, сиюминутно, но предложило
потребителю, опять же, бесконечное, перманентное счастье, состоящее
сплошь из склеенных друг с другом мгновений — маленьких радостей
обладания. Это уже не устремленность в счастье, но ежеминутная
стимуляция счастья: съешь это — и будет, отведай это — и будет,
выпей и прочитай на сон грядущий новую книгу Даниэлы Стилл — и
получи идеального любовника. Вся проблема заключается в том, что,
один раз отведав, во второй сыт не будешь. Радость обладания прошла,
один раз уже пережита — нужно что-то новое, «овальчик» уже не
актуален, уже был съеден... вот криэйторы и трудятся, не покладая
рук, обогащая сферу потребления еще одним новым Наименованием.

***

К завтраку Мелков относился как к трудовой повинности — за пять
минут он успевал проглотить тарелку вчерашнего супа или яичницу,
выпить кружку растворимого кофе «Нескафе голд», а потом уже тщательным
образом начинал заниматься собой.

Он носил строгие костюмы в очень актуальную сейчас полоску, однобортные
пиджаки, с короткими лацканами и тремя-четырьмя пуговицами. Костюм
у него был, собственно, один, зато полосатых пиджаков два. И четыре
галстука. В костюм и галстуки Мелков «вложился». Если бы кое-кто
из «местных» узнал, где и за сколько он их покупал, то его бы
— ей-ей — удавили. Тут ведь живут и такие, у которых дневной рацион
состоит из одного супового кубика «Магги» и воды из-под крана.

Для Мелкова это было сверх-усилием: дело в том, что люди в таких
костюмах, скажем, от «Гуччи», живут совсем в других жилых комплексах
(скажем, «Алые паруса», бассейн, подземный гараж и т. д.), и уж,
во всяком случае, не на улице Коммунаров неподалеку от станции
Гривно в подмосковном Климовске.

Мелков одевался, придирчиво выбирал, варьировал предметы гардероба,
искал рубашку в тон... Сегодня он решил остановиться на тонком,
обтягивающем фигуру кремовом свитере и черных джинсах «Вранглер»...
«Демократичный вариант». Мелкову нравилось слово «Вранглер». Обувь
— на лето у него были неплохие ботинки, польские, с аутентичными
квадратными носами, но с зимними «Хьюго босс» их было не сравнить...
и еще нужно что-то решать касательно запаха ножного пота (на работе
Мелков переобувался и от носок всегда разило — интересно, это
только он один чувствует, или все остальные тоже и только делают
вид из какого-то неимоверного такта?...) Мелков смотрелся в зеркало
и изучал, как изменяла его одежда. Если изменяла в достаточной
мере — он оставался доволен, проверял, выключен ли газ, закрывал
входную дверь и выходил из дома.

***

Железнодорожная станция была в 10 минутах ходьбы (очень важное
преимущество перед теми, кто ездил сюда на автобусе через весь
город). На платформе он многих узнавал в лицо, и многие узнавали
его — Мелкову становилось неловко, узнававшим его тоже становилось
неловко. Он как-то сразу втягивал голову в плечи, осознав себя
замеченным. Никому не нравилось быть
связанным общностью маршрута, точно общностью судьбы. Все ехали
в Москву зарабатывать деньги, каких не заработаешь в Подмосковье.

Электричка приходила полной, всегда приходила полной, перед ее
приходом люди, стоявшие на платформе, поневоле сбивались в кучки,
ожидая, что именно против них «остановятся двери», а потом они
пытались вдавиться, вбиться, вклиниться, вползти, втереться в
уже битком набитый вагон, работая плечами, спинами, животами,
задами и чреслами: гладко выбритые мужчины в лакированных ботинках,
в деловых костюмах, при галстуке (умные лысые морды, словно отполированные
до блеска черепа, узкие прямоугольные очки), плотные, коренастые
мужики в кожаных куртках — молодые и старые работяги на «нормальной»
зарплате,— пьяные, обтрепанные мужички, которые, держась вместе,
едва держались на ногах, вонючие бухарики, от которых разило сложным
запахом мочи и пота, вечно поддатые торговки овощами и фруктами
со своими коробками и ящиками, пенсионеры и ветераны войны, старушки
с колесными тележками, хорошо одетые женщины средних лет, девушки
в туфлях на шпильках и вечерних платьях, с оголенными плечами
и спинами, девушки в бесформенных штанах, молодые люди в дорогих
остроносых ботинках и тонких свитерах, обтягивающих фигуру, молодые
люди с серьгами в ушах и ноздрях, в майках с Че Геварой, листиком
канабиса, в ботинках «гриндерс» и «доктор мартинс», в кроссовках
«найк», «адидас» и «асикс», в трехцветных шапочках — словом, вся
это дребедень, которая должна была доказывать их полную независимость,
параллельность и запрещенность... Независимость продают на царицынском,
черкизовском и прочих вещевых рынках. Маленькие свирепые вьетнамцы.

Итак, все давились, трамбовались, стояли на одной ноге, и в теплое
время года был особенно ощутим кислых запах телесных испарений.
Мелков плохо переносил духоту и давку, то и дело начинал «плыть»
на лбу выступал пот, руки немели, ноги становились ватными, он
будто оказывался глубоко под водой, и на стенки его черепа давила
вся эта страшная масса воды.

Но за семь с половиной лет он приучился выдерживать (или, как
он выражался, «выстаивать») и превозмогать свою природную слабость,
свой врожденный недуг. Он заставлял себе не падать. Пожалуй, был
единственный плюс во всей этой давке — молоденьким девушкам с
крепкими и упругими попками приходилось волей-неволей прижиматься
к нему. Это было бесстыдство по нужде, по «горькой необходимости»,
но Мелков рад был какое-то время обманывать себя, что они прижимаются
к нему по своей воле. Девушки попадались не каждый день, напротив,
очень часто об него терся какой-нибудь вонючий старый пердун (иногда
даже льнул какой-нибудь пожилой извращенец), или жирная бабища
наваливалась на него своими душными телесами, а крепкие мужики
готовы были растереть его своими железными спинами и стальными
плечами.

Но все равно раздражение закипало: он начинал ненавидеть пассажиров,
вот этих студентов — жизнерадостных «буршей»,— гогочущих и пахнущих
перегаром работяг, офис-менеджеров, крепко стоящих на ногах, и
прочих стойких терпеливых «клерков», всю эту покорную, скрыто
агрессивную массу, всех «вот сейчас своих ближних»,
которые отнимают у него воздух, которые занимают его место, он
желал им скорейшей смерти и думал: если бы мог, то убил бы всякого
и с радостью посмотрел, как они будут корчиться и умирать. Скрипя
зубами и чертыхаясь, Мелков доезжал до Царицыно. Позабывшись,
он слишком поздно ловил себя на том, что бормочет ругательства
почти вслух, и замечал, как иные особенно чуткие тетки поворачивали
головы на его озлобленное шипение. Иногда ему казалось, что они
способны расслышать ругательства прямо сквозь стенки его обычно
непроницаемого черепа — такое ясное, отчетливое бешенство поднималось
в нем. После Царицыно основная масса народа сходила...

В электричке и метро он предавался русской национальной игре,
своему излюбленному занятию: смотрел в лица других людей и отводил
глаза, чтобы не быть застигнутым. Он вглядывался в лица женщин
и мужчин, преувеличенно развязных, шумных, измученных и угрюмых,
спящих с открытыми глазами и притворявшихся спящими, наблюдал
за женщинами, которые украдкой рассматривали свои облупившиеся
ногти и ревниво оберегали последнюю пару чулок, за девушками,
которые знали, что на них смотрят, и поэтому держали голову слишком
прямо, разглядывал он мужчин, уткнувших носы в газету, людей,
сидящих с выражением кислой брюзгливости и досады или с непроницаемыми
лицами и «невидящим» взглядом.

Мелков уверен был, что видит «истинный статус», скрытую суть всякого:
вот «кормящая самка», вот «застенчивый девственник», вот свежая
молодая пара, «счастливая простым кроличьем счастьем», а вот любимый
мелковский типаж — «подхихикивающий», человек, постоянно принимающий
нужную форму перед другими и желающий быть понятным всем,— то
заходится от смеха, стуча себя ладонью по коленке, то торжественно
и «скорбно» замолкает.

Мелков считал себя «психологом», умеющим ловить «все тончайшие,
подспудные, полуосознанные мотивы». Кое-что он действительно видел.
Чужое желание «казаться» — потребность «выглядеть в чьих-то глазах».
Когда человек, точно перед камерой, на самом деле не существующей,
«принимает наиболее выгодные позы». Все эти поигрывания бровями,
«крайнее» изумление или восторженность вдруг ни с того ни сего,
или, напротив, хмурое выражение досады, переходящее в желание
спать,— все эти ужимки на деле есть одно бесконечное старание
человека быть «самим собой», все эти ужимки на деле и есть «кажимость».
Подобных ужимок тысяча — у некоторых они выходят натужно, большинство
же попросту давно не сознает своих кривляний, так отлично вышколены
у них лицевые мышцы. Из чего, кончено, не следует, что все люди
равны себе, являются собой. Мелков это потому так хорошо понимал,
что и сам часто замечал за собой потребность «казаться». И уже
трудно было установить: то ли это потребность одного лишь Мелкова,
то ли всеобщая человеческая необходимость.

***

В этом месте Мелков вечно натыкался на каких-то грязных дворников
и чернорабочих из числа «хачиков» и молдаван, которые мели метлами,
рыли лопатами, пересыпали щебень, таскали огромные мешки с мусором
и вручную двигали тяжеленные мусорные контейнеры. Проходя мимо,
Мелков всякий раз испытывал какую-то злобную невольную радость:
ему хорошо становилось, что он — не они, а они — не он и навсегда
отделены от него своим бесправием, своей черной унизительной работой,
которую они принуждены выполнять «по-любому». Ощущение разумности
миропорядка, благодарности «демократическому обществу», самой
«природе» за то, что она всех расставила на свои места, и эти
места таковы, что Сергей Мелков имеет возможность оставаться чистеньким.
Мелков никогда не возьмет в свои тонкие, породистые, белые пальцы
грубого черенка лопаты. Для этого он слишком «одарен».

Продолжение следует.