Проза

Продолжение

Начало

Я выгружаюсь на платформе «Москва-Товарная», иду по платформе,
поднимаюсь на мост, с которого открывается вид на разные высотные
дома, которые принято называть «элитными», а может быть,
домами «бизнес-класса». Ну, то есть, вы понимаете, это такие
цветные дома с не совсем плоским стенами, с разными там
полукружьями и изломами, дома построенные совсем недавно. А еще с
моста можно увидеть уходящие вдаль железнодорожные пути, а
также платформу «Серп и Молот», а за платформой «Серп и
Молот» можно предположить, разумеется, Курский вокзал – он не
виден отсюда, но он там находится, чему же там еще находиться,
как не Курскому вокзалу. Здесь, на Товарной и Серпе
сходятся линии двух направлений – Горьковского и Курского,
сходятся, чтобы затем окончательно разойтись. Я езжу по Курскому,
чета Савельевых ездит по Горьковскому, и Колчин тоже, и
Самойлов тоже ездил, пока не оставил Москву и не перебрался в свой
родной Челябинск, чтобы стать там выпускающим редактором
книжного издательства «Альтаир». Не думаю, чтобы это было его
главной жизненной целью и он сознательно к этому стремился –
стать выпускающим редактором, однако стал он именно им.
Впрочем, в последнее время я понимаю совершенную бесполезность
попыток стать кем бы то ни было.
И чего это людям не терпиться обязательно кем-нибудь стать?
Как будто ты можеть стать чем-нибудь совершенно иным,
нежели был при рождении.

Перейдя по мосту, я иду по улице с каким-то незапоминающимся
названием типа Молодежная, перехожу ее и иду дворами – эту дорогу я
выучил наизусть, я могу повторить его сколь угодно пьяным,
с залитыми глазами, на автопилоте, это самая удобная дорога
до места моей работы, потому что самая короткая, теперь мне
даже страшно думать о том, как это я не додумался
использовал этот путь раньше. Я мог бы сэкономить столько времени.
Правда, зачем мне экономить время, я еще не разобрался. Вот
тут, стоп, я сделал выдающееся научное открытие: сэкономить
время нельзя. Я сэкономлю 15-ть минут или даже целых полчаса,
которые мог бы проездить до Курского вокзала, сделав до своей
работы круг. Я сэкономил эти минуты, теперь я должен их
прожить. Я знаю, почему-то отчетливо знаю, что я проживу их
точно так же, как если бы прожил их несэкономленными. Я не
потрачу их на что-то более важное, чем та бестолковая тряска в
вагоне метро, на что-то настолько важное, ради чего их бы
стоило экономить. За эти 15-ть минут я не открою нового
физического закона и не докажу теорему Ферма, не буду отражаться в
чьих-нибудь счастливых глазах и не залезу никому под юбку. В
эти сэкономленные 15-ть минут я вполне могу позволить себе
не работать, то есть, не сидеть тут и не делать вид, что я
активно, напряженно работаю, поэтому я встаю и прохаживаюсь
по своему новому кабинету, потом я беру сигарету и выхожу на
лестницу, на лестнице я долго, забывчиво, бездумно курю. Я
вслушиваюсь в свою совершенно пустую голову, не шевелиться ли
там что-то похожее на живое – нет, не шевелиться. Вот эти
15-ть минут, отвоеванные мной у времени, и любые другие,
потраченные на бестолковую тряску в вагоне – одинаковы пусты. И
те, и другие могут стать одинаково наполненными. Духовное
творится с человеком либо везде, либо нигде – и во временном
отношении тоже. Времени всегда больше, всегда намного больше,
чем тебе нужно, тогда зачем его экономить – как раз
напротив, тебе настоятельно нужно куда-нибудь
деть это время, и никуда ты его не денешь. У людей
принято сетовать на нехватку времени, на краткость жизни –
ничего не успеть – в то время как уместнее было бы сетовать на
подавляющий его избыток. Не честнее ли было завыть от этого
одиночества, от этой своей потерянности в этой безграничной
пустыне времени, от своего бессилия эту пустыню заполнить.
Господи, да нам всем дается куда больше, чем достаточно, на
то, чтобы что-то понять, а поняв, успеть сделать. Россия –
наше Отечество. Нужно торопиться любить. Смерть неизбежна.

Вернувшись домой, я включу компьютерную игру «Call of Duty»,
поудобнее устроюсь на стуле и начну истреблять фашистов,
расстреливать их из всех видов стрелкового оружия. На самом деле, я
истребляю время. Люди – убийцы времени. Время прячется за
каждым углом, за каждым снарядным ящиком, в каждом дверном
проеме, в уродливых разломах стен, готово в любой момент
выскочить из-за угла, вырасти из-под земли, застигнуть тебя
врасплох. О, я не завидую тем, кого время застигает врасплох, тем,
кто остается один на один со временем. Столкновение лоб в лоб
с собственным пустым существованием убийственно. Как
вспышка молнии, осознание – время идет, вот сейчас, каждую секунду
уходит твое время. Вот эта
секунда прошла и эта, каждая проходит, вот сейчас проходит и
каждая уже никогда не вернется. Это мерзкое, одно из самых
мерзких ощущений – вдруг услышать ход времени. Иногда, сидя в
кресле, глядя в потолок, лежа ночью в собственной постели с
открытыми глазами, я начинаю явственно слышать его шум – как
будто песок пересыпается и урчат сверчки, что-то мало
мелодичное, глухое, однородное, монотонное, нерасчленимое.
Невозможно выхватить, выделить какую-то одну единицу времени из
этого общего шума. Теньк-теньк-теньк, шур-шур-шур.

И вместе с тем я понимаю, что именно так все и должно быть, что это
придает моей жизнь какой-то необходимый смысл –
необратимость времени придает жизни смысл. Линейное протекание без
возможности вернуться назад. Я когда-то эту формулировку прочитал
в горшковском учебнике по русской стилистике, споткнулся об
нее и понял – ага, вот оно, да, спасибо. Сложная субстанция
– сдавило со всех сторон, как будто тебя с головой в песок
зарыли, сдавило и утекает сквозь пальцы. С одно стороны его
слишком много (не заполнить не занять), с другой слишком
мало. Скоротечность огромного, огромность скоротечного. И все
это замкнуто на ничтожность человека.

Раньше я ходил другой дорогой. Добравшись до Курского вокзал, я
садился в вагон метро, доезжал до кольцевой Таганской, переходил
на Марксистскую, выныривал на поверхность и шел, долго шел
по какой-то очень широкой и довольно презентабельной улице,
названия которой я не знаю (то ли Таганская, то ли
Марксистская); на этой улице много нарядных вывесок и нескончаемых
рядов витрин – за витринами пылесосы, мебель, плазменные
телевизоры, автомобили «Астон Мартин»... Однажды я встретил на
этой улице своего бывшего однокурсника, назовем его Рябченко.
Рябченко шел мне навстречу: он увидел меня гораздо раньше,
чем я увидел его. В литературном институте Рябченко писал
историческую и фантастическую прозу, писал, что называется,
«километрами», самозабвенно, высунув язык от наслаждения, не
стесняясь в выборе языковых, стилистических и прочих средств,
непринужденно и легко. Я... как бы это сказать... «опешил от
столь неожиданной встречи». Не то чтобы испугался, а
растерялся и приготовился испытывать «удивление», «радость»,
соблюдать все прочие необходимые формальности. Оказалось, мы
двигались с Рябченко параллельно в одном направлении: только он
на автобусе, а я пешком, он увидел меня из окна, вышел на
ближайшей остановке, пересек улицу и пошел мне навстречу. Если
бы я увидел из автобуса Рябченку, вышел бы я или нет?
Правильно полагаете – не вышел бы. Он – отличный парень и, по
всей видимости, порядочный человек, открытый, общительный. Но в
том-то все и дело, что я никогда не скажу о «своем»
человеке так – открытый, честный, порядочный. Мне нет никакого дела
до того, порядочный ли он, честный ли, открытый ли, для
меня единственно существенно, что он свой, находится в каком-то
очень интимном, что ли, сцеплении со мной. В сходном
ощущении жизни. А в Рябченке я вижу только этот общий –
открытость, общительность – слой, доступный каждому и как бы нулевой
уровень. Я не могу проникнуть дальше (глубже) этого нулевого
уровня: мой «взгляд» (желание понять) натыкается как будто
на прозрачную стену и бессильно скользит по ней.

Я начинаю разговаривать с Рябченко, в силу понятных причин я держусь
с ним как-то стыдливо. Общее образование, единая сфера
интересов, схожесть профессий, «увлечение писательством» не
помогают здесь. «Совместно пережитое» равняется нулю. А Рябченко
оживлен, кажется, неподдельно оживлен и обрадован, он
рассказывает мне и желает выслушать, я смотрю на него и не
понимаю: как можно до такой степени не понимать, что я не
расскажу, не смогу рассказать ему ничего.

Рябченко работает на той же улице, что и я, в соседнем со мной
здании. Он – журналист в одном из глянцевых журналов, пишущих о
светской жизни деловых кругов столицы. Журнал называется
«Профиль» или «Анфас», или что-то еще в этом роде. Рябченко
получает хорошую зарплату, чуть ли не вдвое большую, чем я. Его
работа намного интереснее, чем моя. Целый день я сижу в так
называемом «офисе» и, в сущности, не делаю ничего. Мой мозг
давно покрылся известковой коркой, какая-то маленькая его
часть – не знаю, как это называется – занимается перестановкой
одних и тех же слов: «великолепный», «уникальный», «будущее
ваших детей», «позаботьтесь о своем здоровье». В сущности,
я живу очень скучно. Рябченко постоянно «в движении», как и
полагается настоящему светскому журналисту, посещает разные
презентации и вечеринки, сборища «сильных мира сего»,
перемещаясь из одного ресторана в другой; там разрезают
презентационные ленточки, играет живая музыка и кормят вкусной едой.
Он добывает «экслюзив»: это, я так понимаю, нужно первым
подглядеть, кто с кем пришел и какой сегодня галстук у Чубайса,
ну, не у Чубайса, конечно, просто я больше никого из такого
рода известных людей не знаю, так что пусть будет «у
Чубайса». Рябченко пьет очень вкусное вино и виски «Джонни Уокер»
десятилетней выдержки. Недавно он написал большую статью – о
том, как в России играют в гольф,
кто в него играет: это, как вы понимаете, очень важно –
иметь список людей, могущих себе позволить играть в гольф в
России. Я просто уверен, что все вы спите и видите, как бы
прочитать такой список.

Но, несмотря на все и не взирая на, Рябченко почему-то недоволен. Он
так прямо и заявляет мне: свой работой, своей участью он
недоволен. Он хочет быть писателем. Писателем в своем
понимании, в нормальном таком, возможно, единственно верном
понимании. Чтобы издать книгу и чтобы люди с интересом читали. Он
делится со мной своими «сокровенными мечтами», рассказывает о
«вариантах» и «уже предпринятых шагах». Он думает, он
уверен, что я тоже хочу примерного того же. Он хочет услышать о
моих «шагах», «намерениях» и «планах». «Планов» и «шагов» у
меня уже нет. Я давно уже пишу не потому даже, что «мне
хочется» – мне уже не хочется и противно – а так, по привычке, по
инерции, из-под палки собственной биологии пишу. Я еще не
выполнил свою биологическую программу: но как-то вот так
человек оказывается принужденным проживать собственную жизнь,
совершать все необходимые отправления, пока не износится весь
организм, не будет истрачен весь запас отпущенных тебе сил...
Сочинительство для меня – как процесс опорожнения
кишечника. Приходится делать. Но это все скучно рассказывать, поэтому
я не рассказываю Рябченке ничего.

Рябченке скучно. Там, под блестящей скоростной поверхностью жизни,
на самом глубине, на самом дне – немного пустовато и «кошки
на душе скребут». Поэтому он хочет еще раз встретиться со
мной для «разговора по душам». Я оставляю ему номер своего
мобильного телефона, это так принято: если у тебя есть мобильный
телефон, нужно оставлять свой номер. Мобильный телефон у
меня есть.

Сегодня в нашем издательстве произошла роковая, непоправимая ошибка.
Все календари на 2005 год – Женский, Лунный,
Оздоровительный – вышли из типографии со сдвигом на один день. Со средой,
которая на самом деле четверг. Те рекомендации, которые
относятся к 1 марту, на самом деле относятся ко 2 марту. Или
наоборот – то ли с опережением, то ли с опозданием. 10-тысячный
загубленный тираж, 10 тысяч загубленных судеб. Это
крушение: неправильно выполнить задачу именно на этот день, не
затевать знакомств, не пришивать пуговиц как раз тогда, когда их
надо пришивать и затевать. Потому что в среду, а не в
четверг, 1-го, а не 2-го вы обязательно повстречаетесь не с тем
человеком и пришьете к пальто пальцы вместо пуговиц. На самом
деле, все это очень серьезно: за редакторской ошибкой стоит
реальные и немаленькие деньги: как минимум, сто моих
месячных зарплат. Или двести, я не уточнял.

Я выхожу на лестницу покурить и осмыслить эту трагедию: говорят, у
древних майя был особый календарь, в котором были расписаны
все будущие события до самого конца света. Мы живем примерно
так же, на тех же условиях. То, что мы делаем и то, как мы
думаем, то, что мы захотим сделать «здесь и сейчас», в
значительной степени определяется тем, что мы слышим и видим. Ну и
читаем тоже. Мы слышим и видим многое. Например, мы слышим
музыку, которая несется из динамиков на рынках, звучит в
автомобилях, автобусах и маршрутных такси, играет в
фешенебельных не очень ресторанах, в гомосексуальных ночных клубах и
богемных кафе. Музыка бывает Том Вейтс, Аукцыон, Руки вверх,
Модерн Толкинг, бывает Шнитке, Би-2, Арнольд Шенберг и Алсу,
Николай Басков и Николас Кейдж, Ласковый май и Наталья
Салтыкова бывает. Бывает «элитарная» и для «быдла». Но дело
совсем не в том, какая бывает музыка, все дело в том, что мы ее
слышим и слышим ее
много. Например, мы слышим мелодию «Сингл
плежер оф ве рейн» и тут же понимаем, что речь идет о шоколадке
«сникерс», что она может идти только о «сникерсе» и ни о чем
другом больше. Там пацан такой мелкий – ну, знаете ли,
«представитель поколения next» – шарит в кармане широких
рэперских штанов, а потом все тоже начинают в них шарить. Когда
звучит эта песня, этот самый «сингл плежер», становится ясно,
что нужно перекусить, а также, что жизнь зашибись, и что она
будет еще больше зашибись, если ты перекусишь. А если мы
слышим Тома Вейтса «Хенг оф сент Кристофер» с альбома «Дикие
годы Фрэнка» или «Клеп Хендз» не помню, с какого альбома, мы
понимаем, что по ящику идет программа «Их нравы» – что-то
вроде новейшей версии «Клуба путешественников» с ироничным
интеллигентным ведущим, канал НТВ, воскресенье, 11.30. Таким
образом, мы моментально включаемся в ситуацию и наше
моментальное включение в ситуацию никак не зависит от элитарности,
глубины и сложности мелодии. Таким образом, услышав ту или иную
мелодию, мы тут же понимаем, о чем идет речь, хотя речь
может идти и о чем-то, в принципе нас не касающемся.

Определенная музыкальная дорожка знаменует время покупки нового
автомобиля, запись чавканья свиней у кормушки знаменует время
чавканья или же, напротив, глубокое интеллектуальное
превосходство над всеми прочими двуногими существами (например, «Гимн
солнцу» Рихарда Штрауса в программе «Что? Где? Когда») и
так далее...

Но оставим музыку в покое, мы живем во время торжества визуальных
практик, если кто не знает. Мы смотрим разные видеоролики, в
которых очертания автомобилей зовут испытать еще небывалое
ощущение скорости и каждый изгиб женского тела манит таким
обещанием оргазма... о, счастье было так возможно, так
близко... что нам хочется смотреть их снова и снова, так что вряд ли
у кого-нибудь возникнет желание созерцать неподвижный
пейзаж за окном – разумеется, стену соседнего дома – или
вслушиваться в пустоту собственной головы, думать не «дневные», а
«ночные» мысли, нащупывать в пустоте два-три слова, не совсем
внятных, ловить смутную мелодию, которая станет оправданием
нашему бессмысленному существованию Никто уже не скажет:
«Оставь меня, мне ложа стелет скука...», потому что скучать нам
уже не приходится, мы слишком хорошо уже знаем, как нам
жить и, главное, куда нам жить, нам
это показали. Остаться в пустоте или, что еще доброго,
«наедине с собой» – практически невозможно. Видеозаписи диктуют
нам определенную схему поведения на предстоящий день,
минуту, неделю, тысячелетие, вечность... И, главное, нам не нужно
времени, чтобы понять, о чем идет речь, мы понимаем все с
полувзгляда, «с первого аккорда», мы все уже видели и сейчас
наблюдаем лишь бесконечные вариации одной и той же темы –
каких-нибудь преображающих наше тело, душу и сознание волшебных
пельменей, пирожков, чулок. Простейшая задача каждой
видеозаписи – стимулировать спрос. Видеозаписи также могут
вызывать потребность в бунте или жажду социальной справедливости,
общественной стабильности и покоя, могут диктовать решения в
пользу того или иного кандидата на президентских выборах,
вызывать чувство полной удовлетворенности собой или жгучее
желание подрочить, страх за детей, беспокойство за родителей,
необъяснимые приступы вины, подкожного зуда, стыда, очущение
собственной физической нечистоплотности, суицидальные
настроения да и мало ли что еще – все это происходит по
сознательно или безотчетно заложенным в роликах ассоциациям.

Мы смотрим разные кинофильмы: распоротые животы, фонтаны клюквенной
крови, знаменитые режиссеры, их фирменная жестокость,
«гиперэстетизация насилия»… Это значит «умирать не страшно» и все
не всерьез, вернее, не так: все, что не всерьез, всерьез, и
наоборот – размыта граница, никакой границы нет. Все
моментально сложилось в схему, в законченную, строгую систему – в
готовое соотношение образов, людей и идей. Ума Турман –
актриса Квентина Тарантино, и это объясняет нам все. Мы
моментально переходим из одной реальности в другую, моментально
осваиваясь в ней, начиная существовать по одинаковым с ней
внутренним законам. Все, ненастоящее, разумеется, та или иная
модель мира располагается как бы поверх той жизни, в которой мы
непосредственно существуем. В этой-то нашей, настоящей жизни
мы не отличим окуня от омуля, чугуна от стали.

Наконец, мы читаем книги, которые во всем мире считаются культовыми.
Потом мы восторженно слушаем наших новых властителей дум,
которые объявляют все прежние культовые книги не стоящими
ломаного гроша. Наконец, мы выходим в Интернет, в котором мы
можем пообщаться с властителями дум и прочитать разоблачения
лживых культовых книг, а также разоблачения разоблачений.

Нужно все перепутать – «разбить все яйца и сделать яичницу»:
опоздать на выборы, не купить матрас «Султан Йовик» в последний
день действия скидок, не посмотреть, не прочитать того, что
тебе обязательно нужно прочитать и посмотреть «первым»,
опоздать к «гребню волны», сдохнуть на день раньше Всемирного
потопа или проснуться на следующий день, когда за окном ничего
уже нет. Нужно «прервать всякую связь с зараженным миром»,
миром, точно знающим, что делать, ломящимся от концепций,
«эстетических» «миров», моделей, схем. Все перепутать, чтобы не
жить и не думать в не тобой установленных обстоятельствах.
«Сжечь все книги», стать несведущим и глухим. В день смерти
Дерриды узнать о факте его рождения. С опозданием, огромным
опозданием воспринимать все «новейшие веяния», последние
редкие брызги великих «идейных волн, которые будут доходить до
тебя до такой степени приглушенными, что уже не будут значить
ничего.

Жить в этом мире так, как будто у какого-нибудь там бука, вяза или
ветлы, у клевера, чертополоха нет соответствующего названия.
Сколько названий различных видов растительности знали
Гоголь, Тургенев, Бунин? Да и не сами они, а современники Гоголя и
Бунина, просто люди, «живущие в средней полосе России»
знали? Миллион видов, миллион цветочков-лютиков и ни одного ты
не знаешь по имени. Вот она та старая (раньше казалось, что
вечная) красота, которой «невозможно утешиться»? «Степи,
степи, как вы хороши...» – пишет Гоголь, сладострастно высунув
язык, и через полтораста лет – сорокинские страшилки, тщетные
попытки оживить бумагу, убогие «смайлики» «на
метафизическом заборе». Нельзя заменить воздух на какой-то там «новый»
воздух, потому что при всей своей «дыхабельности» он уже не
будет воздухом. Помню в школе мы вели дневники «наблюдения за
погодой», писали в сочинениях – «деревья зимой очень
красивы». С тех пор мы не пошли дальше, ничуть не продвинулись
дальше. Мы не в состояния называть вещи по имени, передавать их
запах, свои телесные ощущения от них. Все кинулись сочинять
про то, «чего не бывает в природе». А то, что мы насочиняли
– беднее, намного беднее. Жить, под собою не чуя травы.

Ходячие функции. «Долой» – из глотки бунтаря. «Да» – из пасти
потребителя. «Права человека» – из уст... да не все ли равно кого?
Да не все равно ли что – «либеральные ценности», «русь
святая», «бей жидов» – принцип один – треклятая функция,
программа. Колебаться между «Сименсом» и «Нокиа», «Дольчей» и
«Габаной», «Даноном» и «Данетом», шоколадно-персиковым и
персиково-шоколадным – для них, для нас, живущих сейчас, это
действительно момент «экзистенциального выбора», «пограничная
ситуация», единственный момент, когда мы включают мозги, все
«силы души» в это вкладываем. Как вот это-то любить, вот этого
хотеть, с этим хотеть соединиться, в это врасти, с этим стать
целым? Суетятся человечки – одушевленные частички мирового
уродства. Рабы колхозов, рабы корпораций, всегда рабы,
движимые страхом быть поставленным к стенке или не совершить
очередной акт покупки-потребления, движимые разными типами
страха, с той или иной квази-религией в слишком податливых рабьих
мозгах.

Окончание следует.