Проза

Я еду в электричке. Это мой сегодняшний день, моя неповторимая
жизнь. Я очень люблю ездить в электричках, ехать и ненавидеть
людей, которые ездят вместе со мной. И любить их, что в
сущности, одно и то же. Случайных людей, напрасных людей. Мне очень
нравится, что они не могут отодвинуться от тебя,
отвернуться, зачастую не могут даже отвернуться. Теснота и давка, не
предоставляют им возможности выбора, отсутствие других
свободных мест не дает им другого шанса, кроме, как находиться
рядом со мной. Этот час или полтора часа нам придется провести
вместе. Мне нравится это соединение принужденности и
свободы, когда все должны ехать по одному и тому же неуклонному
маршруту. Мне нравится смотреть в лица людей: юные и
старческие, хорошенькие и отвратительные, оригинальные и заурядные; в
лица «надменных юнцов» и мужчин представительной наружности,
в лица старух, шевелящих сухими губами, лица женщин средних
лет, измятые большим жизненным опытом, накрашенные нежные
лица девиц под модными такими шерстяными, знаете ли, круглыми
шляпками. Мне нравится толкаться с ними, пихаться локтями,
вдыхать их подмышечную вонь. О, вы знаете, как пахнут
женские подмышки? Летом, в жару? Они пахнут чем-то острым и
кислым, этот запах раздирает ноздри, и ты не можешь думать ни о
чем другом, кроме этого запаха. Мне нравиться играть с
человеком «в гляделки», заставлять его потупиться или самому первым
отвести взгляд, а также курить, стоя в тамбуре, зимой,
вместе с другими мужиками в куртках из искусственной кожи, у
заиндевевшего окна, хватая холодный воздух слегка воспаленным
горлом, а если заболит сильнее, у нас есть на этот случай
мятные таблетки «Септолете» или столь же мятные леденцы «доктор
Мом», «ласковый, как мама». Зря они убрали этот слоган и
заменили его какой-то там «силой природы».

Иногда меня пробирает жуткий, до «мозга костей» страх. Именно так –
до мозга костей – в самом чистом и незамутенном значении
этого выражения. Я не знаю, есть ли мозг у костей, но вместе с
тем что-то живое, жалкое, загнанное в моих костях
действительно появляется. Я вижу, я совершенно точно знаю: из этих
людей, едущих вместе со мной в электричке, кто-то умрет первым,
кто-то последним – каждый в свой назначенный, определенный
до секунды срок. При самом точном знании, что все именно так
и будет, неминуемо произойдет, поверить в это все-таки
невозможно. И вот этот парень с волевым подбородком, с
недоуменной мордой благородного, скучающего пса. И вот эта девица с
такими хорошими губами, с пухлым, робким, беззащитно-нежным
ртом. Какое же все-таки хорошее, изумительное лицо с едва
уловимой очаровательной неправильностью, с едва заметной
тяжестью в подбородке олигофренки. Неужели это воздушное создание
тоже ходит в туалет, подмывается, срет? – мне легче поверить
в это, чем в то, что когда-нибудь от нее не останется
ничего. Этот страх длится всего лишь несколько секунд, он не
может длиться дольше. По определению не может длиться дольше.
Иначе бы он целиком заполнил меня, навсегда лишил желания
двигаться, касаться, обедать, работать, жить. Некий защитный
механизм, заложенный в каждом человеке: через несколько секунд
автоматически размыкается цепь, выключается в мозгу этот
страх.

Вот мой сегодняшний день, моя неповторимая жизнь. Я работаю
копирайтером в книжном издательстве. Наше издательство выпускает
книги о здоровом образе жизни, книги по различным диетам,
которые помогают быстро и безболезненно похудеть, книги по
целительству, которые помогают излечиться от всех болезней разом
или по отдельности, это уж как вам будет угодно. Ну а прежде
всего мы издаем книги с магическими заклинаниями, оберегами
и заговорами от порчи и сглаза, с чудесными заклинаниями на
обретение богатства, процветания и любви.

Мы – признанный лидер в России по производству подобных книг. Наши
адресаты, наша «целевая аудитория» – жители больших и
маленьких провинциальных городов, люди со средним достатком (то
есть полунищие) и люди с достатком ниже среднего (то есть,
совершенно нищие люди), которые не могут позволить себе
дорогостоящих лекарств, люди, которые верят в чудеса и кружатся
вокруг невозможного, как мотыльки вокруг зажженной свечки. Люди,
которые хотят верить в чудо, несмотря ни на что, хотя у них
давно не осталось сил верить во что бы то ни было. Русский
человек живет неистребимым желанием чуда, это одна из его
отличительных особенностей и главных национальных черт,
поверьте мне, я знаю, о чем говорю. Я тот человек, кто в красках,
в подробностях расписывает «колхозникам» ожидающие их
чудеса.

На нашем издательском сленге эти люди называются «колхозниками».
Этих людей также можно определить как «быдло». Конечно, от
этого моего утверждения вовсю разит гнусным, мерзопакостным и
абсолютно позорным ощущением своего превосходства. Ничего не
поделаешь: человек «интеллектуального труда», я ощущаю себя
именно так. Я воспринимаю этих людей, воспринимаю, простите
за пафосное выражение, «свой народ» как быдло. Это наша
главная нравственная проблема, если угодно, наш грех, всех людей
«умственного труда» – воспринимать собственный народ как
быдло.

Говорят, я заработал для своего начальства миллионы вечнозеленых
денег. Говорят, одним проектов любовно-исторических романов я
оправдал свою зарплату на пять лет вперед. Я горжусь этим
обстоятельством. Я умею составлять слова в связные фразы, в
предложения, в иллюзию чуда.

Мы все раздавлены буковками, погребены под буковками, я и мои
товарищи – первое поколение как бы интеллигентных городских
жителей, дети крестьян и рабочих. В специальном институте мы
учились писать и вот научились. Андрей Коротеев занимается
«неймингом»: он придумывает названия для нового сорта колбасы.
«Ням-ням, овальчик, мясное объединение». Колбаса «Империя
вкуса», если вам попадется на прилавке эта колбаса, знайте – ее
сочинил Андрей. Саша Колчин подвизается на УТРЕ. РУ.
«Александр Македонский умер, как собака». Это Колчин сочинил. Почему
как собака? И чем это, интересно, собака умирает лучше,
благороднее, отвратительнее, чем человек? И если ничем, то к
чему тогда сравнение? Ради красного словца? Ради буковок? Мы
все придавлены буковками.

Я сижу тут и придумываю коммерчески привлекательное название для
книги «Скрытое благословение». Название «Скрытое благословение»
– непонятно. Книга рассказывает о людях, переживших
состояние клинической смерти. «Что ждет нас там, за чертой? –
придумываю я. – Тайны чудесного воскрешения. Реальные истории
людей, возвратившихся с того света». Вот это, пожалуй, уже
получше: это уже уютное, адаптированное небытие, то, что надо
для любого человека, страшащегося собственного небытия.

Мы живем в трагическим мире, в мире, котором нет ни грана
трагического. В эпоху фальшивых причин, служащим онтологическим
обоснованием каждой отдельно взятой человеческой жизни... Но,
во-первых, кто это: мы? Кому ты собрался навязывать свое, с
позволение сказать, мироощущение? Никакое «мы» в этом мире
невозможно. Раньше была иллюзия, что можно сказать вот это «мы»,
теперь никаких иллюзий не осталось. Нет никаких «поколений»
и обществ, рассерженных и покорных, «открытых» и
«тоталитарных». Про них вам только
рассказали.. Нет, я все перепутал, сказать «мы» всегда можно. Мы с
отцом, мы с женой, мы с Машей, мы с Толиком, – вот это
сказать и теперь можно, как никогда можно, только так всегда и
было можно. Вот, пожалуй, на это мы и будем опираться. «Мы с
мамочкой», «Мы с Ленкой». А если у тебя нет (не осталось)
никого, кто тебя родил, с кем бы ты совокуплялся (или что-то
общее в головах, но столь же физиологически родственное,
близкое), если нет никого, тогда не стоит произносить, настаивать
на этом «мы». Будем, считать, что моя позиция на этот счет
понятна.

В сущности, я счастливый человек, вернее, человек, расположенный
быть счастливым. Я хочу простых, самых обыкновенных вещей.
Целостности хочу, того, что я имею в виду под этим словом. Я
хочу порядка. На улицах и в головах. Чтобы «Боже, царя
храни...», чтобы «За родину, за Сталина...», и чтобы улицу мел
дворник с медной бляхой и бородой. Пригляда
за собой хочу. Чтобы ни одна мышь не проскочила,
пискнуть не смела. Я хочу монотонности, моно-идейности. Внешней
неподвижности и «большого движения в душе». Порядок
разрушен: все выходит наоборот: извне все мелькает и несется,
покупается и продается, а внутри – неподвижно, бессмысленно,
пусто.

Я хочу жить полной жизнью. Я хочу пить пиво теплым вечером на берегу
реки Волги, я хочу пойти на футбол вместе с Бойкой и
кричать «ЦСКА – чемпион», хотя ЦСКА давно уже условно русская
команда, точно так же, как «Челси» – условно английская, я хочу
иметь зеленую тарелку «НТВ +», я хочу, чтобы «Барселона»
выиграла Лигу чемпионов. Я хочу увидеть конец футбола, не тот
конец, который уже близок и неотвратим и который означает
продажу всего и вся, когда все знаменитые игроки становятся
лишь лицами определенных торговых брендов. Рональдинья способен
закрыть футбол в том смысле, в котором Розанов говорил о
закрытии литературы: уловить «последнее уловимое». После его
гола нужно будет закрывать футбол, потому что ничего более
совершенного создать уже нельзя.

Я хочу купить проститутку, ведь это ни к чему меня не обязывает, в
отличие от тебя ни к чему меня не обязывает. Я хочу написать
тебе письмо, непристойное, отвратительное, с тысячью
обвинений, в котором я мог бы все тебе объяснить, рассказать,
почему мы не можем быть вместе. Любить трудно. Я не умею быть
зависимым, у меня слишком ленивая душа. Я сказал, что я
фантастически богат, но это неправда, я не могу купить тебе ничего
из того, что я должен купить. Ты хотела в жаркие,
экзотические страны, я должен был носить их в кармане, но в моем
кармане ничего нет, я обманывал тебя. Говоря самым пошлым,
обыкновенным языком: ты была слишком хороша для меня. Та музыка,
которая есть в тебе, я в нее не умещаюсь; я просто понял, что
однажды – и это произойдет очень скоро – меня перестанет
хватать, я ничего не смогу тебе дать «из себя».

У меня есть деньги, много денег, не будет большим преувеличением
сказать, что я фантастически богатый человек. Мне даже стыдно
быть таким богатым. Вчера я купил себе пальто – черное
толстое пальто из «королевского драпа», которое сразу пришлось мне
впору – по моей отнюдь не атлетичной, очень длинной и тощей
фигуре. Классное пальто, особенно когда поднимешь воротник.
Можно почувствовать себя героем кинофильма «Бригада».
«Ту-ду-ду-ду ту-ду-ду-ту-ду, я не понял, в натуре, ты че мне
предъявляешь, пробей этот вопрос, я сейчас подъеду». Пальто дает
мне небывалое чувство собственной прочности. Я могу
покупать по новому пальто каждый месяц, ведь я возмутительно,
непозволительно богат. У меня собственная квартира. Мне так мало
нужно для счастья, так мало для того, чтобы испытать иллюзию
организованности и порядка. Например, съесть пирожное
«эклер» или жирные, сочные голубцы с томатной пастой. Если в этом
мире есть пирожное «эклер», то в этом заключается хоть
какая-то возможность гармонии. А лучше всего сесть в электричку
зимним вечером, слегка поддатым. Один обжигающий глоток, и
благодатное тепло разливается по жилам, и вот уже все вещи и
понятия мира сведены в одно, и вот уже всему найдено свое
имя и место. Однажды я ехал вот так зимой, под Новый год, в
вагон зашел оркестр каких-то бездарных побирушек-музыкантов;
они играли на медных трубах и каких-то дудках две мелодии:
первую «трутся спиной медведи» и вторую, названия которой я не
знаю и которая совершенно сбила меня с нарезки. Плыли то
густые, басовитые, то нежные, вкрадчивые звуки, стучали
колеса, вздрагивал и сотрясался вагон. Самые простые, банальные
сцепления звуков. Почти как «трутся спиной медведи», те же
самые, да не те. Как они могли дослушаться, доиграться до такой
музыки? Эта музыка не врывалась в уши, не долдонила, не
бубнила, не настаивала на своем, скорее, она примешивалась к
обычным громыхающим звукам мчащегося поезда, робкая,
застенчивая музыка была едва различима. Я вдруг увидел всех этих
людей: в еще советских пальто, великолепных норковых шубах,
добротных дубленках, дутых пуховиках и куртках из искусственной
кожи – увидел их, как они есть, со всем их внутренним говном
и внутренней же прелестью, в элементарном предпраздничном
возбуждении, с шампанским и мандаринами «на уме», в скучном
одиночестве и взаимном чувственном влечении, самозабвенно
льнущих друг к другу, в их презрении к смерти и страхе быть
убитым, в их отцовской гордости и материнской
самоотверженности, я проводил их с очень грустным и светлым чувством раз
навсегда уходящего и своей неспособности помочь.

Я встаю по звонку мобильного телефона – у мобильного телефона самый
удобный на свете будильник. В отличие от дешевых корейских
будильников звонок мобильного телефона практически
безотказен. Главное, следить за тем, чтобы не села батарейка. Я выхожу
из дома, иду по улице, вернее, по проезжей части. Я иду на
станцию. Я прихожу на платформу. Я жду свою электричку.
Сейчас я сяду в электричку и поеду на работу. Я не поднимаюсь на
платформу, а стою рядом с ней. Я предпочитаю не смешиваться
с толпой, которая стоит на платформе и тоже ждет
электричку. Я никого не презираю, как раз наоборот, мне очень нравятся
эти люди: многих я знаю в лицо, и они знают меня. Мне
нравится узнавать этих людей и испытывать чувство неловкости,
когда они узнают меня. Я просто не хочу им мешать. На платформе
вечно трется один детина с азиатскими чертами лица. Он –
карманник. В давке, в набитом до отказа тамбуре он раскрывает
дамские сумочки и вынимает из них кошельки. Я знаю, что он
карманник, и он знает о том, что я все про него знаю. Я
никогда не выдам его, он никогда не полезет мне в сумку. Мы
прекрасно сосуществуем в этой тульской электричке. Я захожу в
тамбур, я толкаю людей локтями и пробиваюсь к дверям, к
противоположным дверям, которые должны раскрыться на Подольске. На
Подольске они раскрываются. Я выхожу и сажусь в электричку,
стоящую напротив. Эта электричка формируется в Подольске. Он
уходит десятью минутами позже совершенно пустой. Можно
войти в нее и занять любое сидячее место. Я предпочитаю ехать
сидя, а не стоя: давка, духота в стоячем положении – это не по
мне, у меня, знаете ли, слабый вестибулярный аппарат,
голова начинает кружиться, нервы и все такое.

По вагонам ходят торговцы и предлагают свой товар: гелевые ручки и
стержни к ним – «три рубля штучка, а в кучке три штучки» –
обложки для паспортов, мешки для мусора, шнурки для сотовых
телефонов, батарейки для плееров, будильников и часов,
раскладные стулья и складные ножи, лечебные браслеты и бусы, зонты
полуавтоматические и «полный автомат», сборники кроссвордов
«Капитан» и «Василий Иваныч», миниатюрные приемники,
кедровые орешки очищенные, фисташки, жареный арахис, сушеные
кальмары, рыбка. Вот эта мягкая, ласковая «рыбка» из уст
фантастически толстого торговца звучит поразительно по-домашнему,
сразу вызывая доверие и желание купить. Огромный, с выдающимся
пузом, похожим на шар из сырого теста, он торгует на пару со
своей совсем не толстой женой, и торговля у них идет
довольно бойко. Я знаю каждого торговца в лицо, я езжу по этой
линии так долго, что успел узнать каждого торговца в лицо; я
узнаю их по шороху огромной, набитой товарами сумки –
спортивной или хозяйственной – узнаю по тембру голоса. Немые из
«всероссийского общества немых» безмолвно торгуют отрывными
календарями типа «Домашний доктор» и «Советы на все случаи
жизни», а также сборниками молитв и изображениями православных
святых; они молча кладут свой товар на все свободные сидячие
места рядом с едущими пассажирами, а потом движутся в
обратном направлении и собирают все свои календари обратно: из всех
сизифовых трудов этот – самый сизифовый.

Мне не нужно поворачивать головы, чтобы понять, кто сейчас появился
в вагоне, я знаю наперечет, кто и чем торгует. Долговязый,
заикающийся парень по кличке «московский комсомолец» торгует
газетами «Московский Комсомолец». Протяжный, густой, ревущий
и пикирующий, как истребитель, голос, умноженный еще и на
заикание, – его «торговая марка», отмычка, важнейшая часть,
основа его так называемой «продажной легенды». Он маневрирует
этим голосом, взмывает, идет на бреющем полете, входит в
пике. Как правило, пассажиры не могут удержаться от смеха.
«Ма-а-а-а-сковский комсомолец». Парень сердит и насуплен,
сосредоточен и хмур и, вдруг не выдержав, сам прыскает, скалится
в улыбке.

Своим голосом парень произносит заголовки статей. «До-о-о-олго ли
ша-а-ахтеры будут стучать касками на га-а-а-рбат-том
м-м-мосту?». Это он говорил лет пять тому назад. С тех пор все шахты
позакрывали, шахтеров поувольняли, а парень все ходит и
торгует газетами, а я все помню про шахтеров и горбатый мост.
Сейчас парень произносит другие заголовки: «Ско-о-оро
мо-о-сквичам за-аппретят с-с-сосать». Я бы еще добавил: «соки из
всей страны».

В каждом поезде, в который бы ты ни сел, появляется одна и та же
тетка. У этой тетки нет постоянной специализации: он с
одинаковой охотой торгует шерстяными носками, антоновскими яблоками,
индийскими апельсинами, газетами и журналами. Эта тетка
держится жизнерадостным бодрячком, вовлекая всех сразу в
доверительный разговор: «Итак, дорогие мои, кто еще не
приобрел...». Она говорит с такой интонацией, как будто для нее никого
роднее и ближе этих пассажиров нет, как будто и она стала
для нас, пассажиров, если не родной, то хорошей знакомой,
чем-то вроде соседки по лестничной клетке. Она не говорит – она
«гыгычет». Она улыбается, вернее, не улыбается, а «давит
лыбу», по-лошадиному скалит свои крупные зубы, она улыбается
всем лицом, всеми мускулами, всеми морщинами. Она очень похожа
на мою школьную учительницу физики Татьяну Александровну,
может быть, это она и есть – не знаю. Похожа по
психологическому складу и чисто физиогномически. Именно физичка прозвала
меня «Федей Саломасовым» и «Зюзей». Первая кличка прижилась
надолго. Она любила все опрощать, сводить к чисто житейскому
представлению. Это сведение моей «живой сложности» к опыту
и представлениям сорокалетней грубоватой тетки с
продуктовыми сумками, помнится, меня задевало.

Несмотря на всю доверительность и «неподдельное тепло», звучащее в
голосе, у этой тетки мало что покупают. В последнее время она
торгует журналами «Бьюти» и «Мужское здоровье». «Девушки,
девчушки» могут сделать лучшей в жизни подарок своим
мужчинам, купив им журнал «Мужское здоровье», а «парни» могут
сделать великолепный подарок своим женщинам, приобретя для них
журнал «Бьюти». Недавно, очень сильно раздосадовавшись, что
никто не хочет делать самый лучший подарок, эта тетка исполнила
при всем честном народе зажигательную песню «Эй, Дуся,
давай-давай...», после чего объявила, что настоящих мужчин
совсем уже не осталась и ей жалко едущих в электричке женщин,
страдающих от нехватки «мужиков». «Здоровое тело должно идти в
дело», – сказала она, имея в виду, разумеется, еблю. Через
эту тему самого сладкого, самого важного – иметь вполне
трудоспособного, сносного мужика – она тоже надеялась что-то
продать, стать ближе, роднее для каждой женщины в этом вагоне.

Есть еще один постоянный продавец – Серега, мой тезка, опустившаяся
личность. Щуплый бомж роста ниже среднего. Распухшее лицо,
на которое без отвращения не взглянешь. Вернее, просто трудно
на него смотреть, не больно, а именно трудно. Губы все
расплющенные, глаза – узкие гноящиеся щели. Выражение –
изможденное, в общем, выражение. От Сереги пахнет традиционным
бомжиным запахом – характерной смесью мочи и пота. А еще от
Сереги пахнет говном, пахнет так сильно, что на глазах выступают
слезы. Наверное, это самые искренние в мире слезы – от вони.
Серега торгует газетами и женскими журналами – «Даша» и
«Лиза», кажется, они называются. Он идет по вагонам, хотя слово
«идет» не сильно для него подходит: он тащится, плетется,
волочится, он дотаскивает себя, он доползает. Он на автомате
выполняет программу продажи газет и журналов, его как будто
что-то толкает в спину (вернее, изнутри), насильно принуждая
двигаться. А двигаться он уже не может. Он входит в вагон и
без сил опускается на первое попавшееся место. Сидящие
рядом люди встают и пересаживаются на другое место, кое-кто
зажимает носы. Я тоже зажимаю нос. Минут пять Серега сидит со
мной рядом. «Повисает мучительная пауза». Ну, то есть, все
сидят и ждут, когда Серега передохнет, встанет с места и уйдет
вместе со своим запахом. А Серега все не уходит. Сидит,
уронив руки на колени, смотрит перед собой в одну точку и,
кажется, не замечает ничего вокруг. Никакая сила сейчас не может
сдвинуть его с места – в этот момент он похож на мешок с
желе, в котором нет ни одной целой кости. Наконец Серега встает
и произносит своим надорванным, хриплым, удушенным голосом:
«Секреты красоты и здоровья», газеты, журналы, сканворды».
Иногда у него что-то покупают. Один раз в одном из 10-ти
вагонов, один раз во всей электричке. У народа на Серегу одна
реакция – воняет. Серега всегда поддат. Он живет для того,
чтобы пить. На нашей линии Серегу все знают. Культовых
персонажей здесь всего двое: тот парень по прозвищу «Московский
Комсомолец» и вот он – Серега. Я все это вот к чему: если
завтра я вдруг почему-то не увижу Серегу, я буду огорчен. Что-то
в этом космосе электричек, в моем персональном ежедневном
космосе на колесах нарушится. Хотя от него на самом деле очень
сильно воняет.

Продолжение следует.