Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

<список>
Цемент 800.
Евангелие от Матвея.
Архетипы Гоголя.</ссылкаa>
Детектор лжи.
Майор Фаберже.
Даймон.
Мякоткин.
Прощание славянки.
Гелла.
Будьте, как орлик!

Главы из романа «Swedenborg»

Борман и Островский опять уединились под одеялом. Не вместе,
конечно, а порознь. Чем они там занимаются? Если бы не мои
неотложные дела, я бы обязательно поразмышлял об этом. Но мне
некогда.

Островский и Борман уединились снова. Не хочу даже догадываться о их
делишках. Наверняка, это не дела добродетели. Но и для
настоящего порока они еще не созрели. Полные дети. Не понимают,
что не имеющие половой независимости не имеют никакой
независимости вообще. А еще кичатся своей автономностью. У Бормана
появился мобильный телефон (какие-то богатые родственники
за границей), а у Островского бифокальные линзы. Куда они
собираются звонить, что рассматривать? Клянусь, эти недоумки
даже не слыхали о Гоголе.

Островский и Борман всё скрытничают. Забираются в самые потаенные
места и ведут свои нескончаемые разговоры ни о чем. Чаще
других там мелькают слова «Магда» и «Фридрих». Борман заводит
белки в поднебесье и говорит: «О, Фридрих! Великий! Великий!»
Хотя, что он может знать о Фридрихе Великом? Не смог бы даже
отличить Фридриха Ницше от Фридриха Энгельса. Островский
вторит ему: «Магда! Магда!» Кретины. Где они нахватались этой
иностранщины? Русский язык им не по нутру.

Новые новости. На днях Борман потребовал себе устриц и исполнения по
радио музыки Шумана. Островский бегал вокруг стола в
шутовском накрахмаленном колпаке с перекинутой через руку
салфеткой и подливал шефу шампанское. Разговоры о Магде и Фридрихе,
разумеется, не прекращались. Серебряное ведерко со льдом
дымилось от их раскаленной пошлости, Шуман уныло подыгрывал
пошлякам, и тут Островский ни с того ни с сего брякнул: «Моя
фамилия — Россия, а вот Островский — псевдоним!». Что он хотел
сказать этим? Это еще более загадочная материя, чем их
«Фридрих» и «Магда». Теперь понимаешь, что по-настоящему
беспричинна в мире только пошлость. Вот где их Первоединый. Она —
родоначальник всего, а сама не имеет источника. Полагаю, ее
причина — Бог. То есть, я хочу сказать, что первое действие
Бога в мире — пошлость или сопряжено с пошлостью (Такой, как
Островский и Борман. Достаточно только понаблюдать, как
Борман закладывает за отвороты пижамы салфетку и высасывает
своими жирными губами мозговую кость).

Ужасно. Борман приказал Островскому выколоть себе на пенисе строчку
Высоцкого (разумеется, не поперек) «Я не люблю, когда
наполовину» и ходил целую неделю с распухшим членом, показывал его
всем, как герой войны. Он называл свой член
фаллоимитатором. Что он имел в виду? Недостаточную эрекцию? Тогда зачем эта
терминологическая путаница и почему не выражаться яснее?
Высоцкого он обожает и знает всего наизусть, как другие
Гоголя. Вся рота заразилась его примером и принялась колоться, как
наркотиками. Идиоты! А если начнется гангрена? Даже отец
Матвей не удержался от общего поветрия и выколол на своем
пергаментном уде «Не убий!» — славянской вязью. И тут же
устыдился, увидев меня в уборной. Остаточные христианские явления,
впрочем. Конечно, он вспомнил наставления бхиккху Ковалева
и, разумеется, сравнивал. И члены, и религии.

Сегодня Óдин согнал всех нас во время утреннего туалета с унитазов
(которых ровно шесть), пока мы не смыли экскрементов, и тут
же прочитал расклад. Он ходил со своей длинной дирижерской
палочкой вдоль всей линии дефекации и бесстрастно
переворачивал экскременты. Я, как всегда, голодал, и поэтому участвовал
в раскладе пустотой. Но штаны мои тоже были сняты. Все это
привело к неожиданному результату. Я стоял со спущенными
штанами и был ужасно горд за себя, хотя в то же время сознавал
отсутствие руны Беркана. Но именно моя руна оказалась
завершающей и обещала открытое будущее. Мы стояли со спущенными
брюками, все пять человек (меня как бы не было, я был, как
всегда, пуст и беспричинен), беспомощно оглядываясь, созерцая в
себе Пустоту, не смея возражать магу, пока тот ходил от руны
к руне и специальным магическим жезлом шевелил фекалии (в
последнем, моем случае — только воображаемые). Мы не смели
поднять глаз и брюк. Все военнослужащие беззащитны перед
собственными экскрементами. И они испытывают в этот момент
богооставленность. В то время, когда у них спущены штаны, с ними
можно делать все, что угодно. По существу, это единственный
известный мне случай истинного законопослушания, пусть
вынужденного. Государство и маги знают это и злоупотребляют им во
время выборов. В остальное время они только мечтают овладеть
нашей беспомощностью и ворошат нечистоты. Неужели и Óдин на
стороне государства? Немедленно встать.

Все открылось. «Фридрихом» Бормана оказался искусственный половой
член, присланный ему из-за границы в качестве гуманитарной
помощи, а его «Магдой» — Островский! (Даже на первый взгляд
было ясно, что иностранец изначально лишен невинности.) То
есть, Магдой они с самого начала называли раскрашенный кусок
поролона, выдранный из кресла, к которому они приклеили к тому
же волоски. Идентифицировали себя с половыми органами и
придумали им псевдонимы, словно хотели этим кого-то обмануть!
Имитация бытия полная, отождествление с вымышленной
реальностью абсолютное. И этим они думали противостоять мне! Назовите
еще это «душой». Ходили в последнее время толерантные,
самоудовлетворенные. Совокупляли их где-нибудь за фикусом или под
матрацем и предавались разговорам о политике, а в это
время... Так вот как совершаются подлоги! Убежден, что все
разговоры о Боге тоже ведутся под такие же соития. (Мастурбация и
богословие связаны между собой теснейшими узами.)

Я переживал настоящую богооставленность. Ароматизированный половой
член из резины, протообраз Адама, и поролоновая вагина,
протообраз Евы — есть от чего впасть в уныние. И все-таки в
чем-то они неисправимые дети. Я вспомнил отца, как он повесил у
себя над койкой таблицу Менделеева и созерцал ее по ночам,
как полотно Рубенса, тайком от матери. Вот кто достиг вершин
абстракции, а не эти межеумки. Не зря мать почувствовала в
ней главную опасность и разнесла ее в клочья. Он заполнял все
свободные и несвободные ячейки таблицы своим семенем и,
несомненно, испытывал при этом космическое удовлетворение. Нет!
он устранял из ячеек все космические элементы и заполнял их
одним — своим. Островский с Борманом перед моим отцом
совершенные младенцы. Надо будет обязательно разоблачить их.

Мая первых чисел я отсюда выезжаю. Лето проведу на водах, июль и
август в Остенде на морском купаньи, а оттуда на осень в
Италию, дабы оттуда в Иерусалим. А у Гроба Господня укреплюсь и
духом, и телом, да и может ли быть иначе? Бог милостив. Не Он
ли Сам внушил стремленье поработать и послужить Ему? Кто же
другой может внушить нам это стремленье, кроме Его Самого?
Или я не должен ничего делать на прославленье имени Его,
когда всякая тварь Его прославляет, когда и бессловесные слышат
силу Его? Мне ставят в вину, что я заговорил о Боге, что я
не имею права на это, будучи заражен и самолюбием, и
гордостью, доселе неслыханною. Что ж делать, если и при этих пороках
все-таки говорится о Боге? Что ж делать, если наступает
такое время, что невольно говорится о Боге? Как молчать, когда
и камни готовы завопить о Боге? Нет, умники не смутят меня
тем, что я недостоин, и не мое дело, и не имею права: всяк из
нас до единого имеет это право, все мы должны учить друг
друга и наставлять друг <друга>, как велит и Христос и
апостолы. А что не умеем выражаться мы хорошо и прилично, что
иногда выскочат слова самонадеянности и уверенности в себе, за то
Бог и смиряет нас, и нам же благодетельствует, посылая нам
смирение.

Она войдет. Сбросит свой скорбный халат. Прозрачные, как плацента,
колготы сверкнут священной мандалой внизу ее живота. Два
млечных матовых шара сорвутся со своих орбит и покатятся на
меня, как солнца. Она полоснет себя бритвою между ног и
вспрыгнет на меня как пантера, как Панночка — как Гелла, и понесет
меня ввысь, вон с этого света — к звездам.

Господин фельдмаршал! Ваше Высочество! Ваше Заступничество! Прошу
вас ускорить мое дело, досрочно зачислить меня в Академию
бронетанковых войск, выдать мне авторское свидетельство на
изобретение танка К-700 на колесном ходу, а также ходатайствую о
присвоении мне внеочередного звания подполковника, поскольку
звание майора давно физически и морально освоено и изношено
мною (погоны майора также морально и физически устарели), и
мне оно, как я полагаю, не к лицу после такого важного
открытия, и приличествует разве что какому-нибудь
капитанишке-саперу Лебядкину, а не умудренному военно-техническим опытом
статскому советнику Ковалеву, асессору и приватному доктору
носологии. Кроме того, ходатайствую об этом, о пропуске
звания, чтобы не создавать путаницы между мною и гоголевским
майором Ковалевым, о котором писал выше, а также тем майором,
начальником штаба, мужем Земфиры, у которого я циклевал полы
(у него тоже эта известная фамилия). Более того, у его жены,
а также у всех других жен всех военных городков, в которых я
служил и в которых я занимался половыми работами, может
быть потомство, которое тоже может претендовать на эту и без
того распространенную фамилию, а вместе с ней и на
изобретение, что может привести в конце концов ко всеобщей путанице в
русской классике и Министерстве обороны. Неразбериха может
произойти полная.

То же можно сказать и о чине майора. Я вообще хотел бы исключить это
звание из нашей армейской иерархии — зачем оно нам?
Уродливый пережиток царского прошлого и Табели о рангах. Кстати,
тогда можно было бы безболезненно устранить из наших войск и
совершенно бесполезное (ассиметричное) звание генерал-майора,
ибо над теперешним генерал-майором стоит генерал-лейтенант,
то есть лейтенант в чине генерала, что явная нелепость —
вот где начинается крамола! Не понимаю, как может быть
обеспечена при такой неразберихе чинов надлежащая субординация и
соблюдение Устава внутренней и гарнизонной службы. Если же вы
имеете в виду раздельное присвоение верхних и нижних званий,
верхнее генерала, а нижнее майора или наоборот, то так и
скажите, и не вводите в заблуждение военнослужащих. И так
путаницы в Вооруженных Силах достаточно, не к чему ее еще
увеличивать. Вместо же майора предлагаю назначить... Никого не
предлагаю назначить. Пусть остается это пропущенное звание
неиспользованным в назидание потомству, или же определить на эту
вакансию звание асессора, и тогда звание генерал-асессор
зазвучит великолепно естественно — а генерал-лейтенанта,
разумеется, поставить ниже, куда ему и положено. А мне присвоить
вслед за капитаном сразу полковника, поелику я, пропустивши
два звания кряду (считая подполковника, которого уже давно
по летам выслужил, и майора, от которого, здесь сидючи, тоже
отказываюсь, и на то право имею). Прошу это учесть и
соблюсти субординацию.

Я почти ничего не сказал в донесении о технических подробностях
своего изобретения, памятуя о том, что вы в данной области не
специалист и направите мои изыскания на экспертизу в
соответствующие инстанции. Но о некоторых из них я не мог умолчать
здесь. Кстати, господин фельдмаршал, знаете ли вы, в каких
единицах измеряется сила натяжения танковых гусениц? (Как
неспециалист в данной области вы можете не знать этого.) Сообщаю
вам конфиденциально и приватно: в эректах.
Неуязвимость же лобовой брони, угол которой я неузнаваемо
изменил, измеряется в эрогенах, и это тоже может показаться
странным. Знание этих параметров боевой машины совершенно
необходимо всем, даже гражданским, любому военнослужащему, а
офицерам Генштаба тем более. Незнание стандартов, равно как и
других государственных и международных единиц морального
измерения, привело к чрезмерному перенапряжению танковых и
других орудий во время путча, и в конечном счете к поражению
всего вашего ГКЧП. Говорил ли вам кто-нибудь об этом? Если нет,
сообщаю. Нельзя так долго перенапрягать орудия без всякой
необходимости и смысла и проводить бесконечные маневры и
военно-полевые учения вблизи штатских. Эрекция танковых орудий не
беспредельна! Когда-нибудь это окончится глобальным
самопроизвольным извержением семени, что будет означать всеобщее
духовное поражение и бессилие.

Конфиденциально сообщаю вам также, что здесь, в карантине, я создал
великое художественное полотно, настенную фреску,
грандиозность замысла и исполнения которой трудно переоценить. Оно
останется в веках и анналах. Мне помогали в этом все мои
ученики и соратники, даже Борман (но его вклад в создание шедевра
минимален). В предчувствии великого свершения, он вынужден
был рабски растирать мои краски и мыть кисти, хотя аура
создаваемого произведения оказывала на него раздражающее
воздействие. И все-таки он не отступил. Все хотят быть причастны
гению и его осуществлению. Марадона и Манан готовили штукатурку
и были на высоте замысла (Марадона, правда, попытался
впоследствии пририсовать к моему шедевру мяч и ворота, но ему не
удалось смешать низкие и высокие жанры). Óдин тоже помогал.
Он определил лучшее время для начала работы над фреской и
освятил стену. Островский оценил мой замысел с точки зрения
его духовного содержания, и я был удовлетворен. Иоська просто
находился, как всегда, рядом, и поддерживал меня в трудную
минуту. Ничего не рвал. Психоаналитик, Вертолетчик и Понтий
Пилат были простыми зрителями, но тоже помогали своим
присутствием. У них положительная энергетика. Вся же основная
творческая работа по созданию шедевра тысячелетия легла на мои
плечи. Я был воспламенен от самого основания позвоночного
столба, и чудовищная эрекция не покидала меня во все продолжение
моего вдохновения (еще и сейчас я ощущаю ее последствия).
Теперь работа почти закончена. Остались последние штрихи. Я
готов представить ее на суд потомков и предчувствую их
будущее преклонение. Я завидую сам себе и могу быть лишь
собственным современником.

На фреске изображено великое танковое сражение. В битве
задействована танковая дивизия или, может быть, армия, очень много
танков и артиллерии, самоходных установок, зенитных и
дальнобойных орудий, вся войсковая артиллерия, ракетные комплексы,
гвардейские и крупнокалиберные пулеметы и т. д.— в
противостоянии с такими же вооружениями врага. Но в основном, конечно,
это танковое сражение, великая танковая битва № 2 под
Прохоровкой, которая все никак не закончится.

Я горд моим шедевром. Мне кажется, от моего творения исходит
огромная позитивная энергия, несмотря на то, что на фреске
изображены разрушительные действия людей и машин. Меня эта
энергетика вдохновляет. Уверен, что не только меня. Людей, впрочем,
на картине почти нет, только машины и орудия. Всё как обычно
при колоссальном танковом противостоянии: грозовое небо, рев
тысяч двигателей, молнии снарядов. Грохот рвущихся снарядов
смешан со вздыбленной землей. Авиация только на подлете к
передовой позиции, в самом свинцовом ожидании туч (это
ощущается во всем колорите фрески). Огонь изрыгаем землей, небом и
водой. Вместо орудий на танках, самоходных установках и
пушках (но особенно на танках) везде у меня изображены мужские
половые члены, или, если угодно, гоголевские носы —
огромные, чудовищно напряженные, в эсхатологической неземной эрекции
и ненависти к врагу. Первое впечатление от увиденного —
шок, моральный и эстетический протест наблюдающего фреску
зрителя. Так вначале, в ложной нравственной перспективе, может
восприняться и воспринимается мое творение. Вы это сами вскоре
увидите и оцените, когда приедете (но, может быть, вы уже
теперь поймете замысел и займете позицию, не в пример обычным
военным, если не смутитесь).

Но потом вам моя фреска, конечно, понравится. Вы даже, может быть,
уже теперь подумываете заказать копию для Генерального штаба,
по одному моему описанию шедевра. Одобряю ваш выбор.
Смущаетесь, но принимаете. Иначе и быть не может. Потому что,
смущаясь, понимаете. В том-то и дело, господин фельдмаршал, что
сразу же, после первого впечатления, вам открывается второй
и третий смысловой план фрески, а профессиональные и
технологические подробности произведения отступают на второй план.
Потому что на самом-то деле на войне воюют вовсе не машины и
орудия, а люди, как вы догадываетесь, а в людях — их
отдельные части и потребности, то есть, в конечном счете, их
разнузданные гениталии, мужские, прежде всего (а, как
вдохновители всей этой мужской агрессии — и вагины, которые спрятаны
глубоко в подтексте и всегда присутствуют во всяком мужском
начинании и деле как в теневой экономике теневой капитал). Все
кипит, возбуждается, клокочет, ревет, грохочет. Несомненно,
все охвачено ранним само- и семяизвержением. Но самому
зрителю важно оставаться при этом неэрегированным и спокойным.
То есть, нерастраченным и сдержанным. Тогда, приглядевшись,
расчистив пространство духа от ближних и дальних эмоций, вы
видите совсем иное. Вы видите, например, что они совсем не
напряжены, эти орудийные члены, вовсе даже не эрегированы, а
совсем наоборот: чудовищно расслаблены, как в страхе,
безвольно болтаются как коровьи хвосты, а у некоторых даже завязаны
в узел и обрезаны. Здесь вас охватывает второй шок, но
природа его другая. Вы постигаете экзистенциальный смысл
происходящего. Машины носятся по всему полю, как угорелые, палят
дальнобойные и иные орудия, ревут катюши, а их члены, как у
импотентов, расслаблены и безвольно болтаются, как шланги.
Выстрел, собственно, и делается из коровьего хвоста. Это
удивительно смешно. Я сам хохочу от восторга. Вы даже хватаетесь в
этом гомерическом хохоте за нос, дабы убедиться, не сбежал
ли он от вас во время судорог. Вы понимаете, что даже
выстрелить эти сумасшедшие вояки — и то толком не могут, хотя
изображают бурную активность и эрекцию. По существу, сражение
уже проиграно с обеих сторон, но они этого не замечают.
Смешно? Еще бы! Всегда особенно надрываешь живот, когда наблюдаешь
чью-то суперактивность, а она еще до начала предрешена. В
ней-то и видишь прежде всего бессмыслицу и импотенцию.
Суперактивность, в которой выделяется колоссальное количество
энергии, но результаты которой — ноль. И вот, бой идет уже не на
шутку, идет тотальное истребление веществ и народов,
пальба, дым, грохот, а хвосты все безвольно болтаются, даже во
время залпов, не имея сил напрячься и произвести настоящий
выстрел. Кажется, что никакого огня на самом деле нет. Пламя и
грохот извергаются из всех башенных и других орудий, а члены
всё лежат, как приговоренные, как после страха или соития,
хотя никакого соития не было и впредь не будет. Потенция
импотенции? Может быть. Вы скажете, что так не бывает, что даже
законы искусства должны иметь свою условную достоверность;
скажете, что даже одиночный выстрел произвести из такого
орудия невозможно. Но я вас легко, господа штабс-офицеры,
опровергну и скажу: забудьте вы хотя бы на время свои
генштабовские директивы и предписания. Это только на первый
поверхностный взгляд кажется, что не могут. На самом-то деле все боевые
стрельбы только в таком режиме и происходят. Ибо мою великую
фреску не следует понимать буквально, по-армейски, а
следует применить к ней элементарное граждански непредубежденное
рассмотрение.

Чудовищная эрекция орудий, наблюдаемая всегда в период больших
военных столкновений и подготовки вооруженных конфликтов, всегда
обратно пропорциональна истинной эрекции (эквивалентна
импотенции) тех, кто развязывает эти конфликты и войны. То есть,
все войны подготовлены и осуществлены бессилием. Это они
называют твердой (активной) жизненной позицией. Твердая позиция
при мягком члене — может ли быть такое? Абсурд, скажете вы,
и будете правы. Твердые убеждения вытекают из твердого
члена, а не наоборот. В этом все дело. Здесь можно говорить об
аксиоматической пропорциональной зависимости двух эрекций:
чем сильнее эрекция орудийных стволов, тем сильнее импотенция
политиков и президентов, тем более вялы их члены и тем менее
удовлетворены окружающие их вагины; агрессия войны и
агрессия пола тождественны только в том смысле, что в войне мы
имеем агрессию бессильного, а не полноценного пола. И наоборот,
чем напряженнее естественное мужское возбуждение (эрекция),
чем более удовлетворен весь окружающий половой член женский
мир, тем меньше агрессии на планете и развязывания
бессмысленных войн. В войне импотент стремится реабилитировать себя
перед другими и самим собой или получить добавочный импульс
своему угасающему либидо. Вот почему либидо и мортидо так
близки, и вот почему возникают войны. Других причин для
вооруженных конфликтов я не усматриваю. Из этого следует, что все
великие полководцы, начиная с Македонского... Вы сами
закончите мою мысль и продолжите ряд полководцев и президентов.
Равно как и политиков и вообще импотентов. За что же их в
таком случае прославляют? За неудовлетворение природы? Особенно
падки на воинственные ухищрения политиков и военных женщины,
что в особенности удивляет. Как, однако, легко их обмануть
военными приготовлениями! Достаточно только расчехлить
орудия и дослать патрон в патронник. И как они любят форму!
Словно не понимают, чем вызвано это бегство в агрессию, и какое
вокруг развязывается вооруженное бессилие. И вот что еще, в
подтверждение моей мысли, я должен сказать вам: все они, эти
военные и полководцы, президенты, были, как правило,
глубокими стариками на содержании молодых вагин. Кроме, разумеется,
Александра Македонского, который стулья ломал. Военные
совокупляются во время боевых действий, склонившись над картой
или наводя орудия и бинокли, а не в альковах. После их
эякуляций лежат в развалинах города.

Итак, к моей фреске. Грандиозное зрелище взаимного истребления,
ведущееся средствами всесокрушающей импотенции и слабоумия,
может стать духовным прозрением человечества. Если только будет
как следует понято и незамедлительно обнародовано. Стоит
только представить себе эти танки и пушки, которые размахивают
своими бессильными хвостами, как шлангами. Вот о чем моя
гениальная фреска, живописные копии которой уже заказали мне
все ведущие музеи мира: галерея Уффици, музей Прадо, Лувр,
Метрополитен-музей и другие, и к созданию которых я уже
приступил. Первую копию я, как патриот своего Отечества, передаю в
государственный Эрмитаж и Центральный музей Вооруженных Сил,
подлинник же оставляю здесь, в Академии бронетанковых
войск, без чьего вдохновенного руководства этот шедевр не мог бы
быть создан. Академия художеств, конечно, не признает
шедевра, но на ее понимание я никогда и не рассчитывал. Фреска
этого замечательного сражения будет отныне украшать холл
Главного Туалета Академии, а себе я оставляю лишь графическую
копию и удовлетворение проделанной работой. Советую и вам,
Генеральному штабу и Министерству Обороны, незамедлительно
заказать мне копии шедевра, пока имею краски и вдохновение, а мои
соратники поддерживают меня в моем нелегком труде. Силы у
них уже на исходе. Борман вот-вот может отказаться растирать
краски. Иоська может отскоблить штукатурку одним мизинцем за
ночь. Один в состоянии превратить ее в пыль одним броском
руны Беркана. Институту пластической хирургии и Всемирному
Совету мира передаю копии бесплатно. Я думаю, они вечно будут
украшать стены Института и холлы миротворческих организаций,
как напоминание о великой опасности морального и полового
(что одно и то же) бессилия, нависшей над всем миром. Я назвал
эту опасность. Дело других сделать выводы и спастись.

Я назвал свое творение «К вечному миру, или Апофеоз войны» — что,
как вы понимаете, в моем контексте синонимично. Надеюсь, вы
отнесетесь ко всему сказанному с должной серьезностью и
немедленно примите все меры по искоренению импотенции в рядах
Вооруженных Сил. Для этого достаточно лишь переформировать
командный состав армии, сместить престарелых бессильных и дать
дорогу молодым; прекратить мастурбацию и начать немедленную
возгонку. Необходима также всеобщая моральная мобилизация и
перешивание петлиц. Когда политики и военные смогут привести
все свои органы в подлинное, а не мнимое возбуждение, войны
прекратятся сами собой, и на земле воцарится долгожданный
мир. Если же, как это уже неоднократно бывало, фреска будет
безжалостно смыта религиозными фанатиками, представителями
православного и исламского фундаментализма (о. Матвей и др.),
вся ответственность за будущие войны и утрату бессмертного
антивоенного шедевра ляжет на Вас и весь Генеральный штаб,
поэтому советую Вам принять неотложные меры. То есть взять ее
под охрану как общенародную собственность, пока не кончился
выходной и полковой врач не ворвался в демонстрационный зал и
не приказал смыть фреску. Обратный счет времени уже начался.
Спешите. Не промахнитесь, господин фельдмаршал, или Вас
лишат потенции и звания. Кроме того (это я о себе), существует
угроза от местных фанатиков, людей, ничего не понимающих в
искусстве. Они тоже пробуют писать здесь, крадут у меня
краски и кисти, и пририсовывают к фреске всякую похабщину
(как-то: штанги, футбольные мячи, свистки, искусственные половые
члены и пр.), то есть начинается тотальная фальсификация,
эпигонство и присвоение чужого. Но что они могут написать, эти
недоумки, не имея даже начальной профессиональной и
нравственной выучки? Никогда не поверю, что они могут что-то создать
в искусстве, если никогда не переходили границу
дозволенного. Многие из них даже ни разу не были в самоволке. Разве
готовность к преступлению не является предварительным условием
творчества? Они никогда не переходили даже границу
собственного «я» — вот в чем проблема монументальной живописи. Но мера
удаления от собственного «я», говорю я, то есть выход, в
конечном счете, за его пределы, и есть мера художественного
таланта, то есть удаления от дозволенного вседозволенного. Но
выйти за пределы «эго» и преступить границы дозволенного и
вседозволенного может только метафизически свободный человек,
свободный от стяжания мира — и себя в мире. (Себя в мире мы
стяжаем больше всего.) Вот почему убивая, насилуя,
мародерствуя на войне, расковываясь, казалось бы, в окончательную
свободу, они возвращаются в мирную жизнь ягнятами и почти
всегда являются в ней выдающимися подлецами и трусами. Там им
разрешали — здесь нет. Там им позволял устав, ефрейтор,
старшина, полковник, там они нарушали устав, предписания
ефрейтора, старшины, полковника, но для творчества необходимо
разрешение высшего Неписанного Закона, то есть нарушение
соизволения Бога — разрешение самого себя. Я знал одного полковника,
героя ВОВ, прошедшего войну от Москвы до рейхстага,
убивавшего и самого не раз убитого, бравшего пленных и языков и
самого языка и пленного, глодавшего трупные кости в лагере, но
снова выслужившего, который, вернувшись с войны, боялся
сместить эмблемки на своих петлицах даже на миллиметр и тянулся
перед энкавэдэшниками как пионер. Он же переспал с
восьмилетней немкой за банку тушенки и один ходил в разведку боем.
Разве смог бы он ослушаться Вседержителя? Для этого необходимо
бесстрашие познания, равное чистоте Бога. Их не было у него.
Но без этого самовольства познания нечего делать в
искусстве. В живописи, как и в философии, труднее не без Бога, а с
Богом, тот лишь мешается в ногах духа. В искусстве границу
дозволенного каждый устанавливает себе сам, и Всевышний, какой
бы неизмеримостью он ни обладал, лишь идентифицирует себя с
этим дозволенным, с вами самими определенными себе
пределами. Эта граница лично себе дозволенного и есть Бог, и другого
нету. Мыслить в границах тела значит мыслить в границах
фаллоса (либидо), а мыслить в границах фаллоса значит иметь
своего Бога в форме фаллоса. Такого Бога вы и имеете. Никто не
может разрешить мне быть талантливым и видеть то, чего не
видят другие — только я сам. Аннексия территорий в себе, захват
все новых и новых границ познания, духовная дерзостность —
есть подлинное смирение и незримость моего пребывания в
мире. Аннексия внешнего пространства ведет к сужению внутреннего
и развивает бездарность и страх. Вот почему так мало
истинно талантливых и смелых. Позволить в себе гения — это значит
позволить себе бесстрашие познания. Бесстрашие и есть
познание. Границы бесстрашия и границы познания совпадают. Граница
страха всегда лежит в области еще непознанного,
неназванного, трансцендентного познанному и названному — «реальному»,
как называете вы это безобразие. Потому что вы называете
реальностью то, что признало большинство, не годное к пониманию
даже простейших моральных истин. Это большинство имеет
только коллективное, количественное самосознание, ему холодно в
одиночестве познания, вот почему оно сбивается в толпы —
массовидность материи во всем, абсолютно во всем, для него
является решающим аргументом. На истинное же познание
отваживаются немногие, даже в науке, тем более — в искусстве. Остальные
боятся заблудиться во мраке бессознательного, с которого и
начинается познание. Сознательное
погружение в бессознательное лишает опоры привычного. Поэтому вы так
держитесь за «реализм» вещей — коллективную область мнимо
сознательного или дозволенного бессознательного,
санкционированную военными и политическими авторитетами. Потому что
никакого «реального» вы тоже не видите, оно открыто тоже не вами,
а кем-то до вас, вы наивные идеалисты и эгоисты, время для
вас категория абсолютно несуществующая и идеалистическая,
поэтому в душе вы считаете себя бессмертными, признаете только
пространство и определяете себя в нем лишь координатами
своего тела, сенсуалистического восприятия и материалистических
представлений, диктуемых чувственностью. Если бы тела и
чувств не существовало, мир бы для вас тоже перестал
существовать; собственное тело и чувственный аппарат для вас —
эквивалент и Бога, и Универсума, единственный критерий
достоверности своего пребывания в мире. Таковы вы все, которых мы лишь
по недоразумению определяем как они. Потому
что даже этого уничижительного местоимения вы не
заслуживаете. Сначала вы не понимаете себя, потом не понимаете моих
поступков и моего искусства. Таковы же все присутствующие
здесь. Персонажи моей судьбы. Поразительно, что некоторые из них
(Островский, Хуберман, Борман и др.) считают мое
произведение отходом от реализма, чуть ли ни кубизмом или футуризмом,
то есть авангардизмом и постмодерном потому, что вместо
орудий здесь изображены пенисы, то есть самая умопостигаемая для
них вещь Космоса. Казалось бы, в чем дело — вам-то должно
быть это особенно понятно, особенно близко. «Нежизненно,—
говорят они.— В жизни так не бывает. Нереально». Решительно
протестую против такой интерпретации моего произведения. Для
этого они бы должны были мне сначала объяснить, что они
называют реальностью. Никакой соответствующей терминологии они тоже
не переносят. «Нам не нравятся слова «гениталии» и
«оргазм»,— говорят они.— Употребление этих слов в ненаучной лексике
недопустимо». «Но сами-то гениталии и оргазм вам нравятся? —
спрашиваю я у них.— От них-то самих вы не отказываетесь?» И
они, бесстыжие, молчат, что-то уже замышляя своими
гениталиями.

Господин фельдмаршал! Это всё не праздные мысли и вопросы, я не
вчера начал размышлять об этом. Я долго думал, почему средние
люди придают такое большое значение совпадению с так
называемой реальностью, и понял, что никакой реальности они вообще не
знают и не видят, а называют ею лишь свое представление о
ней по тем плоским книгам и картинам, которые им довелось в
жизни увидеть и прочитать, ибо когда мы впервые обращаем их
внимание на нее, эту реальность, в жизни или своем искусстве,
они, естественно, протестуют против нее всеми силами души,
как против всего, впервые актуально являющегося их сознанию,
и тут же бегут удостовериться, есть ли что-нибудь подобное
увиденному ими на улице или на площади, или рассматривают
собственную анатомию, то есть, опять же, собственные
детородные органы — как подлинные и единственно достоверные
аргументы. Только их существование им кажется непреложным. Если они
находят это на улице, и найденное согласуется с их
вожделением (то есть, если они считают, что найденное соответствует их
анатомическим доказательствам), они признают это искусством
и поднимают истерический вой, и трубят в трубы навстречу
пошлости (на самом деле, они радуются встрече со своим мнимым
«я» в лице чужих половых органов и их многочисленных
природных объективаций). Если нет... Это они и называют
онтологическим (а на самом деле анатомическим) доказательством бытия
Бога. Поэтому их Бог — это всегда член, как для мужчин, так и
для женщин. Строго говоря, даже никакой луны и звезд, не
говоря уже о более невидимых предметах, они на небе не видят, и
примиряются с ними лишь постольку, поскольку они изображены
на других, признанных не ими, картинах, но авторитетными
носителями либидо, то есть, воспринимают лишь вторичное
отражение реальности своих половых органов или гениталий. Но даже
эти последние видны для них только тогда, когда их нарисует
художник. Уже изображенное и
зафиксированное, для них — единственный пропуск в реальность, санкция на
собственное существование как таковое, вот почему их приводит
в бешенство всякое кажущееся отсутствие аналога в этой
«реальности». Как, например, моя фреска. В лучшем случае, лишь
то, что они видят зрением и трогают руками, сходит у них за
реальность, поэтому всякое отступление от нее для них — грех.
Отречение от греха — наиболее для них тяжкий грех. Если бы
они присутствовали при сотворении мира, они бы и ему — миру
и Богу — не поверили, поскольку их еще не было в отражении,
в мышлении и искусстве, и они бы существовали только как
матрица всякого будущего мышления и творчества. Они же верят
только оттиску, а не самой печати, рельефу на местности, а не
ветру. Я как-то сказал Хуберману (человеку, абсолютно
погрязшему в феноменальном: ест экскременты), стараясь говорить на
доступном ему языке: а вы уверены, господин Хуберман, что
мир, каким видите его вы, таким же представляется, например,
и рыбе? «Да,— сказал он.— Абсолютно уверен. Потому что рыба
— это то, что я вижу, а видит ли она меня и самое себя, меня
не интересует. Мое зрение первично по отношению ко всему,
что я вижу, даже по отношению к другому человеку, не говоря
уже о моллюсках». Тогда я у него спросил, что относительно
чего первично в нем самом: Бог относительно его «Я» («души»),
«Я» относительно его разума, разум относительно интеллекта,
интеллект относительно его ума, ум относительно его
ощущений, ощущения относительно восприятий, восприятия относительно
тела и его органов, все это — относительно его экскрементов?
«То есть, что следует за чем в ряду моих преференций?» —
надменно изрек он, явно глумясь и обращаясь скорее к себе
самому, чем к собеседнику. «Именно»,— сказал я, все более
раздражаясь и внутренне готовый проломить ему темя. Он ответил,
что не задается такими вопросами. Его «Я» нерасчленимо, сказал
он, и если Бог существует раньше его, Хубера, выделений, то
тем хуже для Бога, такой Бог для него перестает
существовать. В любом эмоциональном, психологическом и онтологическом
ряду его, Хубермана, экскременты предшествуют экскрементам
Бога, следовательно, и самому Богу. То есть, Бог следует за
его, Хубермана, экскрементами, а не наоборот, зато сразу же
после них. Поэтому Бог так прикровенен нам. Никто не
предпочтет Бога своим экскрементам, они являются принадлежностью «Я»
больше, чем любое божество. По существу, никаких атрибутов
кроме моих экскрементов — нравственных и физиологических
выделений — у Бога нет, он питается от моего чрева. Если моим
атрибутом является геморрой, то он немедленно переходит и в
мое определение Бога. Мой Бог всегда равен мне самому, сказал
он. Потому что Бог без меня не существует. Вот и поговори с
такими.

Господин Маршфельдшер! Убедителен ли я был во всем вышеприведенном?
Не знаю, но, наконец, я должен после всего этого встать. Я
больше не имею сил терпеть. Дожидаться благоприятного
рунического прогноза. Где этот Óдин? Почему они не хотят, чтобы я
встал? Почему не могут стоять сами? В чем здесь причина?
Почему против этого даже Óдин? Почему он все еще висит вниз
головой? Где вы, други? На это нет ответа. Но я встану! Я
обязательно встану! Восстану! Поднимусь! Уже поднимаюсь! Уже
поднимаемся! Вместе, как всегда! Все! Надену его на голову и
восстану! Разрабатывают вакцину... Одноразовые шприцы...
Прячутся в катакомбы... Соблюдают моральные заповеди... Ходят в
церковь... Идиоты! Разве не понятно, что надо только надеть на
мировой Лингам (которым я и являюсь) кондом и
распространение зла сразу прекратится! Я спасу мир от зла! Я защищу всех
от СПИДа! Я надену его на свой идеально голый череп, с мощной
складкой мысли от темени до лба — и спасу! Но все-таки я
хотел бы и его, как Нос майора Ковалева, вывести из-под власти
действия закона причинности и освободить от детерминации.
Он существует сам по себе и не порождает никакой причины! Он
вне каузальности, потому что самодостаточен и внеположен
даже самостоянию. Он сам причина и следствие, поэтому я и
облекаю его в кондом! Виват мировой контрацепции!

Я буду Единым Кондомом Вселенной! Единым Лингамом, Единым
Андрогином, Единым Первоединым! Начинаем! Я — Мировой Антизачинатель,
Мировой Антиэректор, Суперкастратор, стремящийся прекратить
распространение человеческого рода! Я — единственное
средство против всех инфекций — конец Истории и Истории Болезней!
Слава Чингис-хану, Кучуму, Кучме, Сталину и Фукуяме! Я
величайший Суперэректор мира! Повелитель смеха! Король Паркета!
Генеральный Циклеватель Полов! Майор Ковалев! Генералиссимус
Генерального штаба! Я — Суперэякулятор и Супертранслятор
половой космической энергии, Суперкунктатор и Супервибратор,
Суперпролонгатор Космического Самостояния — Геракл Мирового
Противостояния! ПОДНИМАЕМСЯ! Господи, помоги! Я не вижу!
Поднимите мне веки! Опустите его! Вижу! Вот он! Боже! Раскаленная
магма! Лава! Все превращает в пепел на своем пути! Как
алмаз! Как он мозжит голову, изнуряет полушария, врезался в
затылок, как шпицрутен! Как обруч! Раскаленный! До самой
подкорки! До самых нейронов мозга! Светится как солнце! Смазан
мужскими и женскими гормонами! Кончаю! Везувий выходит из
берегов! Пошлите сообщение Помпее! Пусть спасается, кто может!
Винить всех! Да здравствует Клико-Матрадура!

Уже идут! Гремят! Распахиваются анфилады комнат! Клацают засовы!
Затворы автоматов! Досылают патрон в патронник! Нажимают на
спусковой крючок! Готовят семяизвержение! Вошли! Бросаю!
Полковой врач... Отец Матвей... Дневальные... Черноокая...
Магда... Разводящий со сменой... Борман... Разводящий ко мне,
остальные на месте... Писать... Посылать... Конец связи...
Прием... Но как я ревную их всех к моей Магде, особенно этого
заносчивого чужестранца! Вот кто мой настоящий соперник...
Достиг истинного самостояния... Всегда беспричинен... Смерть
Фридриху Великому!.. Обрезанный!

Генваря-майобря 2001-го года Дня Великого Противостояния, колеблясь над бездной, всешатаем и неколебим».

— Так, опять в расположении палаты бардак! Где дежурный санитар?
Спит? Óдин снова на Мировом Древе! Немедленно снять его оттуда!
Посмотрите, у него дерьмо еще горлом не пошло? Ёська опять
рвет белье! Всыпать ему десять горячих! А майор Ковалев!
Опять вытащил из-под Бормана матрац! Что-то пишет! И килу свою
снова до самого пола выпустил! Дайте ему по ней ключами!
Наступи на нее ногой, Матвей! Привяжите его ремнями! Да не его,
а ее, он уже привязан! У, гад, кусается! А газет! Всю
подшивку «Красной Звезды» исписал! Смотрите, теперь еще и гандон
на свою лысину натащил, как Буратино! Самосветящийся! С
усами! Во дает! Что он хочет этим сказать? Что он нас всех е...
? Что он нас всех имел? Он всех нас хочет иметь! Он всех нас
хочет вые....! Ну, мы тебе покажем, сволочь! Делай ему
ласточку, Серега! Воду, Матвей! Ах, гад!.. За х.. укусил! На!!

Боже! что они делают со мною! Колеблют мой треножник! Они льют мне
на нос кипяток! Сажают на него устриц! Хотят отрезать! Уже
обрезали! Тянут за него! Уцепились за преисподнее! Тащат в
баню! Они не внемлют, не видят, не слушают меня! Чего они хотят
от меня? Что сделал я им? За что они мучат меня? Что я могу
дать им? Я ничего не имею! Я никого не имею! Я хочу только
встать! Я не хочу только лечь! Я не в силах, я не могу
вынести всех мук их, голова моя горит, все напряжено, нос пылает,
и все кружится передо мною. Спасите меня! Возьмите меня!
Дайте мне достоять этот срок! Дайте мне достоять этот век!
Дайте мне тройку быстрых, как вихорь коней, пусть мчат меня вон
от этой матвейности! Садись, мой ямщик, звени, мой
колокольчик, взвейтесь, кони, и несите меня с этого света! Смерть
Матвею! Смерть полковому врачу! Смерть Генеральному штабу!
Смерть Черноокой! Вон из Академии бронетанковых войск! Вон из
Вооруженных Сил! Вон из Министерства Обороны! Вон из Академии
художеств!

Вон с этой земли! Далее, далее, чтобы не было видно ничего, ничего!
Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес
несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется
под ногами; струна звенит в тумане; русские избы виднеют.
Дом ли мой синеет вдали? Зэки ли разбегаются по лесам?
Конвойные ли целятся в меня из автоматов? Гелла ли Панночкой
скачет по звездам? Мать ли моя топит свою вечную топку? Матушка,
спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную
головушку! посмотри, как мучат они его! прижми к груди своего
бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! ему не
дают вставать! его преследуют! Льют кипяток! Выкручивают руки!
Магда! пожалей о своем бедном дитятке!.. Матушка, прости!..
А знаете ли, что у кремлевского гея под самым носом шишка?

Донесение капитана Ковалева в Генеральный штаб составлено
при моральной и финансовой поддержке Всемирного Совета женщин,
Европейского Банка Реконструкции и Международного валютного
фонда.

Позволяю: Начальник Третьего
Отделения
Собственной Его Величества Канцелярии:
Дубельт
Повесть сия не заключает в себе ничего
предосудительного
Цензор: Ольдекон

ОТДЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА, НАЙДЕННАЯ ПОСЛЕ СМЕРТИ КОВАЛЕВА В МАТРАСЕ БОРМАНА И НЕ ЧИТАННАЯ ЦЕНЗУРОЙ

Я все понял. Сколько бы ни бился о женщину и ее лобное место, ничего
не достигнешь. Человек (мужчина) в полном смысле сделал
инструментом своего познания фаллос и тычет им без разбору во
всякое лоно, не замечая, что ограничен собой же. Глубина
такого познания отмерена глубиной проникновения в женщину, то
есть, в чувственность, а если еще точнее — такое познание
ограничено размерами члена и его воли. В этом вся заковыка. Я
просто физически всегда домогался познания в женщине, но, как
все, проваливался в пропасть, никогда не достигая ее дна.
Разве это не показатель непознанного? В момент зависания над
бездной Адам ослепляется и забывает об этом, полагая, что
достиг истины в оргазме. Как бы не так! Тогда запечатать ее
насмерть, как крысиную нору — и стать свободным. Тебе же дан уд
и его бесчеловечная длина, но каким бы бесчеловечным он ни
был, глубина пропасти еще бесчеловечней. Из глубины я
воззвал к Тебе, Господи. Послушайте Меня, стремящиеся к правде,
ищущие Господа! Взгляните на скалу, из которой вы иссечены, в
глубину рва, из которого вы извлечены.

Так говорю я, Фрескобальди, вместе с псалмопевцем и пророком Исаией. АУМ.