Онтологические прогулки

Для себя я разделяю всю мировую литературу на две основные группы.
Жития праведников и жития грешников. Интересно, что, на мой
взгляд, в национальных литературах существуют определенные и
явные предпочтения. Например, русская литература — это,
главным образом, жития праведников. А вот французская, наоборот,
по большей части описывает жизнь и приключения всевозможных
нечестивцев и богохульников. Нет, конечно, и там, и там
разнообразно существуют и те, и другие, а дело все в акценте, в
ударении, в установке. Не особо вдаваясь в сложные и
путаные взаимоотношения эстетической и нравственной ценностей,
можно, однако, предположить, что для западноевропейской
культуры, и для литературы, в частности, так называемое зло более
интересно, чем так называемое добро. Возможно, дело тут в
философской честности. Добро ведь, при попытке подойти к нему
поближе, начинает напоминать горизонт, все время удаляясь от
исследователя и оставляя ему для ознакомления все новые и
новые варианты разнообразного зла. Добро существует, как
существует земля за горизонтом, но проблема в том, что линию
этого горизонта вам никогда не пересечь. То есть вечный
европейский авангард — это всегда своеобразный реализм. В отличие от
нашей русской слабости ко всяческим утопиям.

Но дело, как представляется, не только в этой философской честности,
заставляющей писателя, прежде чем начать преподавание
читателю всяческих духовных уроков, сначала разобраться в
деталях, в которых и обнаруживается всегда то, что в этих деталях,
как известно, кроется. Нет, дело не только в этом.
Господство поэтики греха в западноевропейской литературе, с иной
точки зрения, определяется специфическими особенностями
социального. Так что западноевропейская и североамериканская
литература — это всегда не просто, как мы догадались, реализм, но
это социальный реализм.

При теперешних наездах со всех сторон на литературный постмодернизм,
очень легко заодно зачеркнуть и такое, несомненно, большое
достижение мировой культуры, как постмодернистская
социология. Впрочем, не знаю. Возможно, и не очень легко. Во всяком
случае, такие понятия, как «дисциплинарное общество», и
«пространства заключения» отнюдь не кажутся мне всего лишь
красивыми интеллектуальными конструкциями, от которых легко можно
отказаться без ущерба для прояснения той или иной
практической истины. Пространства заключения разделили мир западного
человека на изолированные ячейки — камеры, одной из которых и
стало, собственно, человеческое Я. Дисциплинарное общество
ввело обязанности, упразднившие долг, не знающий, в отличие
от обязанностей, никаких прав. «Я», превратившееся в
застенок, и отсутствие даже самого такого понятия, как долг — все
это сделало совершенно невозможным существование внутри
западной литературы такого «жанра», как жития праведников.

Иначе в России. Когда вместо свободы — воля, тогда вместо
обязанностей — долг. Вечный рэкет русской жизни и состоит в
неопределенности, безразмерности этого долга. Пространством заключения
является весь внешний мир (в котором, впрочем, возможна
воля), а единственной точкой свободы — внутренность «Я». В
результате, мерзость русского реального
совершенно соответствует и бесформенному долгу, и безобразничающей
воле. И единственное, что в нашем сознании может
противостоять этой мерзости — утопия праведничества.

Это положение, несомненно, сохраняется и поныне. И поэтому, несмотря
на все попытки сбросить Пушкина с корабля современности, те
же самые интеллектуалы перечитывали и будут перечитывать
Капитанскую дочку по нескольку раз в год. Разумеется, Таня
Ларина, Петруша Гринев, Маша Миронова — любимые праведники
русских людей. Но именно они, эти нетленные образы, созданные,
кажется, не при помощи слов, или словно освобожденные от
власти слов любовью русского читателя, подобно тому, как Галатея
была освобождена от власти камня любовью Пигмалиона, именно
эти образы, как произведения, все же, вербального дизайна,
и дают некоторый ответ на вопрос: а почему время от времени
у кого-то возникает снова и снова раздраженное желание
закрыть Пушкина? Да потому и возникает, что собственно в русской
литературе праведничества добро, или, если
хотите, духовность, превратилось из условной, воображаемой
линии, в такую ось ординат, ось абсолюта, относительно
которой все точки оси абсцисс (в обе стороны) имеют отрицательные
координаты, так что и само искусство слова, если только
художник сделал шаг влево или вправо от этой странной линии,
становится грехом.

Может, это звучит слишком сильно, но праведники, выходя, что
называется, из-под пера своих создателей, этих создателей, как
художников, и убивают. Братья и сестры убили писателя Абрамова.
Матрена убила Солженицына. Мастер почти прикончил Булгакова.
Можно сказать, что русской культуре всегда нужны были свои
литературные святые, и не были нужны их авторы.

Тех же, кому утопии неинтересны, кто, под видом чисто лабораторного
экспериментаторства со словом, на деле заинтересованно
изучает нечто реальное из русской жизни, тех у нас всегда готовы
призвать к ответу, обвинить в служении злу и, при случае,
хорошенько поправить. Инциденты с Сорокиным, Ширяновым — очень
системны в рамках традиции литературы праведничества. А вот
как заканчивается, например, статья О. Болычева «Мерзость
запустения», опубликованная в одном из недавних номеров
Литературной Газеты:

«Давайте подумаем о будущем. Для начала необходимо восстановить
истинную иерархию ценностей. Ведь для этого нужно «так мало»: не
лгать — ни себе, ни другим, и верить. Предоставим
дизайнерам слова хоронить их литературу. Мы ведь знаем: русская
лирика не может погибнуть. Потому что этого не может быть
никогда».

О. Болычев вводит (или использует) понятие «эстетической совести» и,
в качестве примера редкой эстетической бессовестности,
приводит печатный треп Вознесенского «Чайка — плавки Бога». Не
знаю, меня лично, мою совесть, это высказывание не очень
затрагивает. Возмущает меня наезд в той же статье и с тех же
позиций на Кушнера или позднего Бродского, в которого тем
больше вслушиваешься, чем больше живешь сам. Но я сдерживаю свое
возмущение этой явной аберрацией вкуса. В конце концов, вкус
есть вкус, а цену истинной иерархии ценностей я, мне
кажется, знаю хорошо. Будущее русской литературы. Такая цена.