Проза

(из цикла «О Мухине чуть-чуть подробнее»)

В тот день Коромыслов проснулся с ощущением какой-то тревоги. Его
мозг, еще отуманенный сном, никак не мог установить, в чем эта
тревога заключается. Никаких срочных дел у него не было, и
он мог позволить себе побездельничать и как следует
отдохнуть. В минуты отдыха он любил смотреть на свою любимую картину
— вазу с букетом влажных хризантем на полированном столике
красного дерева. Над букетом нависла бабочка-траурница,
помахивая бархатистыми крыльями. Банальная, старая как мир
композиция. Цветы горят, как сама жизнь, дрожат крылья бабочки, а
полированное дерево столешницы, отражая это биение жизни,
подрагивает и переливается. С трудом оторвав глаза от
картины, Коромыслов перевел взгляд на стоявшие перед ним: бутылку
вина, нарезанную ветчину на тарелке, коробку с камамбером и
крупный апельсин. Пора было приступить к завтраку, но
какая-то неосознанная мысль не давала ему покоя. Он еще раз обвел
взглядом комнату, с напряжением вглядываясь в окружающие его
предметы — чего-то в ней недоставало. Наконец, он хлопнул
себя по колену и даже подпрыгнул: ну конечно, в комнате не
было Мухина. Где же он? Коромыслов закрыл глаза и представил
летний пейзаж-воспоминание: излучина реки, наполовину
затененной темными елями, за рулем лодки сидит Коромыслов, а Мухин с
непокрытой коротко стриженой головой гребет в лодке,
выкрашенной сверкающей зеленой краской.

Коромыслов стал дожидаться Мухина, чтобы с ним вместе позавтракать.
Солнце только начинало подниматься. Прошел час, затем
второй, а Мухина все не было. Тогда Коромыслов пошел его искать.

Недалеко от дома была закусочная. Коромыслов начал с нее. Она
занимала длинное узкое помещение. Здесь были пальмы в кадках,
начищенные плевательницы и плетеные кресла. На одном из кресел
почему-то лежал букет влажных хризантем. Закусочная была
совершенно пуста, если не считать продавщицы за стойкой.
Продавщица была небольшого роста, с кирпично-красным лицом и
осовелыми выцветшими глазами. Коромыслов попросил стаканчик вина и
бутерброд с сыром. Выпив вино и прикончив бутерброд,
Коромыслов огляделся.

— Повторите,— попросил Коромыслов.— Я ищу Мухина,— добавил он.— Вы
его не видели?

Стакан внезапно выпал из рук продавщицы и разлетелся вдребезги.
Кирпичное лицо продавщицы стало белым, как воск.

— Нет,— ответила она коротко,— не видела.

Где же Мухин? — подумал Коромыслов, закрыл глаза и представил летний
пейзаж: излучина реки, наполовину затененной темными елями,
растущими на обрывистом, глинистом берегу, за рулем лодки
сидит Коромыслов, а Мухин с непокрытой коротко стриженой
головой, в шелковой свободной рубашке с силой гребет в лодке,
выкрашенной сверкающей зеленой краской.

Солнце продолжало свой путь к зениту. Рядом с закусочной находилось
просторное кафе. Коромыслов зашел в него. Откуда-то сверху в
нем лился мягкий розовый свет. Почти все столики были
заняты. На одном из стульев почему-то лежал букет влажных
хризантем. Официантка, подошедшая к столику Коромыслова, была
длинная и худая, как жердь, блондинка.

— У вас найдется стаканчик вина и бутерброд с сыром,— спросил Коромыслов.

— Меню у нас изысканное,— заверила официантка, хихикнув, и понизив
голос, добавила,— только не заказывайте гуляш: — с кухни
исчезла кошка.

— Выпив вино и разом покончив с сыром, Коромыслов огляделся.

— Я ищу Мухина,— сказал Коромыслов,— Вы его не видели?

Волосы у официантки, казалось, еще больше побелели, она вся сжалась
и даже уменьшилась в росте.

— Нет,— ответила она после долгого молчания,— не видела.

Где же Мухин? — подумал Коромыслов, закрыл глаза и представил летний
пейзаж: излучина реки, наполовину затененной темными елями,
растущими на обрывистом, глинистом берегу, и почти
достающими черными отражениями другого берега, за рулем лодки сидит
Коромыслов, а Мухин с непокрытой коротко стриженой головой,
в шелковой свободной рубашке, льнущей то к груди, то к
лопаткам, с силой гребет в лодке, выкрашенной сверкающей зеленой
краской.

Солнце стояло в зените. Совсем близко от кафе на тихой улочке
находился дом, где сдавались комнаты — невысокое серое здание с
выцветшими зелеными шторами в окнах и каменной лестницей,
ведущей к парадному подъезду. Коромыслов постучал в дверь к
привратнику.

На стук вышел тучный мужчина в жилетке, с погасшей папиросой зубах и
с отсутствующим взглядом. Взглянув на Коромыслова без
всякого интереса, он промычал: “Все занято”,— и хотел было
захлопнуть дверь, но Коромыслов успел вставить носок ботинка в
дверную щель.

— Мне нужна не комната, а Мухин,— сказал Коромыслов.— Он здесь не
останавливался?

Взгляд привратника стал осмысленнее.

— Нет,— медленно ответил он,— его здесь не было.

Коромыслов огляделся. У входа в дверь на перевернутом ящике,
откинувшись спиной к стене, сидел тощий невзрачного вида незнакомец
и пристально смотрел на Коромыслова. У него были измученные
глаза человека, смертельно уставшего ждать.

— Поднимитесь на третий этаж,— сказал он,— комната десять. Там
находится Воробьев, он знает, где Мухин.

Кивнув, Коромыслов принялся отсчитывать ступени до третьего этажа.
Пройдя затем коридором до комнаты номер десять, он
остановился, приложил ухо к двери, прислушался и, ничего не услышав,
постучал.

Никто не предложил ему войти. Нажав ручку, Коромыслов тихо отворил
дверь и вошел в комнату.

На стуле около кровати почему-то лежал букет свежих хризантем, а
поперек кровати лежал совсем не Воробьев, а неизвестный
Коромыслову человек. На его грязной белой рубашке, как раз против
сердца, расплылось малиновое пятно, посреди которого торчала
рукоятка ножа. Судя по лицу убитого, еще не приобретшему
желто-восковой оттенок, смерть наступила совсем недавно. А где
же Мухин? — подумал Коромыслов, закрыл глаза и представил
летний пейзаж: излучина реки, наполовину затененной темными
елями, растущими на обрывистом, глинистом берегу и почти
достающими черными отражениями другого берега, пологого,
солнечного и душистого, Коромыслов сидит за рулем лодки, а Мухин с
непокрытой коротко стриженой головой, в шелковой свободной
рубахе, то льнущей к груди, то к лопаткам, смотря по тому,
откидывается он или подается вперед, с силой гребет в лодке,
выкрашенной сверкающей зеленой краской. Темно-синие стрекозы
порхают там и сям, опускаясь на плоские листья кувшинок.

Солнце уже начинало свой путь к закату, когда Коромыслов переступил
порог комнаты и, спустившись по лестнице к выходу, опять
оказался на скупо освещенной безлюдной улице.

Он сделал всего несколько шагов, как из-за темного поворота вылетела
большая черная машина с погашенными фарами. Мелькнуло лицо
скорчившегося над рулем совсем незнакомого Коромыслову
маленького человечка в шляпе, глубоко надвинутой на глаза. На
заднем сиденье виднелся силуэт еще одного человека, сжимавшего
в руках нечто, напоминавшее автомат. Ствол опирался на
опущенное до отказа боковое стекло.

Коромыслов еще не успел разглядеть этого человека, как раздался
грохот выстрелов, из бешено завилявшей машины раздалась
автоматная очередь. Рой пуль защелкал по асфальту. Коромыслов ничком
упал на тротуар. Из окон над Коромысловым раздались
ответные очереди. Автомобиль, развернувшись на повороте, пронесся
всего в нескольких метрах и врезался в фонарный столб.

Густую ночь пронзали вспышки пистолетных и автоматных выстрелов. В
воздухе визжали рикошетирующие пули, стекла в машине вылетали
одно за другим. Коромыслов прижался к асфальту, чувствуя,
что от страха у него по лицу струится пот, и прислушиваясь к
глухому топоту бегущих ног. Из машины послышался крик,
стрелок выронил оружие и вывалился на тротуар. Его вопль
прозвучал в ушах Коромыслова сладкой музыкой.

Коромыслов с трудом поднялся на одеревеневшие ноги и подошел к
машине. У дверцы валялся совершенно неизвестный Коромыслову
человек. Он был мертв. Под рукой у него лежал автомат. Другой,
очевидно раненый, обвис на руле машины. Рядом с ним на сиденье
почему-то лежал букет влажных хризантем.

— Где Мухин,— тихо спросил Коромыслов.

— Его здесь нет,— медленно ответил человек.

Где же все-таки Мухин? — подумал Коромыслов, закрыл глаза и
представил летний пейзаж: излучина реки, наполовину затененной
темными елями, растущими на обрывистом, глинистом берегу и почти
достающими черными отражениями другого берега, пологого,
солнечного и душистого, в болотных цветах и в серебристых
метелках трав, за рулем лодки сидит Коромыслов, а Мухин с
непокрытой коротко стриженой головой, в шелковой свободной рубашке,
льнущей то к груди, то к лопаткам, смотря по тому,
откидывается ли он или подается вперед, с силой гребет в лодке,
выкрашенной сверкающей зеленой краской. Темно-синие стрекозы
порхают там и сям, опускаясь на плоские листья кувшинок. Юркие
стрижи стрелой вонзаются в норы, прорезанные в красной глине
крутого обрыва, и вылетают наружу.

Солнце приближалось к закату. Коромыслов решил зайти в ресторан и
все-таки поесть. В вестибюле он увидел молча боровшихся и
совершенно неизвестных ему мужчину и женщину. Женщина была
смугла, черноволоса и с идеальной пропорциональной фигурой,
которую облегало алое вечернее платье. На красивом загорелом лице
статного мужчины выделялась тонкая черточка усов. Мужчина
держал женщину так, как во времена старого немого кино герой
тискал своих партнерш: одна рука сжимает запястье, другая —
талию, а голова пытается поймать ее губы своими.

Она старалась освободиться, и, судя по его усилиям, удержать ее было
значительно труднее, чем показалось бы с первого взгляда.
Немного посмотрев, как они борются, Коромыслов подошел к ним.
Тут только он обратил внимание, что на полу вестибюля рядом
с боровшейся парой валялся букет влажных хризантем. Это
неправда, что мужчина, занятый женщиной, забывает обо всем.
Этот, не отпуская ее, сразу обернулся к Коромыслову. Глаза его
сверкали от ярости.

— Я ищу Мухина,— тихо сказал Коромыслов,— вы его не видели?

Усатый мужчина посмотрел на Коромыслова исподлобья, потом лицо его
перекосилось от бешенства, и он прорычал:

— Убирайся отсюда, его здесь не было.

Где же Мухин? — подумал Коромыслов, закрыл глаза и представил летний
пейзаж: излучина реки, наполовину затененной темными елями,
растущими на обрывистом глинистом берегу и почти достающими
черными отражениями другого берега, пологого, солнечного и
душистого, в болотных цветах и в серебристых метелках трав.
Мухин с непокрытой коротко стриженой головой в шелковой
свободной рубашке, льнущей то к груди, то к лопаткам, смотря по
тому, откидывается он или подается вперед, с силой гребет в
лодке, выкрашенной сверкающей зеленой краской. Темно-синие
стрекозы порхают там и сям, опускаясь на плоские листья
кувшинок. Юркие стрижи стрелой вонзаются в норы, прорезанные в
красной глине крутого обрыва, и вылетают наружу. Наконец Мухин
перестает грести и лодка, шелестя, вскальзывает в растущие
у берега камыши.

Солнце опускалось за горизонт. Коромыслов решил вернуться домой.
Подойдя к дому, он увидел стоявшего в дверях невысокого
коренастого совершенно неизвестного Коромыслову человека. Его
грубое круглое лицо цветом напоминало сырую баранью отбивную. На
нем была грязная куртка и надвинутая на правый глаз
поношенная коричневая кепка. Его щеки заросли двухдневной черной
щетиной, а глаза сверкали такой злобой, что по спине у
Коромыслова мгновенно побежали мурашки. В правой руке незнакомец
держал автоматический пистолет тридцать восьмого калибра,
смертоносное дуло которого уставилось на Коромыслова.

Несколько долгих секунд они молча созерцали друг друга, затем
незнакомец произнес:

— Ни с места! Ты — Коромыслов? — У него был низкий гнусавый голос, а
губы почти не двигались.

— Я,— ответил Коромыслов, отметив про себя с досадой, что голос его
прозвучал не очень твердо,— я ищу Мухина. Вы его не видели?

— Ты должен немедленно прекратить его поиски,— сказал незнакомец,— я
дважды не предупреждаю.

Коромыслов сделал глубокий вдох. Первое замешательство ему удалось
преодолеть, и теперь в нем закипало бешенство.

— Что за шутки? — громко спросил он.

— Это не шутка, а предупреждение,— сказал незнакомец.

Внезапно он стал дергаться и трястись. Чтобы успокоить судороги, ему
пришлось опереться левой рукой о стену. Это удалось ему с
трудом, и он буквально выдавил из себя:

— Увидишь, что с тобой будет, если не прекратишь поиски.— Стоя в
дверном проеме, он смотрел на Коромыслова с дикой ненавистью и
трясся от злобы. Затем дернул ручку и захлопнул дверь.

Где же все-таки Мухин? — подумал Коромыслов, закрыл глаза и
представил летний пейзаж: излучина реки, наполовину затененной
темными елями, растущими на обрывистом глинистом берегу и почти
достающими черными отражениями другого берега, пологого,
солнечного и душистого, в болотных цветах и в серебристых
метелках трав. Мухин с непокрытой коротко стриженой головой в
шелковой свободной рубашке, льнущей то к груди, то к лопаткам,
смотря по тому, откидывается он или подается вперед, с силой
гребет в лодке, выкрашенной сверкающей зеленой краской.
Темно-синие стрекозы порхают там и сям, опускаясь на плоские
листья кувшинок. Юркие стрижи стрелой вонзаются в норы,
прорезанные в красной глине крутого обрыва, и вылетают наружу.
Наконец Мухин перестает грести и лодка, шелестя, вскальзывает в
растущие у берега камыши. Пролетает клин журавлей, их нежные
стоны тают в бирюзовом небе над порыжелым березняком.

Прислушиваясь к удалявшимся быстрым и тяжелым шагам, Коромыслов
оставался неподвижным. Наконец шаги замерли вдали.

Солнце уже зашло за горизонт, когда Коромыслов вошел в дом и устало
опустился на стул. В минуты отдыха он любил смотреть на свою
любимую картину — вазу с букетом влажных хризантем на
полированном столике красного дерева. Над букетом нависла
бабочка-траурница, помахивая бархатистыми крыльями. Банальная,
старая как мир композиция. Цветы горят, как сама жизнь, дрожат
крылья бабочки, а полированное дерево столешницы, отражая это
биение жизни, подрагивает и переливается. С трудом оторвав
глаза от картины, Коромыслов перевел взгляд на стоявшие
перед ним все те же: бутылку вина, нарезанную ветчину на
тарелке, коробку с камамбером и крупный апельсин. Пора было
приступить к ужину, но какая-то неосознанная мысль не давала ему
покоя. Он еще раз обвел взглядом комнату, с напряжением
вглядываясь в окружающие его предметы — чего-то в ней недоставало.
Наконец, он хлопнул себя по колену и даже подпрыгнул: ну
конечно, ведь в комнате не было Мухина. Где же он? Коромыслов
закрыл глаза и представил летний пейзаж-воспоминание:
излучина реки, наполовину затененной темными елями, растущими на
обрывистом глинистом берегу и почти достающими черными
отражениями другого берега, пологого, солнечного и душистого, в
болотных цветах и в серебристых метелках трав. Мухин с
непокрытой коротко стриженой головой в шелковой свободной рубашке,
льнущей то к груди, то к лопаткам, смотря по тому,
откидывается он или подается вперед, с силой гребет в лодке,
выкрашенной сверкающей зеленой краской. Темно-синие стрекозы порхают
там и сям, опускаясь на плоские листья кувшинок. Юркие
стрижи стрелой вонзаются в норы, прорезанные в красной глине
крутого обрыва, и вылетают наружу. Наконец Мухин перестает
грести и лодка, шелестя, вскальзывает в растущие у берега
камыши. Пролетает клин журавлей, их нежные стоны тают в бирюзовом
небе над порыжелым березняком. Мухин стоит у пепельно-белого
ствола упавшего дерева, а мимо плавно кружится и садится на
дерево бабочка-траурница, помахивая бархатистыми крыльями.

Прождав час, а затем второй, Коромыслов, так и не дождавшись Мухина
и не поужинав, лег спать. Завтра опять пойду его искать,—
подумал Коромыслов, и с этой мыслью заснул.