Проза

Она, кстати, пыталась худеть. «Зачем?! — восклицал я, искренне
негодуя.— Мне нравится, что ты — большая!».

Она обиделась, что я назвал ее «большой». Комплексовала жутко. А мне
нравилось, я был бы даже не против, если бы она еще
чуть-чуть поправилась.

Когда мы только познакомились, она представилась: «Наташа». Я
удивился, но подумал: «Раз уж есть среди латышек Алёны, то почему
бы не быть и Наташам».

Оказалось, настоящее имя — Лига. Наташей она назвалась потому, что
ей не нравилось, как русские произносят ее имя:

— Как будто я «Лига наций» какая-то! Но ты — правильно произносишь,—
сказала она одобрительно.

— Да. У меня музыкальный слух,— скромно признался я.— Прирожденный фонетист.

Мы познакомились на фестивале видеоарта. Я присутствовал как
репортер. Она — как член жюри. Там были еще две девчонки, которые
меня жутко влекли: маленькая Солвита, с такими огромными
блестящими глазами, что мечталось их целовать в течении получаса
без перерыва, и высокая девушка с рыжими волосами —
мистической средневековой красоты. Я душевно метался, не зная, к
какой из трех волшебниц пришвартоваться. Но Лига-Наташа,
видимо, обладала куда большей энергетической силой, и я, так уж
получилось, пришвартовался к ней.

Мы сидели в кабаке «Жирный воробей». Справа художники-фотореалисты
дулись в преферанс. Слева — миловалась парочка, извините,
геев. Лига берегла фигуру и пила лишь апельсиновый сок. Я
предпочитал пиво: растение-хмель, говорят, действует на нервную
систему успокаивающе, как валерианка. А я — нервный.

К нашему столику подошел пьяный увалень и уселся на третий —
свободный стул. Уставился мутными глазами сначала на Лигу, потом —
на меня. Я набрал в легкие воздух, чтобы спокойно, уверенно
и твердо послать его куда подальше. Сказать хотел, что
свободных столиков в кафе достаточно, а у нас с мадмуазель —
частный разговор. Показать ему сразу, что здесь есть мужчина,
который контролирует ситуацию. Выглядел парень довольно
страшновато: здоровенный, наглый, расхристанный. Кабачок —
богемный, и обычно подобные типы здесь не ошиваются. Адреналин
запузырился в моей крови. Я почувствовал приближение если не
серьезной драчки, то скучной и некрасивой возни уж точно. Драки
только в кино красивые, а в жизни — это тупая, скучная,
некрасивая возня. Будь я один, то я бы с ним чокнулся, и мы
поговорили бы «о жизни». Такие бугаи-неудачники обычно любят
трепаться о жизни со случайными собутыльниками: загубленная
молодость, армия или тюрьма, жена ушла, работы нет, то да се.
Я нередко хожу в трущобные пивнухи, и там мне обязательно
кто-нибудь весьма подозрительный садится на уши. Мне это не
нравится, но полученный материал я потом использую в газетных
очерках. Эдакий рижский Гиляровский я. Гиляровский правда,
говорят, никого и ничего не боялся, а я — боюсь. Но все равно
хожу упрямо по грязным мерзким пивнухам. Меня подстегивает
мой долг и профессиональный интерес.

Но сейчас я — в приличном заведении. Не на работе я. И со мной —
девушка. Девушку я всерьез собрался клеить. И она, кажется, не
против. А этот толстый хрен нам мешает. И мне необходимо во
что бы то ни стало «сохранить лицо». Незаметно, но глубоко
вздохнув, я приготовился произнести вежливую, но строгую
фразу. Такую, знаете ли, настоящую выразительную крепкую мужскую
фразу, чтоб ему осталось только быстренько исчезнуть. Или —
завязать со мной драку. В любом случае — лицо мне терять
было нельзя. И я решил уже, куда ударю, если что. Лучше всего
— ткнуть кулаком в горло. Так можно свалить любого
противника, независимо от его комплекции. Главное — точно, резко и
сильно ткнуть. А пока он будет хрипеть от удушья на полу, я
могу встать и увести девушку за руку, не потеряв лица.

Тут раздался возмущенный возглас, переходящий в раздраженный визг:

— Пошел отсюда на хуй! — Лига показала рукой туда, где этот «хуй»,
по ее мнению, находился.— Давай, давай, вали отсюда! — ее
русское произношение был отнюдь не безупречно, но вполне
сносно. Фотореалисты и геи повернулись в нашу сторону.— Давай,
давай, иди! Мы тебя позовем, если вдруг понадобишься.

Позже я узнал, что девушка выросла на Московском форштадте, в самой
его колоритной, мрачной, запущенной части. Ну и рожи там по
дороге попадаются, скажу я вам!

Выражение лица у парня сделалось жалобным, мне показалось, он сейчас
заплачет. Надул губы.

— Я вам не нужен? — сказал он обиженно.

— Нет! — ответила Лига резко.

— Я для вас — чужой?

— Да! — это прозвучало еще резче.

— Ну, извините тогда...— и, взяв свой бокал, этот здоровяк отошел
прочь. Хотел было присесть за столик к фотореалистам, но не
нашлось свободного стула. И он сел к геям. Геям сделалось
неловко, и они, быстренько дохлебав свои коктейли, ушли.

Я с укором посмотрел на Лигу:

— Ты не должна была вмешиваться. Это была моя
проблема. Я должен такие проблемы решать, а не ты. Никогда так
больше не делай.

— А ты, оказывается, сексист,— Лига посмотрела весело и отпила
глоточек.— Ты считаешь себя мачо?

— Нет. Но существуют некоторые условности. И я их стараюсь
придерживаться. Этих условностей.

— Ты правильный? Не скучно?

— Нет, не скучно. Я, например, не перебегаю дорогу на красный свет.
Не курю в кафе, если висит табличка «Не курить!». Не пристаю
к прохожим, даже если очень пьян. Не щиплю девушку за попу
через пять минут после знакомства. Не плюю на тротуар и
доношу окурок до ближайшего мусорника. Не держу руки в карманах,
разговаривая с кем-либо. Стараюсь соблюдать политес. Это не
скучно. Это — моя личная борьба с хаосом. Со всеразрушающей
энтропией. Правила и условности — великая вещь. Это хорошо
знали древние японцы. И это ничуть не ущемляло их внутреннюю
свободу. Скорее, наоборот.

— Ты во всем такой правильный?

— Нет. В творчестве я позволяю себе некоторые вольности. И еще кое-где.

Посмотрела на меня с хитрецой в глазах, с эдакой лукавой девичьей искринкой.

— И где же? — она уже начинала кокетничать.

— В постели, где же еще,— я не собирался с ней кокетничать. Иногда
прямота лучше двусмысленных намеков.

Позже она спросила:

— И что ты от меня хочешь?

— Любовных отношений хочу. Достаточно длительных. Хотя и не могу
обещать, что на всю жизнь.

— А вот мне, может, и надо, чтоб на всю жизнь!

— Мог бы и соврать, но я не обманываю девушек пустыми обещаниями.

— Лучше бы ты обманул,— она потянулась.— Нельзя быть таким правильным.

— Да, знаю. Вы любите таких, которые вас обманывают и вытирают о вас
ноги. Сумасшедший Ницше был прав, когда сказал «Идя к
женщине, возьми плетку!». Я убеждался в правоте этого афоризма не
раз. Но, увы, не могу себя переделать. Хотя мое хорошее
отношение к девушкам не раз мне вредило.

— Стереотип.

— Да. И, как все стереотипы, возник не на пустом месте.

— А в твоем случае, на чем возник?

— На жизненном опыте, дорогая, на жизненном опыте.

Гуляли по парку. Зашли в темный кустистый уголок. Долго обшаривали
друг друга ладонями. Обжимались и терлись. Она
разволновалась, это было заметно. Я ее заводил. Это точно.

Было ощущение, что она готова отдаться прямо в ночном парке, за
деревом. Очень романтично.

Но она вдруг резко отстранилась и сказала «нет».

— Я хорошо подумала. У нас с тобой ничего не выйдет.

Когда это, интересно, она успела «хорошо подумать»?

— Почему?

— Разные ментальности. Я имею в виду национальные ментальности.

— Ах, извините, белая госпожа, что я, негр, посмел обратить на вас внимание!

— Ну, зачем ты так!..— она взгрустнула.— Я не о том... У меня уже
был русский парень...— она тяжко вздохнула.

— И что же он?

— Он...— и вздохнула еще горше.— Он... изменял мне.— и через
драматическую паузу добавила.— С тремя другими девушками!..

Мне стало так смешно, что даже эрекция пропала.

— Вот уж действительно — характерная национальная черта! Интересно,
когда это он успевал? Он что — ничем больше не занимался? Не
учился, не работал? Только между вами четырьмя и метался,
туда-сюда-обратно. Бедный! Когда я слышу рассказы о подобных
подвигах, мне всегда хочется спросить: «А на что наш герой
живет? На наследственную ренту, что ли?!».

— Ты мне вообще-то нравишься,— произнесла она спустя минуту.

— Ну, спасибо, ты мне тоже! А то стал бы я тут с тобой время терять!
— я уже начинал злиться.

Она присела на скамью. Я тоже — присел.

— И потом, ты так красиво говоришь! Даже латышские парни так красиво
говорить не умеют.

Прижимая к дереву, я действительно плел ей в ухо страстным шепотом
легкомысленные гадости на ее родном языке.

— Да. Мастер художественного слова. При желании мог бы стать
выдающимся латышским писателем. Но быть латышским писателем еще
менее выгодно, чем русским — слишком уж мало будет читателей!

Рассердился я не потому, что она мне не дала. А потому, что сначала
завлекла, обнадежила, раззадорила. И — не дала. Это же
свинство какое. Яйца же болят! Если б только эти стервы знали,
как болят наши яйца, когда нас раззадоривают, а потом — не
дают. (А может они — знают? Страшная догадка!)

Но хорошие, даже дружеские отношения я с Лигой все же сохранил. Я
вообще-то не злопамятен. Отходчив. И работала она
арт-куратором, и мне, как арт-критику, приходится с кураторами вежливо
общаться. Кураторы в большинстве своем — кошмарные люди.
Кошмарнее даже, чем художники и арт-критики. Мы хоть как-то свои
душевные гадости сублимируем — в творчество. В кураторской
же душе все какашки варятся и булькают, не находя выхода.
Душевное отравление внешне выражается в
брезгливо-презрительной маске на лице. А Лига была из тех немногих представителей
этой новой профессии, общение с которыми доставляло мне
удовольствие.

Вскорости она получила грант на учебу в датском киноинституте. И
пригласила меня на прощальную вечеринку.

— Почему в Данию-то? — удивлялся я.— Надо ехать учиться туда, где
есть развитое кинопроизводство. Или старые традиции, хорошая
школа. В Польшу, в Чехию, если уж в Штаты дорого. А чего в
этой Дании есть?

— В Дании есть Ларс фон Триер! — Лига мечтательно зажмурила глаза.
Она, оказывается, была большой поклонницей Ларса фон Триера.—
Я хочу с ним работать. Я готова для него всю жизнь с
«хлопушкой» бегать!

Вот женщины! Когда я стану знаменитым, тоже, наверное, найдется
немало дур, готовых всю жизнь со мной возиться.

— Один талантливый человек, это еще не школа,— пытался я спорить.—
Может, он вообще на всю Данию один такой — талантливый? Судя
по их пингвинообразным туристам, ковыляющим
дисциплинированными стайками по Старой Риге, так оно и есть. Со скуки там
засохнешь!

Но она меня уже не слушала. Она лишь телом была здесь, душа же ее
принадлежала обаятельному демону по имени Ларс фон Триер.

И я ничуть и не сожалел о ее отъезде. Я ее — не любил.