Проза

Я побрил себе башку налысо.

Самолично, безопасной бритвой. Брить себе башку налысо безопасной
бритвой - это, скажу я вам, еще тот перфоманс! Но зато кепка
потом не слетает. Ни при каком ветре.

Моя тетушка здорово испугалась — она решила, что я стал скинхедом.
Ее здорово напугали скинхедами по ТВ. Я утешал ее, уверяя,
что башку себе бреют люди из самых разных социальных групп.
Например, буддийские монахи, спортсмены, гомосексуалисты. Наш
профессор зарубежной литературы в институте — брил.
Скинхедом мне становиться, во-первых, несколько поздновато.
Во-вторых, я слишком скептичен для того, чтобы вливаться в
какие-либо группировки, какую бы идеологию они ни исповедовали.

Тогда же я решил продать часть своей библиотеки. Когда у меня
появляются деньги, я покупаю книги. Когда с деньгами становится
туго, я пытаюсь эти книги, так и не прочитанные, продать.
Купить сейчас книгу очень легко, а вот продать — ой как трудно.
Почти невозможно.

Я смотрел на двухтомник Гамсуна и думал: на кой хрен я его в свое
время купил? На что он мне сдался, Гамсун!

Положив с десяток томиков в сумку, я отправился в Клуб любителей
книги. По воскресеньям их там якобы можно «купить, продать и
обменять». На самом-то деле можно только купить. Очень редко —
обменять. Хочешь продать — арендуй торговое место и
продавай сам. Пока книги те не пустят корни и не зацветут.
Подозреваю, что для постоянных продавцов эта, с позволения сказать,
торговля, скорее всего — воскресное хобби.

Мне клуб тот всегда нравился. Там можно найти, например, роскошно
изданный в советское время толстенный сборник «Африканская
поэзия». С иллюстрациями, с комментариями и со вступительной
статьей знаменитого ученого-африканиста. Цена — бросовая, не
больше, чем за газету. Теперь так не издают, особенно поэзию,
и особенно африканскую. Лет через сто подобные книги будут
стоить хороших денег. Как и мой Гамсун. Но это — лет через
сто. Еще меня радует, когда удается отыскать в макулатурных
завалах, среди пухлых сочинений Георгия Маркова и пособий
типа «Устройство ламповых радиоприемников», сборнички вроде
«Современная болгарская новелла», года издания эдак 67-го. Цель
покупки — сугубо практическая: среди трех десятков
болгарских новелл обязательно найдется парочка с подходящим сюжетом.
Стырить чтоб можно было сюжетец у братьев-славян!
Переделать его, аранжировать по-своему. Так, что и родная мать, то
есть отец, не узнает. Я в этом деле руку уже набил. И за руку
меня схватить очень трудно. Я же не у Борхеса ворую!

Но в тот раз я пришел продавать. Называл демпинговую цену, а потом
еще и скидывал. А мне всего-то и надо было малость денег,
чтобы дотянуть до выдачи хорошего гонорара в глянцевом журнале.
Но ушлые книготорговцы брать отказывались: «Только, если на
комиссию!».

И тут я увидел Дашку, тогда я еще не знал, что она Дашка, продающую
книжки из домашней библиотеки. Она сидела за столом под
номером 14, если не ошибаюсь. Милая такая, лиричная, в сером
просторном свитере.

Я пробежался взглядом по ее товару. И на оставшиеся деньги купил две
книжки: сборник «Современная вьетнамская повесть» и
«Искусство слова» Сомерсета Моэма. Хоть пригодится, думаю. Для
дела. Для ремесла.

И ушел. Как дурак.

Позже Дашка говорила:

— Ты был единственным покупателем за весь день! Я еще подумала:
«Странный какой-то! Фигню какую-то купил!» Зачем ты это
купил-то, в самом деле?

— Надо было.

— А я ужасно стеснялась. Туда, как оказалось, куча знакомых шастает,
а я — книжками торгую.

— У всех бывают тяжелые времена.

А вторично мы повстречались в баре Дома печати. Дашка сидела за
столиком в компании с известной в нашем городе фоторепортершей.
Как выяснилось позже, фоторепортерша приходилась ей старшей
сестрой.

«Это судьба!» — подумал я. И присоединился к ним. Когда старшая
сестра ушла, пригласил Дашку в кино. Смотрели премьеру — «Пятый
элемент». Точнее, не смотрели, а чмокались все два часа на
галерке. У нас был свой «пятый элемент», куда интересней, чем
у Бессона.

Дашка любила повторять две фразы. Первая: «Что ты во мне нашел? Я же
толстая и некрасивая! Зачем я тебе!».

Вот, глупая какая!

Вторая фраза мне нравилась больше: «Ты можешь встречаться и с
другими девушками. Я не буду тебя ревновать!».

Но в то время «другие» меня не интересовали. И повода для ревности я не давал.

Ей нравилось гладить меня по бритой голове: «Колюченькая какая у
тебя макушечка!»

Дашка только-только закончила школу и металась в выборе профессии.
Между журналистикой и живописью металась. Рисовала она все
же, на мой взгляд, лучше, чем сочиняла. Но приняли ее на
журфак, а в Академии художеств — завалили.

Праздновали день рождения мужа ее старшей сестры,
художника-акциониста. Пара была странная: жена — успешная, модная
девушка-фоторепортер. Муж — старый хипарь, чудом сохранившийся до наших
времен в законсервированном состоянии: нечесаные патлы,
борода, безразмерный свитер и джинсы, отвисающие на заднице.
Родители девушек его терпеть не могли: «Не нужны нам такие
мужья!» — говорили родители. Я же им, напротив, по словам Дашки,
нравился:

— Они у меня — хорошие, смешные. Говорят: «Ладно, замуж выходить не
обязательно, но внученька ты нам уж подари!». Внученька им!

Отпраздновали, значит, день рождения и разошлись. Я поехал на такси
в компании со знакомой корреспонденткой Леной, бывшим
Дашкиным одноклассником и Агатой, девушкой только что вернувшейся
в Ригу после нескольких лет жизни в Париже. «Чего
вернулась-то?» — спрашивали ее.— «Соскучилась ужасно!» — отвечала она.

В Риге же она, напротив, кажется, скучала по Парижу. Лена пригласила
нас зайти к ней в гости. Агата увидела винтовую лестницу и
заахала: «О, совсем как в Париже!». Стены были размалеваны
подростковыми граффити: «О, совсем как в Париже!». Лестница
была довольно-таки засранная, а на одной из площадок сладко
почивал умиротворенный алкоголик. Агата опять в полном
восторге: «О, совсем как в Париже!».

Ели макароны с пармезаном. Хлебнули водочки, отыскавшейся в
холодильнике. Затем Агата подхватила уже растекавшегося по табуретке
паренька, взяла его подмышку и уволокла с собой.

— Нимфоманка! — прокомментировала Лена их уход.

Квартира была однокомнатной, на полу лежал единственный матрас,
надувной. Я не собирался соблазнять Лену, просто мне очень
хотелось спать. Не долго думая, разделся и улегся. Слышу, Лена
все ходит нерешительно рядом с матрасом в темноте, круги
нарезает. «Нехорошо,— думаю,— девушка ведь тоже устала!».

Откинул одеяло в сторону:

— Давай, забирайся! По-братски. А то меня совесть замучит.

Она пошуршала одеждой и легла рядом. Я и не собирался ее соблазнять,
а действовал чисто рефлекторно. Рядом — девушка, значит,
надо обнять. Все получилось само собой. Точнее, ничего
особенного и не получилось. Повозились чуть-чуть и уснули,
изможденные.

Утро выдалось дождливое, сырое, классически рижское. Или —
«парижское», как сказала бы Агата. Мокрые, косые крыши блестели
тускло.

Завтракали остатками макарон с пармезаном. Я допил водку —
полбутылки. На душе стало спокойно, а тело казалось пустым, как бы
выпотрошенным, как всегда после хорошей гулянки. Движения
стали ленивыми и плавными. Речи тягучими и неспешными.

Заявилась Агата, но уже без мальчика.

— Что ты сделала с ребенком? — спросила ее Лена.

А глаза у Агаты стали такие хитрые-прехитрые. И нас она оглядывала
так понимающе-понимающе!

При встрече с Дашкой я честно ей признался:

— А я у Лены в тот раз заночевал...

— А я — знаю, что у Лены...

Откуда знает? Агата, парижская штучка, стуканула, кто же еще!

Я Дашке тогда ничего не стал объяснять, не стал оправдываться. А она
никаких объяснений и не требовала. Но отношения наши с той
поры как-то тихо, спокойно, незаметно и мирно расстроились.

Сейчас Дашка работает в одной газете, а я — в другой. Я — в «отделе
культуры». Что понятно. Она — в «отделе экономики». Кто бы
мог подумать!

Недавно послал ей мэссидж по имейлу: «Дашка — ты просто супер!». И
получил ответ: «Спасибо, ты тоже!».

Она вышла замуж за веб-дизайнера. И теперь катает коляску по бульварам.

Человек в коляске гремит розовой погремушкой.