Проза

Русские художники гуляли. Их поили русские же меценаты. Происходило
все следующим образом: в кабак заходил очередной русский
художник, ведя за собой очередного застенчивого бугая в дорогом
костюме и дешевых ботинках. Представлял: «Это мой друг!
Коммерсант. Любитель искусства. Меценат!» —
слово «меценат» произносилось особенно уважительно, твердо, с
нажимом. Четко и вкусно произносилось это слово. Меценат еще
больше смущался, рдели его пухлые щеки, он мялся,
счастливый, милостиво допущенный в среду «богемы». Художник мягко
подталкивал его к столу, точнее, к нескольким столикам,
составленным вместе. Прочие художники встречали мецената весьма
радушно. Теплые их влажные глаза блестели от прежде выпитого.
Они гладили мецената по плечу сильными натруженными ладонями
старых опытных ремесленников. Чтобы избавиться от стеснения,
меценат заказывал выпивку и закуску — естественно, на всех.
Он был, по всему видать, рад поддержать творческих
личностей в их нелегкой борьбе за место под солнцем. И так
повторялось неоднократно.

Я же сидел за барной стойкой и наблюдал весь этот спектакль.
Поражался виртуозной дипломатичности бывалых пройдох. Не забывая,
однако, опрокидывать свой халявный стопарик — на правах
«летописца». Пошлый хозяин пошлой галереи терся рядом и, пьяный
уже, предлагал мне деньги за еще не написанную статью. В
советское время он, говорят, работал мясником. Я же упорно не
продавался: «Работаю только на себя и на редакцию, а не на
тех, о ком пишу!». Быть независимым — это очень приятно, на
самом-то деле. Окрыляет как-то. Не так давно я не без
удовольствия полил его галерею помоями, после чего он стал со мной
вежливо здороваться. А до этого и не замечал вовсе.

Однажды я случайно подслушал, как этот фрукт делился с таким же
фруктом мыслями: «У меня все эти искусствоведы, все эти критики
— вот здесь!». И он поднял к носу крепко сжатый кулак,
показывая, где именно он держит «всех этих искусствоведов».

«Ах,— подумал я тогда,— скотина ты эдакая! Может я и хреновый
искусствовед, или вообще никакой не искусствовед, но я — не у
тебя! Мне — газета платит!».

— Я не пишу заказных статей, сказал же вам. Я не могу писать, когда
у меня конверт в кармане!

Самое смешное, что я говорил абсолютную правду, а вовсе не набивал
себе цену, как ему казалось.

— А чего такого? — не понимал он.— И вам хорошо, и нам хорошо!

— Послушайте, меня в газете держат как злобного желчного ядовитого
критикана. За это меня и ценят. И если я принесу им сопли с
сахаром, в редакции сразу же поймут, что меня купили. И не
напечатают: наши редакторы не любят кушать сопли с сахаром. И
читатели не любят. А мне любовь читателей дороже ваших
денег.

Галерейщик-мясник упорно не врубался.

— Послушайте,— продолжал я,— самые знаменитые и высокооплачиваемые
журналисты — те, которые никогда не брали на лапу. Им платят
уже за одну только их кристально чистую репутацию. Их
репутация стоит больших бабок. А те, кто от вас конверты получает,
так и будут всю жизнь крохоборствовать! — И после этих слов
я гордо, с неким даже вызовом, хряпнул очередной стопарик и
зажевал лимоном.

Армянский художник, и по совместительству депутат Латвийского Сейма,
выпендривался перед барменшей, девкой в самом соку. В белой
блузке та девка была. Сиськи стояли под блузкой. Каучук, а
не сиськи. «Можно, я вас нарисюю,— выпендривался
художник-депутат,— лучи миня во всей Латьвии никто ни рисюит!».

Мне стало завидно. Во мне взыграло мужское. Конкурентная борьба
самцов началась. Я увидел на стойке глянцевый журнальчик, в
котором недавно напечатали мою статью. Схватил его и открыл: «А
вот это вот — я написал!!» — сунул я, гордый, девке
журнальчик. И ткнул пальцем в статью. Мне тоже захотелось
повыпендриваться. Конкурент посмотрел на меня недобро. Барменша обвела
нас обоих скептическим взглядом, сохранив на лице вежливую
проф-улыбку. У нее, действительно, подумал я, каждый вечер
отбоя нет от таких вот «поклонников». Застенчивые мужчины
всегда нажираются и начинают с симпатичными барменшами
заигрывать. В трезвом виде — боятся. Для того хозяева баров и
нанимают симпатичных девчонок — чтоб мужчины специально приходили:
на сиськи лишний раз попялиться, слюни попускать. А для
этих девчонок мы все — на одно лицо.

Как это смешно, однако, подумал я, как все вокруг нелепо, глупо и
банально! Какие-то мерзкие рожи вокруг. И что я здесь делаю,
среди этих-то рож? «Выпиваю на халяву, вот что я здесь
делаю!» — ответил я сам себе.

И тут появилась Дина. Ее в наш кабак привела танцовщица Н.

Мы схлестнулись с Диной взглядами — и аурами тут же сплелись. И я
понял в секунду, что уйду вместе с ней. Сейчас же и уйду.
Туда, где светят ночные фонари и капли осеннего дождя стучат по
жестяным карнизам. И мы с Диной совершим романтическую
прогулку по ночному городу, держась за руки и лишь иногда,
случайно, прижимаясь плечами.

Не сговариваясь, мы очутились у выхода. Я плохо помню тот вечер, но
помню, что один из меценатов, обнаглевший от спиртного,
утративший всю свою первоначальную стеснительность, сказал нам
что-то вдогонку. Высказался о Дине не очень лестно. Кажется,
назвал ее «профурсеткой». Я повернулся, чтобы подойти к
меценату и двинуть ему хорошенько в глаз. Может ничего он и не
говорил, а мне лишь послышалось, но в глаз я ему все равно бы
двинул. Дина остановила меня, развернула и, помогая
сохранять равновесие, вывела под дождь.

Позже она призналась:

— Я сразу тебя выцепила. Вот, думаю, тот, кто мне нужен!

— И тебя не смутило, что я здорово тогда выпил?

— Нет. Пьяный — это ж не навсегда. Да ты и не противный был вовсе.
Смешной такой, прикольный! Насиловать меня пытался.

— Где?

— У тебя дома, где же еще.

— Я тебя не насиловать хотел, а лишь нежно обнять!

— Ничего себе, нежно. Чуть шею мне не свернул, пылкий такой.

— А потом?

— Потом ты устал мне шею ломать и спать лег.

— На пол?

— Нет, зачем на пол. Я тебя к кровати вырулила.

— Спасибо! За что я люблю наших русских девушек, так это за их
всепрощение и бесконечное терпение, граничащее с героизмом!

Секс, как таковой, на самом-то деле — ужасно скучное занятие.
Механическое какое-то, рутинное. Тыр-пыр, тыр-пыр. Почему все
делают вид, что секс — это интересно? Понятно, когда есть
чувство или хотя бы легкая симпатия. Но если нет чувства и
симпатии, то лучше уж тогда водки выпить. Или книжку почитать. Или
в кино сходить. К такому вот заключению я пришел, доскребя
до своих лет.

— Мне так надоело! — сказал я Дине.

— А как ты хочешь?

— Перевернись! — попросил я ее.

— Куда?

— На живот. И попу кверху.

— Раком, что ли?

— Ну, можно и так сказать.

— Нет,— ответила,— я туда не хочу!

— А я туда и не собираюсь. Я туда, куда обычно.
Просто мне нравится вот так вот... Чтоб на живот и попу кверху.

— Нет. Все равно не хочу.

Ну, на нет и суда нет!

— У тебя есть какие-нибудь сексуальные фантазии? — спрашиваю.

Она хохочет:

— А что?

— А то, что могу воплотить. В пределах своих возможностей, разумеется.

Она хохочет еще пуще и вместо ответа задает вопрос:

— А у тебя?

— Да так. Я, в общем-то, традиционен. Но одну мою весьма скромную
фантазию ты уже отказалась воплощать... Еще мне нравится,
когда девушки во время любовной страсти грязно матерятся.

Она опять хохочет:

— Ладно, как-нибудь попробую! А что еще тебе нравится?

— Вообще-то я человек консервативный. Не склонный к извращениям и
особым изыскам. Ну, нельзя же считать особым изыском заурядный
минет!

Она просто заливалась смехом. Как ребенок. А мне нравится смешить людей.

Она зажала мою голову ногами. Сильными, хорошо тренированными ногами
профессиональной танцорки. Я, зажатый, вяло трепыхался.
Чуть не удушила меня! Уперлась в голову руками. «Странно,—
думаю,— обычно девчонкам это нравится...»

Утром она схватила томик стихов, валявшихся у меня на полу.

— Артюр Рембо...— прочитала она.

— Не Рембо, а Рембо! — поправил я и подумал о поэте, чей
графический портрет украшал обложку: «Немного похож на Владимира
Ульянова в гимназические годы. Отдаленно чем-то напоминает...»

Дина неустанно нахваливала мое тело:

— О, как мне нравится! — гладила она меня. Еще бы ей не нравилось:
«Тело атлета, а не поэта!».

— Я хочу тебя предупредить! — сказала как-то Дина, скользнув под
одеяло и раздвинув ноги.— Я не совсем здорова...

Замер я тут же и слегка отстранился. Заметив это, она хохотнула:

— Это не то, о чем ты подумал! Извини. Дело в том, что у меня может
быть эпилептический припадок...

— Тьфу ты! — вздохнул я с облегчением. И вытянулся рядом с ней на
кровати. Женилка, естественно, обмякла. Я достал две сигареты
и, раскурив обе, одну протянул Дине.— У любого может быть
припадок, ну и что?! Нашла, то же мне, время!

— Я просто хотела предупредить. Чтобы ты не испугался, если что...

— Уж я бы не испугался! У меня в роду — все... если не сумасшедшие,
то алкоголики, а если не алкоголики, то самоубийцы. Дурная
кровь, порченые гены. Так что я всякое видал... Не испугался
бы...

Докурив сигарету, я спросил:

— А у тебя уже это было?

— Нет, пока что не было... Но доктор сказал, что может быть...

— Тьфу ты! — выругался я вторично, а про себя подумал: «Ну и дура
же!» — А если этот доктор скажет, что у тебя перья на заднице
могут вырасти, а?!

Вскоре выяснилось, что у нее есть парень. От которого она не прочь
бы уйти. Было бы к кому.

— Он скучный. Молчит все время. Книжек не читает, только телевизор
смотрит. Наработается в своем автосервисе — и лежит потом
весь вечер пластом на диване. Давай, я с тобой буду жить!

— Нет уж. Я к совместному бытованию, увы, не приспособлен. Я же тебя
через неделю, самое малое, ненавидеть начну. Давай лучше ты
будешь ко мне приходить...

— Мне надо где-то жить. Я с родителями жить больше не могу. А у Лехи
есть квартира. Но к тебе бы я ушла, только позови.

— Ну, живи тогда у Лехи, а ко мне приходи иногда.

— Нет, так я тоже не могу! Или насовсем — или никак!

— Насовсем нельзя. Я бирюком живу — мне необходимо одиночество.

Так мы и не договорились. Она и сейчас живет с Лехой-автослесарем.
Приходили как-то ко мне в гости. Выпили. У меня тогда ночевал
фотограф Андрей. Мы с ним делали репортаж, и я оставил его
на ночь у себя, чтобы пацан до утра не шлялся, где попало.
Дина подмигнула мне, показывая на спящего Андрея:

— Переключился на мальчиков?

— Глупая ты! — сказал я ей ласково, беззлобно.

О ее парне Лехе я так и не смог составить никакого впечатления — он
за все два часа не произнес ни слова.