Дезертиры вечности
В метро. Аж сердце прихватило. Люди едут. Чух-чух. Качают головами.
Милые такие. Много пожилых. Один молоденький совсем, в
драных джинсиках, модные волосики сопельками. Тоже наш.
Понимаете? Тоже состарится. Сначала как я, потом как они. И будем
ехать дальше. Чух-чух. Покачиваться.
Придумал сюжет. Не сюжет, а так, схемку. Молодой священник получает
приход. Скажем, деревенский. Много пожилых. Ну, женщины —
ладно, а вот этого, краснорожего мужика с угрюмым и капризным
лицом... Ну как он его, сам с пушком вместо бороды, станет
называть «сын мой»? Неправильно. Краснорожему непонятно.
Скажет, какой сын — я тебе в папаши гожусь. И пойдет дальше
комбикорм воровать и водку пить. А священник неглупый. Про
служение Богу, про отеческий долг Церкви на проповеди не говорит.
И паству детьми, покамест, не называет. Зачем? Нужно сперва
самому понять их. Вот деревня. Вот люди со своими
проблемами. Нужно понять. Помочь. Стать не чужим для них — и словом,
и делом. И вот они вместе переживают какое-то событие,
какое-то общее испытание. Мирское. Священник может остаться в
стороне — не его ответственность. Но он ведет себя молодцом. И
добивается уважения у людей. Становится вроде как старше. И
может теперь даже тому, с красным лицом, говорить «сын мой».
И тот поймёт. Как-то по-своему, но поймёт. И священника, и
церковь, и Бога. Такая вот ерунда. Пока на людей в метро
смотрел.
Ужас-то!.. Протестантский сюжет в голову пролез, как есть
протестантский! И нет ни возмущения, ни отпора в душе. Больше того
скажу. Вернее, признаюсь. Потому что вам это, возможно смешно
покажется.
О духовном самоуправлении
Полгода назад познакомился с одной девушкой. Молоденькая совсем.
Разговорились. Просидели часов пять. Пока кафе не закрылось.
Она многое успела рассказать о себе. Наверное, раньше её никто
не слушал так долго. А ей нужно было многое выговорить. Она
закончила свой рассказ словами «теперь хоть я в Бога верю,
но не уважаю Его». Было уже утро, мы шли по улице, и у меня
было совсем мало времени на ответ — надо было ловить такси.
Я стал сбивчиво бормотать, что не надо верить — надо любить,
а любить Бога — это любить себя, а чтобы любить себя, надо
найти свой внутренний центр, «печку», и от неё танцевать, и
помнить об этом центре равновесия, что бы ты ни делала, с
кем бы ни встречалась, куда бы ни шла: держаться за него и
дышать ритмично — постоянно напоминать себе —
я здесь, я есть, со мной все в порядке, все, что происходит
со мной, это не я, не смысл мой и не цель моя, а я, положим,
просто вышла из дома и иду в магазин за кефиром, и вот там,
куда ты на самом-то деле идёшь, там и ждёт, оттуда и держит
тебя Бог.
На слове «кефир» она странно посмотрела на меня и уехала. Я подумал,
что сболтнул очередную пьяную глупость. Но спустя два
месяца она позвонила. Ей вдруг захотелось обсудить со мною свои
проблемы. И ещё через два месяца. Я не помогал ей никакими
советами, просто слушал. Но она всякий раз назначала новую
встречу. Ей почему-то хотелось держать меня в курсе своих дел.
Ей был нужен кто-то сочувствующий и вместе с тем
посторонний. Как говорят в газетных редакциях, «свежий глаз». Чтобы
стряхнуть суету. Нащупать «печку». Дать себе сходить за
кефиром. В конце концов я вдруг с ужасом понял, что стал её
духовником. Так получилось.
Я — слабый, грешный, отчаявшийся, не умеющий молиться, случайный
подсадной человек! Когда рассказал это другу, он спросил: «Ну и
кому из вас это больше нужно?..» А и действительно. Ведь
эта девушка не только меня своим, она и себя моим духовником
назначила. Симбиоз такой.
Это было так, лирическое отступление.
А впрочем, нет, не лирическое. Я сегодня, может, и вовсе не напишу
той мысли, из-за которой начал, потому что сперва нужно о
другом рассказать. На днях ещё случай был. Позвонила сестра
моя, это я её так называю — сестра, хотя не родственники мы и
знакомы-то с гулькин нос. Не та, не 쳁쓉очка-духовница.
Другая. Позвонила, беда у неё. И не беда, а так, деловые проблемы,
разочарование в человеке. Жалуется в трубку, лопочет... Я
себя сразу таким взрослым почувствовал: накричал на неё, всё
разрулил, всех на место поставил. Ей вроде легче стало. А я
раздухарился, и ещё письмо ей электронное накатал. И
неожиданно в грехах своих давних, непростых, в этом письме
покаялся. Отправил письмо и впал в муку. Зачем?.. А ну как она не
выдержит? Всякой мерзости свой предел есть, как и всякому
откровению. Может, думаю, я её только дальше в темноту
подтолкнул этим своим дурацким признанием. Может, ей теперь и
думать-то обо мне неприятно, не то что дружить со мной. А она,
оказывается, нет, простила. Превозмогла и приняла на себя. Я-то
ведь и в церковь не ходил, чтоб попу не рассказывать. Ему
что? Он чужой. У него служба. Ему нетрудно — простить. А я как
был, так и останусь.
В общем, опять получается стихийный протестантизм — сами поделились
на паству и священство, сами каемся, сами грехи отпускаем. Я
не говорю, что это плохо или хорошо. Мне только кажется,
что такова стратегия выживания. Уйти от
институций, от морали, от людей... Отказаться от всего, чего не
вынес и что предал. Или что тебя предало. Забиться внутрь
себя. Потом, щурясь, выползти на белый свет. К первой иногда
встречной жилетке. Обняться, поплакать с ней. Жилетке, поди,
тоже нелегко. Вот нас уже и двое. Вдвоём можно новые
институции создавать, новую мораль. Строить новое общество.
О национальном выживании
Я же не о себе, понятно, хотел сказать. О себе говорить тяжело и
невыгодно — а ну как тебе туда плюнут? Я собирался говорить
«вообще», «о России».
То, что люди ушли из церкви, давно не новость. Теперь происходит
другое — люди уходят от общественной жизни. И не по
цивилизованным либеральным маршрутам (гибкие горизонтальные
технологические связи вместо жёсткой государственной «вертикали»), а
как троглодиты — в
быт, в пещеры, в себя. Общественного и политического
чураются. Власти больше не боятся, её больше не ненавидят — к ней
безразличны, она сама по себе. Выбирает сама себя, борется
сама с собой, варится в реторте собственного прагматизма,
говорит сама с собой на собственном воробьином языке
прагматизма и «технологий». Президент щебечет про какое-то «вэвэвпэ» и
даже не знает, как нас зовут. Ну и пошёл он на хрен.
А нас зовут «братья и сёстры».
Знаете почему? Не потому, что Сталин хороший. А потому, что дело
швах — как и тогда. Люди, как минимум, устали. А может,
отчаялись. С ними нужно просто поговорить, а им
вместо этого какую-то ублюдочную «монетизацию льгот»
впаривают.
Я вот тоже, может, хочу, чтобы со мной поговорил кто-нибудь. А
приходится самому с собой... Почему живу так бессмысленно? Отчего
так невыносимо, так ощутимо тяжело жить?
Слово «стресс» похоже на «пресс», хотя на самом деле это
паровой молот. С утра встал — всё нормально. Но любой реплики,
любого телефонного звонка хватает, чтобы впасть в
многочасовое оцепенение. А с утра нормально... Но хватает часа на три.
И так уже несколько месяцев. Мысли плавают в голове, как
варёные рыбы. Абортированные ошмётки статей догнивают в
компьютере. Не могу отвечать на звонки, не могу встречаться с
друзьями. Оцепенение. Я не хочу, чтобы меня призывали к порядку и
напоминали, что я мужчина. Я не хочу на кушетку
психоаналитика. Я просто хочу, чтобы меня утешили, извините.
В отсутствие национально ориентированной политики (то есть в
отсутствие власти, обращенной лицом к народу) мы, конечно, кое-как
и сами справляемся. Появляются русские
протестанты-прагматики (Константин Крылов, Павел Святенков, Егор Холмогоров),
призывающие вести войну за национальное возрождение всеми
доступными средствами, включая предательские и подлые. Они хотят
видеть русский народ этаким дебёлым швейцарцем —
рациональным, расчетливым, блюдущим свою выгоду, эмоционально
благополучным, «позитивным», зажиточным... Фигли держаться за
православные пережитки, раз Ковчег Спасения уже затонул?.. Если
Третьего Рима уже нет? Кротость, терпение и спокойное осознание
своей обречённости — то, на чем пять веков держался
православный миф, они склонны считать гнилостными пятнами
русофобии, вирусом бледной немочи, который привили русскому человеку
враги.
Про Крылова рассказывают: сидел однажды с приятелем в узбекском
кафе. Зашёл грязный вонючий бомж, стал клянчить мелочь. Официант
погнал его. Приятель говорит: «Смотри, Костя, узбеки
русских людей обижают...». Крылов пожевал губами:
«В данном случае я их понимаю».
А вот что пишет ещё один идеолог русского национального возрождения
Александр Ципко: «Когда-то, лет пять назад, один из
реальных лидеров нашего патриотического движения на мои
жалобы о вымирании русской нации жёстко сказал: “Чем раньше
бомжи и пьяницы уйдут на тот свет, тем будет лучше. Надо брать
не количеством, а здоровьем”. Мне тогда показалось, что это
жестоко, по-сталински. Но теперь выяснилось, для меня
выяснилось, что в этом жестоком отношении к приговорённым есть
народная правда...»
А может так случиться (это я уже под нос себе бормочу), что именно
бомжи и пьяницы и есть последние русские? Мы ведь не случайно
такие — нас ведь умирать
тут оставили. Православие — не форпост истинной веры и не
оплот даже, а скорее отряд прикрытия. Остальные (кто
остальные? ну пускай предки) уплыли за океан, а нам тут умереть
суждено, чтобы эти не догнали, не потопили
тех. Мы смертники. Но вот появляются «идеологи
возрождения». Говорят: а что это мы тут только водку и
мухоморы жрём и тело у нас бычей кровью намазано? Давайте-ка
посеем ленок, редиску, зарядим квас... В общем, давайте
спасаться. То есть — тьфу!..
Давайте реализовывать программу национального возрождения.
Дезертиры вечности
Тут надо понять, что они ведь не просто струсили. У них не хватило
терпения, хотя терпение — это краеугольный камень русской
судьбы. Их нервы сдали не перед угрозой надвигающегося лавой
врага, а перед лицом вечности. Сидение в крепости на краю
пустыни пугает сильнее, чем схватка. Сражаться не страшно. Куда
страшнее ждать, пока ЭТО появится. Не даром пресловутый
русский национализм не мыслит себя без «врага» — будь то
демократы, евреи, МВФ, чубайс, мигранты или олигархи. Тот или иной
мобилизующий националистов «враг» должен быть у русского
народа постоянно. Так в эсхатологических сектах раз за разом
переназначают дату очередного Конца Света. Иначе ожидание
слишком растягивается и становится нестерпимым.
Выбирая себе карикатурных посюсторонних «врагов», националисты
стараются не помнить о том Враге, в ожидании которого прошли пять
русских веков. Стараются забыть, что та битва, ради которой
возник русский народ, будет последняя. Если враг будет
игрушечным, то и битва будет игрушечной, а игрушечную битву
можно понарошку выиграть. Таким образом, национализм — это игра
в русскость. Националисты — русские Кен и Барби. В потухших
глазах измученного жизнью старика куда больше «мысли
народной», чем в их поблескивающих оптимизмом и энтузиазмом
очочках.
Ну это всё, конечно, «экзотика». Можно привести другое сравнение.
Представьте себе болельщиков футбольной команды. Год за годом
орут они своё «зенит-чемпион», год за годом, как в первый
раз, приходят на стадион, надеются, верят... А «Зенит» всё не
чемпион. Можно ведь и устать от нереализованных ожиданий.
Можно перейти в другую команду (стать западником, буддистом,
революционером, интеллигентом) и болеть уже против «Зенита».
А можно переключиться на теннис, где неплохо выступает
зенитовка (допустим) Маша Шарапова. Чтоб болельщицкая силушка
даром не пропадала. Именно такой путь предлагают идеологи
«возрождения». А футбол... Ну что футбол? Не
вечно же его ждать! Жизнь важнее...
Татарская пустыня
Есть такой роман итальянского писателя Дино Буцатти. На краю
огромной пустыни — крепость. В ней стоит обычный такой гарнизон —
солдаты и офицеры. Скучают, хотят в Рим, там женщины,
карьера, вино... А тут — триста лет, если не больше, даже врага не
было. Когда-то давно был — страшный, кровавый. В память о
том и стоят. Сменяются караулы, поколение за поколением
вглядываются в красную мглу... Их это меняет. Они уже не такие,
как мы. Они ждут.
А мы — нет. Чаще спешим куда-то.
А если Враг всё же придёт?
Нет, не так. Скажем проще: что если мы все умрём? Ну вот очередной
учёный доказывает, что Солнце через четыре года взорвётся.
Нет, я понимаю, но всё-таки? Ну а вдруг? До взрыва один день.
Ну и что вам нужно успеть? На всякий случай
не забудьте составить список.
Цель жизни — смерть
Человеку не свойственно задумываться о смерти. Свою личную,
персональную смерть ему трудно представить. То есть он легко может
вообразить, как это будет, но понять, ощутить, что это будет
ВООБЩЕ, он не способен. Не может сделать выводов из самого
факта, что смертен. Гораздо проще ему вообразить конец
остального мира — от ядерной войны, пандемии, космической
катастрофы... Ну вот и давайте задумаемся, а как бы мы жили, если бы
учёные всего мира в один голос подтвердили, что Солнце таки
взорвётся? Погрузились бы в хаос?.. Не думаю.
Вы вдруг узнали, что ваш знакомый скоро умрёт, причём ему самому это
неизвестно. Займёте ли вы у него денег в долг? Захотите ли
успеть высказать ему всё, что нём думаете? Или в вашем
сердце проснутся сочувствие и... несвойственная вам забота?
Мне кажется, это полезный практикум: глядя на людей, представлять,
что вам известно об их смертельной болезни. (Это на самом
деле так — все люди больны смертью, но чтобы обойти защитную
цензуру сознания, предположим, что это не смерть, а рак.) Он
или она хихикает, щебечет, действует вам на нервы и не
подозревает, что дни уже сочтены. Вас это не заставит относиться к
нему или к ней как-то иначе?
А теперь представьте, что только вы знаете о неотвратимой вселенской
Катастрофе. Строить ковчег незачем — он никуда не полетит,
мы умрём. Предупреждать? Зачем, о чём? Вы просто знаете. И
смотрите на всех этих людей с прощальной грустью и нежностью.
Бедные, бедные... Что-то делят, завидуют, бранятся до
хрипоты, хотят покушать побольше, обсуждают квартирный и
национальный вопрос...
Ну это, положим, мысли Арджуны перед побоищем, но вот какой остаётся
вопрос. Прощаясь (ведь нельзя не прощаться) с миром, вы
будете собирать в ладошку с земли камешки, листики подорожника,
вдыхать глубже воздух — или вам захочется совершить подвиг
и построить себе памятник? Я бы хотел, чтобы кто-нибудь не
менее авторитетный, чем Кришна, ответил мне на этот вопрос.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы