Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

В прихожей моего родительского дома стоит стул. Он стоит там,
сколько я себя помню. Рассказывают, его приобрели, когда мне было
года три или четыре.

Он обшарпан, сквозь белую краску, облезающую кусками, глядит
голубая, и кусок спинки выщерблен, словно откушен, — но он стоит в
прихожей нашей московской квартиры, никто не замечает его
глубоких царапин. Это было бы как замечать морщины деда. А все
потому, что он есть, был и будет. Всегда.

Я собралась в первый раз в первый класс, закончила школу, пошла, как
смогла, оступаясь и ломая каблуки, дальше, — а стул стоит,
как стоял.

Неприглядный, страхолюдный — он есть единственная незыблемая деталь
быстротекущего мира.

Впрочем, нет, не единственная. Есть несколько и других вокруг.

Связка ключей, каждый из них забыл чувство отпираемого замка.
Бабушка расставила книги и безделушки на полке по-особенному.
Вроде они у меня и так в беспорядке не лежали — условлено для
каждой вещи место. А вот она передвинула на полсантиметрика
каждую — и всё стало смотреться, как на маленьком наивном
параде.

Такое только бабушки наши могут делать и любят.

Любовь к покупному антиквариату — это попытка заместить
несуществующее или утраченное собственное прошлое чужим, придуманным,
заёмным.

Если к старому бюро красного дерева не прикасались молодые пальцы
моей умершей прабабки, оно для меня меньше значит, чем коробок
спичек, которыми в Дударкове бабушка воспламеняет черную от
копоти газовую конфорку.

Я, конечно, знаю, что о бюро опирались чьи-то юные крепкие локти,
истлевшие ныне, но что мне до них? Они мне не то чтобы чужие —
во вселенском смысле они посторонние, да и все.

Эти полки, шкафы с изученным содержимым — неумолимые отмирающие
острова прошлого, острова, к которым запрещено вернуться — ведь,
касаясь потрепанного корешка книги, ты ощущаешь разом и
дрожь узнавания того весеннего, просквоженного розовым трамваем
дня, когда ты купил эту книжку — и вместе ужас, что сейчас
этот день во всем птичьем посвисте и зеленом шелесте встанет
перед тобой — нет, нет, это слишком болезненно, слишком
малопереносимо.

Лидия Олеговна со своего склада, забитого всяким хламом (с проданной
дачи), на моих глазах увезла какие-то дорогие ее сердцу
вещи (такую дрянь, на наш холодный посторонний взгляд, что
только погляди да брось) — например, потрескавшуюся голубую из
кожзама крышку на унитаз, старые перекочевряженные от ветра и
солнца туфли, которые и надеть-то уже на ногу нельзя, до
того потеряли они свою первоначальную форму, а также дырявую
тряпку, которая выдавала себя за пальто, и большой гнутый
изъеденный рыжей коростой гвоздь. И я подумала: только наше
ежедневное присутствие, обновляющее всю эту дребедень, все эти
единственные наши сокровища, мешает нам однажды взглянуть
вокруг расширенными новыми глазами и увидеть, насколько они
пустые дутые мелочи, или — драгоценные алмазные крупицы
памяти.

А если выпасть из этого день-в-день скольжения, вырулить на иную,
где все незнакомо, равнину, а потом крутым виражом вновь
заехать в покинутую нору — тут-то нас и поражает каждая
подробностная деталь, мы видим, что у нас есть былое и что былое
можно пощупать руками, у него есть свои запахи и формы, оно
неабстрактно. И мы также предчувствуем, что придут времена,
когда былого не станет, потому что не станет нас — и вот
тогда-то мы рыдаем, опустив в ладони лицо, гладим корешки книг,
целуем бабушкину иконку, ласкаем желтые фотографии и плечи наши
вздрагивают в свете большой и желтой, как перезрелая дыня,
луны, а душа полнится любовью и болью, а также
невозможностью поведать об этой любви и боли.

С течением времени, если только вы не менеджер преуспевающей
корпорации, эти приступы обостряются. Хороший врач выпишет тут
непременно по одному рододендрону каждый день после обеда.