Проза

— Внимание! Вы поступаете в распоряжение кировского конвоя. Курить
по одному! Спать головой к выходу! Не переговариваться! Из
купе в купе ничего не передавать! Во время оправки резких
движений не делать! Дверь в туалет не закрывать!Оправка раз в
двенадцать часов! Кипяток — по требованию!

Внимание, при посадке, выгрузке, в случае попыток побега — конвой
стреляет без предупреждения!

Перекличка

— Внимание! Называю фамилию, громко и внятно говорить имя, отчество,
год рождения, статью, срок, режим!

— Иванов.

— Иван Иванович. 1973, статья 162, часть вторая, девять лет, строгий.

— Петров.

— Сергей Михайлович, 1968, статья 105, часть первая, десять лет, строгий.

— Сидоров.

— Валентин Андреевич, 1975, статья 158, часть третья, восемь лет, особый...

На всем протяжении пути, до самого Кирова, начальника конвоя мы
больше не видели.

Вагонзак — замечательное изобретение великого русского реформатора
Петра Столыпина — за сто с лишним лет претерпел очень мало
конструктивных изменений. Купе, рассчитанные на семь человек,
вмещают в свое чрево 15, а бывает и 20 душ. Кстати, площадь
купе такая же, как и в обычном пассажирском вагоне. Есть еще
и маленькие купе, так называемые «тройники», рассчитанные
на трех, соответственно, человек. В «тройниках» обычно
перевозят «смертников», а в последнее время «пыжей», то есть
осужденных, приговоренных к пожизненному лишению свободы, или
женщин, когда их мало. Одно купе, «проводницкое», для охраны. В
общей сложности, в «столыпине» обычно перевозят 70-80
заключенных и подследственных.

Окна в купе намертво заварены. Зато со стороны коридора все отлично
просматривается — железная сетка из толстых прутьев, с
ячейкой примерно 3,5 на 4,5 см, то есть пять сигарет можно
просунуть.

Дверь на роликах, посередине квадратное отверстие для раздачи пищи — «кормушка».

Окна в коридоре постоянно открыты — духота страшная.

В начале «путешествия», по правилам, полагается обыск. Вот как по
этим самым правилам он производится: первые от туалета три
купе забиты под завязку, весь «личный состав» помещается в них.
Тихо удивляешься — как можно на такой маленькой площади
разместить такое большое количество народа. Стоят на сумках,
друг на друге...

Процедура длится часа два, не меньше.

— Командир, давай «шмонай» быстрее — дышать нечем!

— Щас, я тебе дам быстрее!

— Так! По одному, с вещами выходим.

Выдираешь свои сумки и самого себя из живой, шевелящейся массы.
Проходишь по коридору в свободное купе — там тебя уже ждут.

— Запрещенное что-нибудь есть?

— Да ты чего, старшой, я ж с зоны еду — все запрещенное там отобрали давно.

— Ладно, ладно — щас посмотрим.

У меня два блока «фильтровых» сигарет. За полблока меня не «шмонают» совсем...

— Ух-ты, сколько сигарет! Тебе куда столько?

— Да так, командир, тебя вот угостить, например.

— А, ну если так — давай, и вали отсюда,— вполголоса, опустив глаза,
говорит конвоир.

— Следующий!

Если нет ничего, «вывернут» полностью.

После обыска сразу рассаживают по купе, стараясь сортировать по режиму.

— Ты куда, полосатый, лезешь? Здесь же общий! А ну выходи!

— Да ладно, командир, я-то откуда знал.

— Давай, давай!

Примерно 12–15 человек в купе — это нормально, ехать можно. Больше
редко «забивают».

Все, разместились. Тронулись.

Полосатый

Ну, наконец-то... прощай, «Харпы»!

«Харпы» — это поселок Харп, последняя станция перед городом Семи
Лиственниц — Лабытнангами. В конце восьмидесятых,
начале-середине девяностых слово Харп вызывало неподдельный ужас у любого
уважающего себя зэка. В те времена в поселке функционировал
областной ЕПКТ (единое помещение камерного типа), так
называемый спецбур, куда свозили на ломку наиболее злостных
нарушителей режима. Кроме этого, там находились и находятся две
колонии особого режима, обитатели которых обязаны носить
форму, помеченную полосками. Отсюда пошло прозвище этой
категории осужденных — «полосатые». Но не разметкой на форме
прославились полосатые. Режим содержания называется «особый». Он
подразумевает ряд ограничений, которые ужесточают условия
отбывания наказания. Этот режим, судя по всему, был разработан
специально для того, чтобы исключить возможность появления в
колонии каких бы то ни было группировок у спецконтингента,
т.е. у зэков. Со стороны закона — правильно. Все равны.
Уравниловка, все под одну гребенку. И «красные», и «черные», и
«мужики», и «петухи» — все отбывают наказание одинаково. Но с
другой — люди никогда не были равными, как физически, так и
психически. Люди всегда делились на сильных и слабых, добрых
и злых, умных и глупых и т.д. Одинаковое отношение ко всем
порождает чувство несправедливости, губит индивидуальность,
заставляет замыкаться в себе, хитрить и изворачиваться,
скрывать эту самую индивидуальность (пусть она и не очень
хорошая). Попытки выделиться пресекаются на корню, квалифицируются
чуть ли не как дезорганизация осужденных и очень строго
наказываются. Внешне быть как все, но тайно делать по-своему —
жизненное кредо полосатого.

Поэтому полосатый — одиночка. Он очень компанейский парень, знает
много интересного, и еще больше может рассказать. Но самое
главное в полосатых — это цинизм по отношению к людям. «У них
ничего святого»,— обычно говорят о полосатых. Полосатый
никогда и никого не подпустит «близко» — слова «дружба» и
«взаимовыручка» для него означают, прежде всего, опасность.
«Подельник — потенциальный предатель»,— любит повторять полосатый.

Поступки полосатого часто не совсем понятны окружающим, но они
продиктованы прежде всего нежеланием «попасть ногами в жир» и при
этом получить кусок пожирнее.

Старшой, ну че там с кипятком?

Не спеша, меряет шагами коридор младший чин конвойной службы.

— Спать головой ко мне! Курить по одному! Оправка два раза в сутки!
Чаще не проситься! — кричит он на весь вагон.

— Командир, кипяток давай!

— Старшой, консервы открыть надо!

— Солдатик, у меня почки больные, своди в туалет, пожалуйста! — на
разные голоса отвечают ему зэки.

— Все вопросы к начальнику конвоя! — уже тише говорит конвоир.

— А где он, твой начальник?

— Откуда я знаю.

— Я сказал курить по одному! Кому там не понятно? Че, сгореть
хотите? Мы спасать вас не будем, сами знаете.

История про сгоревший «столыпин» путешествует из купе в купе в
каждом этапе: поезд остановили, солдаты встали вокруг горящего
вагона и, получив приказ стрелять на поражение, приготовились
встретить любого, кому удастся выбраться. Конечно, спастись
никому не удалось...

Эта история обыгрывается в разных вариантах, даже песню кто-то
сочинил. Естественно, правду помнят только те, кто стоял на
снегу, держа автоматы на изготовку, и слушал, как шипит и
плавится железо вагона, стараясь не думать о том, что творится
внутри...

Много, конечно, выдумано, но я уверен, что, как говорится,— нет дыма без огня.

Как-то раз, услышав уже известный рассказ о сгоревшем «столыпине», я
на секунду представил,— а что если правда загорится? Ведь
конвоя всего пять человек, а нас 70 — они просто не рискнут
вывести толпу убийц и маньяков на улицу. Солдаты не были в
нашей шкуре, они не знают, что больше половины зэков не
решатся на побег — кому-то мало осталось, кто-то просто трус. А
остальные не побегут из чувства солидарности.

Пластиковые бутылки — у многих, и правда, больные почки, а до
оправки еще часов десять. Запах мочи, грязных немытых тел, не
умолкающий гул множества голосов. Тошнотворная духота. Долгие
стоянки — почтово-багажный состав никто не пропускает.

— Командир, ну че там с кипятком?

— Девчонки, ну как вы там?

— Ой, мальчишки нам так скучно. Хи-хи-хи.

— Девчонки, а вы далеко едете? Может, нам по пути?

— Мы в Киров, а вы? — шумное разноголосье не стихает.

— Да ладно там, молодежь, все в Кирове слезем.

— Старшой, а скоро Киров?

— Деда, а ты откуда такой старый?

— С «Харпов» я, сынки,— слово «Харпы» старик произносит хрипя,
словно пытаясь отхаркнуть туберкулезную мокроту.

При слове «Харпы», гул на секунду затихает.

— И долго ты там, деда?

— Долго, сынки, долго. Двадцать шесть годиков,— вздыхает дед.

— Ого! А сейчас чего?

— Да вот жалоба «стрельнула», теперь домой — на строгий. Еще восемь...

— Ну как там «Харпы», дед?

— «Харпы» нынче не те. Как Ковганко ушел на пенсию — полегче стало.

Первоходы

Ковганко Анатолий Федорович — начальник ИК-3, на территории которой
как раз и располагался «спецбур». Его имя гремело так же,
как и сами «Харпы», а то и покруче. «Харпы» и Ковганко были
одним целым для тех, кто туда ехал на исправление.

В 1997 году Анатолий Федорович, дослужившийся до полковника,
благополучно вышел на пенсию — «Харпы» облегченно вздохнули.

Мы, «первоходы», едем вместе с Дедом, на строгий режим, в свои
регионы. Отсидев в Харпе кто сколько и получив долгожданную
замену, мы едем домой. Нас не так много в этом этапе, но если
взять в общей сложности — картина выглядит ужасно.

Раньше, чтобы попасть на особый режим, нужно было очень постараться.
Нужно было насовершать кучу тяжких преступлений, отсидеть
минимум два срока по однородным статьям. Сейчас, в связи с
изменением законодательства, на особый режим «погнали»
первоходов. То есть, формально человек уже имел судимость, а то и
не одну, но они не были связаны с реальным лишением свободы —
судимости были условными. И вот, молодой человек, а в
основном это молодые люди, ни разу не видевший зоны, попадает на
почти самый худший вид режима и сидит вместе с теми, кто
имеет по восемь-десять судимостей и по 25-30 лет отсиженных.
Чем особый, собственно, хуже остальных режимов? Да тем, что, в
отличие от общего или строгого, на особом почти не бьют
физически — там сидят, вернее, сидели раньше, в основном
старики — че их бить-то. Народ там «душат» психически, создавая
такие условия, что люди с ума сходят. Придирки по мелочам, да
не просто придирки — штрафные изоляторы, лишение права
выхода на работу (а работа там — глоток свежего воздуха, это не
просто заработок, это занятость) могут вывести из себя кого
угодно. Я очень часто слышал сетования бывалых полосатых на
условия отбывания наказания. «Уж лучше бы били»,— говорили
старики.

На других режимах администрация порой закрывает глаза на
неофициальные объединения осужденных (да не побьют меня за такую
формулировку!). «Смотрящие» за тем и за этим сами поддерживают
необходимый порядок в зоне, давая тем самым администрации
заниматься другими делами. Подобный симбиоз выгоден всем — это
многократно подтверждалось на практике. Но особый режим — он и
есть особый. Хотя, по большому счету, ничего нового никто
не придумывает, все прописано в уголовно-исполнительном
кодексе. Следует его соблюдать буква в букву — и вот вам особый
режим. Те, кто служил в армии, прекрасно знают, что «устав»
гораздо хуже дедовщины...

Разговоры не смолкают. Бесконечные байки из зэковских будней и из
вольной жизни. Кто, куда, откуда, поиск общих знакомых...

— Эй, народ! Брянские есть?

— Ну я Брянский, а кто там спрашивает?

— А где в Брянске жил?

— Там-то, а ты?

— Я там-то. А Васю знаешь?

— Васю? Да кто ж его не знает.

— Ну и как он сейчас? Я-то уже десять лет в городе не был.

— Да как-как, посадили Васю.

— Да ты что! А за что?

— 162.

— И на сколько он «угрелся»?

— Двенадцать...

162 — это номер статьи, согласно которой квалифицируется
преступление, в простонародье именуемое одним словом — разбой.

Оправка

Целое событие. Чувствуется оживление. Появляются еще два младших
чина конвойной службы и заместитель начальника караула. Один
становится возле туалета, двое выпускающих. Замначальника
открывает дверь, выходит заключенный, его сразу ставят лицом к
стене, дверь закрывается.

— Руки за спину! Не останавливаться! Не разговаривать! Вперед!

— Ой девчонки, дайте на вас посмотреть!

— А ты кто?

— Да я Коля.

Коля, сверкнув «фиксой» (явно со строгого, с «восьмерки»), проходит
по коридору, заглядывая в каждое купе. Входит в туалет.

— Дверь не закрывать!

— Да ты че, командир! Я же по-большому!

— А мне хоть по-какому, я сказал не закрывать! А то сейчас вообще
прекратим оправку!

— Ну и ладно, нравиться — смотри! — и Коля снимает штаны...

Двое конвойных стоят в дверях, недвусмысленно помахивая дубинками.

— Давай быстрее! Ты не один!

И так весь вагон... И девушки так же (им, правда, разрешают прикрывать дверь).

Самое сильное впечатление от путешествия в вагонзаке у меня — это
постоянное желание в туалет. В свою первую оправку я не смог
сделать то, чего очень хотелось,— когда у тебя за спиной
стоят двое здоровенных ребят и кричат тебе в затылок: «Быстрее,
быстрее!» — очень не просто сосредоточиться... В итоге,
ровно 24 часа я не отправлял естественных надобностей.

Остановка

— Старшой, а че за станция?

— Котлас,— нехотя бормочет «старшой».

— Слушай, старшой, давай, может, че-почем, а? — раздается
заговорщицкий шепоток из крайнего купе.

— Че-почем? — подходя ближе и уже заинтересованнее говорит конвоир.

— Ну это, может, водочки купим, а? Да шоколадку девчонкам? — хитро
прищуривается мужичек с татуировкой мишени на виске.

— Деньги есть? — тоже шепотом спрашивает «старшой».

— Да, есть немного.

— Что я буду иметь?

— Пополам, старшой, сам знаешь.

— Давай, только быстро...

«Таксы», конечно, на каждом этапе свои, но в принципе все зависит от
начальника конвоя: некоторые разрешают своим подчиненным
«подхалтурить» на зэках, некоторые — нет. А если начальник
вообще «золотой», то у конвоя можно купить и «наркоту». С ними
можно договориться насчет девчонок. То есть, если девушки
согласны, а они обычно согласны, то за определенную сумму тебя
сводят с девушкой в свободном купе, если таковое имеется.
Если свободного нет — не страшно, девушки потеснятся. В ход
идут не только деньги. Новые вещи, кожаные куртки, часы,
золото...

Но, в общем-то, поезд есть поезд. Перестук колес убаюкивает.
Мелькают за окном и за плечом конвоира кусочки вольной жизни. Леса,
поля, города и поселки, переезды и вокзалы, все это
навевает грустные воспоминания из детства: воскресные поездки на
дачу, вареные яйца и холодная курица, с прилипшими кусочками
газеты. Теплая теснота в вагоне, добрые бабуси гладят по
голове, улыбаются. Цепляясь друг за друга рюкзаками, дачники,
как спелые плоды, сыплются из вагона прямо посреди поля. А
потом мокрые от росы тропинки, огромные и влажные, как
высунутые языки, лопухи. Утренняя свежесть знобит. Перекрикиваются,
невидимые в густоте листвы, птицы...

— Я сказал курить по одному! Вы чего там, плохо понимаете? — резкий
крик возле нашего купе прерывает поток воспоминаний.

— Лучше бы на оправку сводил еще раз, чем орать-то. А, старшой?

— Сейчас уже приедем, там и оправитесь.

Киров

Очень удобно поезд останавливается — автозаки подъезжают прямо к
вагону. Спрыгнуть на землю — и в «воронок». Бывает, что до
машины приходится довольно долго добираться.

Долго ждем, когда подъедет конвой из СИЗО. Но вот, наконец, слышен
лай собак — приехали.

Снова перекличка.

— Иванов.

— Иван Иванович...

— Петров.

— Сергей Михайлович...

— Сидоров.

— Валентин Андреевич...

Все в наличии. Сколько взяли, столько и сдают.

— Первый! — кричит замначальника, выпуская зэка из купе.

— Есть первый! — отвечает уже с улицы принимающий.

— Быстрее! Бегом!

— Восьмой!

— Есть восьмой!

Запинаясь о свои сумки, цепляясь за косяки и пороги, зэки идут
быстрым шагом по коридору. Старясь не потерять вещи и угадать
полет резиновой дубинки, протискиваются в тесные двери вагона.
Кстати, бежать считается зазорным и унизительным для
«зэковского» достоинства, да к тому же, это очень не просто
физически. А конвой это знает прекрасно и еще сильнее требует.

— Бегом, я сказал! Ты че, плохо понимаешь? Ну, держи тогда...

— Ай!

— Ой!

— Мама!..

Крики раздаются в строгой последовательности за глухими шлепками дубинок.

— Дед, давай быстрее!

— Ой сынки, да куда ж еще-то быстрее? — надсадно кашляет дед.

— Давай, а то получишь!

— Ай! По почкам не бей!

— Пятьдесят третий!

— Есть пятьдесят третий!

Лай собак, слепящие прожекторы. На улице человек двадцать конвоя —
все орут и машут дубинками. Собаки рвутся с поводков.

— Быстрее! Быстрее!

— По сторонам не смотреть!

— Голову в землю!

— Ты че не понял, что ли?

— Ай-ай! Старшой, все понял-понял!

— Последний!

— Есть последний!

Все.