Литературная критика

Нахождение личности в лоне окружающего ее первородного
пространственного протяжения, свернутого рекурсивно в три (а возможно, и
более) сферы — во многом лишенные разумных проявлений — и
без-условно, и без-оформленно, и без-законно, то есть
определяется только ею самой. Будучи во многом единственной (даже на
фоне стандартизированно унифицированных копий-клонов ее же
собственной уникальности), эта личная точечность и
одинокость находит вертикаль, которая протягивается из нее в сторону
прогрессивного совершенствования. При таком условии — это
лишь элементы природного господства, а формы — суть
культурно-заданные стереотипы, в которых содержательная текучесть
разумной неопределенности личностного смысла, никогда не могут
быть все сразу успокоены. Итак, в этой точечной
неопределенности по сути своей скрывается интегральная сумма бесконечных
континуальных моментов, вытягивание которых в строчку
вертикали похоже на развертывание звеньев, повторяемых в виде
триад, четвериад, пятиад и пр. И тем самым, мы опять получаем
личное соумножение в стандартных копиях, но уже скрытое под
личиной прямой линии, ставшей безличным продолжением того, что
обычно именуют существованием.

Теперь постараемся понять смысл этого личного самопроявления,
выразившегося в столь бессмысленном нанизывании слов на нитку в
рамках грамматических правил.

Я просто задался вопросом: могу ли я соединять слова в некий поток,
где по видимости находится особый и глубокий смысл.
Оказалось, что нет ничего проще — и такие тексты можно продолжать
бесконечно. Можно сказать, интегрально. (Особенно хорошо будут
получаться словесные потоки на
гуманитарно-культурологические темы, на темы «духовности» и «метафизичности».) Образно
говоря, у каждого термина, более-менее содержательного, есть
множество липких мест, к которым можно лепить другие
термины. Это что касается философического словоблудия. Теперь
попробуем сделать то же самое в области обычного литературного
текста, ведь человек, создающий связные предложения, похож на
волну в воде, возникающую при движении лодки по инерции
вдоль берега озера. Я сижу в этой лодке, обдумывая свое, пока
еще невнятное, решение, и в такт движению постукиваю по
рукоятке весла, которое свободно опущено и спокойно скользит. А ты
не смотришь на меня, ты лишь тяжело дышишь, чем-то — не
очень понятно чем — извлекая крадущиеся звуки. «Это гномы?» —
спрашиваю я. Ты встаешь во весь рост и цинически сплевываешь
прямо в лоно цветка (водяная лилия оказалась случайно вблизи
траектории нашего движения). И бросаешь обидное слово, от
которого я сразу же трезвею и бегу в редакцию с готовым
текстом постмодернистского романа. «Надо бы вставить туда еще
что-то философичное,— думаю я попутно.— Ну, там процитировать
кого-нибудь с буквой «Ш» и с умным видом выразить
несогласие...».

Кого цитировать, спрашиваете? Шпенглера, Шопенгауэра, Ницше или, на
худой конец, Мамардашвили. Но почему же конец-то худой? Пора
переходить к стебу.

Стебная ирония — это носовой платок современного интеллектуала. Пока
он (интеллектуал) еще не наелся и не сбегал в туалет.
«Бля-бля-бля!» — кричит этот Фил и смотрит на пьяную Россию,
которая отвернулась от него и решает кроссворды, куда ни глянь.
Власть не хочет опаздывать, а народ складывается пополам
вместе с первыми петухами, которые кукарекают из-за нехватки
денег или водки, или западного влияния. Что нам это
православие, если даже за зарплату приходится платить своей
собственной преданностью! Рыжие. Седые. Лысые. И хоть бы кто плюхнулся
под старость дня. Нет, все накурились и бродят от Москвы до
самых до окраин. «Жрать-то надо!» — говорит такой любитель
мороженого и пишет очередную бредятину и отсебятину на
общественно-политическую тему. Впрочем, Жванецкий еще не сдох.
Есть кому похрюкивать в таком ритме.

Теперь возьмемся за стихи. Если уж я взял за правило создавать
текст, не отрываясь от клавиатуры, то надо и в этом жанре
попрактиковаться. Кстати, о практике.

Практикант, никогда не видавший теорий,
Отчего ты столь гнусно глядишь на дорогу?
Неужели твой взор — страшный, как лепрозорий,
Провалился во тьму-тарараму, ей — Богу!
Ей туда не попасть, ведь у Бога в кармане
Нет ни правил, ни сроков, но есть воскресенье,
Где мальчишки сидят, словно кочки в тумане,
И лягушки стрекочут о деве весенней.
Той, что ждет не дождется, моргая очами,
Проверяя расческой наличье ресницы.
Если ждать, то скучать,— чтоб на нас настучали
Те, кто знают всю ценность отдельной темницы.
Ты пройдешь мимо них — словно осень, убога,
Как зима, хороша, будто лето, распутна.
Но я помню легко — ты была недотрогой,
А что было потом — вспоминается трудно.
Вот уже ироничность прорезала голос,
от контекста не скрыться, а он самозадан.
Прерывается стих, обрывается волос.
И начав с языка, вы кончаете задом.

Таким образом, достаточно явно показано, что такого рода
текстотворчество ни в одной своей ипостаси не является содержательным.
В философском тексте нет отчетливой мысли, в литературном
фрагменте — очевидная бессмысленность сюжета, в
публицистическом — набор штампов с каламбурами, а в поэтической
подрифмовке — отсутствие души. Я бы подытожил сей эксперимент так.
Если у меня появляется содержательная мысль, искреннее чувство,
если я хочу что-то сообщить людям и при этом, как
говорится, «отвечаю за базар» — то тогда только может обнаружиться
нечто мудрое, напишется интересное литературное произведение,
или возникнет поэзия — стихотворение, которое люди будут
вновь и вновь перечитывать. А во всех иных случаях: белый лист
и черные каракули — загадочная мазня для пущего эффекта.

22 сентября 2004 г.