Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Одно утешение осталось в жизни – изменить фоновый рисунок на рабочем
столе. Тревожный ночной город сменяется тремя пальмами над
томительно гладким и синим морем. Хотела бы я туда? Нет, не
очень. Всё слишком яркое. Мой серый сугубо здешний глаз не
привык к такому.

Ехала в лифте с бабкой с двенадцатого этажа. Бабку эту я хорошо
знала в лицо – встречала с малолетства, то в подъезде, то на
вахте, то на лавочке.

- Снова, что ли, маленький лифт не работает? – спросила я у нее зачем-то.

- Да вот, пацанва лазит, балуется, – сказала бабка, обрадованная благодатной темой разговора, но и всерьез сердясь. – Мелкие, так лифт их не везет, а они прыгают, чтобы он пошел - он и застревает… Хулиганы! – прибавила она сакраментальное.

-Да, - поддавшись внезапному порыву, подтвердила я, – знаю. Я и сама сколько раз так делала.

- Что? – бабка задохнулась от возмущения.

Перед ней во всей красе стоял неповерженный вечный противник. Я
немного испугалась этой свирепости, но, глядя на старушку, не
могла удержать улыбки.

- Сама, говоришь… - и ее вдруг сморщенное лицо изнутри озарилось, будто сквозь морщинки брызнуло солнце.

Посмеиваясь и покачивая головой, она вышла на двенадцатом.

Обливаясь слезами, читаю очередную проклятую эсэмэску от того, кто
когда-то был моим мужем, но больше (как трезво и с ноющей
туповатой болью я понимаю) никогда им не будет.

Нет-нет, наибольшего искусства требует одно умение, необходимое для
выживания. Это умение ставить точку. И я им, увы, обладаю. А
если не обладаю, то буду. Я очень упрямая. Научусь.
Проникну в эту святая святых человеческих навыков.

Но опять запятая, это серьезно –

Так поется в одной современной эстрадной песенке, мельком я видела
клип: черно-белая женщина перемещается по комнате в
струящейся комбинации. Видимо, страдая, так как особыми острыми, как
осока, продольными тенями падает на ее кровать
многопараллельный след жалюзи, и мелькают то ли вазы, то ли компьютеры –
какой-то интерьер на заднем плане, собранный, надо думать,
из всякого, что попал, реквизита. Не впервые пустая песенка
задевает меня – не удивительно, у нас, кто не в состоянии
отгородиться от поползновений мира навязать дребезги и звяки,
популярные мелодии сидят в голове, как железные занозы.

И я уже почти забыла ту высокую музыку, которой окружал меня муж.

Странно, но если не считать этих слез, я вспоминаю о нем со сладкой
истомой, словно я уже пережила все, что должна была – и мне
остаются лишь дивные воспоминания, последнее нерастраченное
богатство человеческой жизни. Богатство, которое,
собственно, невозможно растратить.

Нет, если что-то закончилось – надо иметь мужество закончить это.

К сожалению, скорее всего я никогда не перестану любить его. И
поэтому, во имя нашей любви, я никогда – никогда – никогда не
встречусь с ним, а если встречусь случайно, в городе, в толпе,
на перекрестке, на мосту, в метро, на автостраде, в театре,
у друзей – не заговорю. Я не допущу разговора о погоде или
об общих знакомых, а о другом, понятно, мы не сможем
поговорить, если встретимся когда-нибудь – вот так вот, словно
ничего и не бывало.

В метро меня смешат случайно подслушанные слова.
- Она, как всегда, на своей волне…

- Сейчас так уже немодно говорить. Надо говорить, «в своей теме».

Да, народ-языкотворец…

А Ванька – вот он, ждет меня на станции Чеховская - всё такой же.
Левый глаз немного косит, черные, чернее космоса, волосы
падают на лоб. Это сколько же мы не видались? Кажется, нос
немного вытянулся, построжал, да и то, может, я просто давно его
не встречала. Выбираемся на поверхность…

-Времени, времени нет, - сетует он себе под нос, идя по улицам, не разбирая дороги. Я мягко направляю его то в один, то в другой переулок, а если бы не я, он, кажется, давно бы уже ходил кругами, ничего не замечая вокруг, под одними и теми же знаками кирпича, объезда, вывеской банка, рекламным щитом, который заменяет нам щит варягов.

-А что бы ты стал делать, если бы было время?

-Читать, писать.

-Да? И что писать?

-Есть у меня задумки кучи статей. Да и потом, сюжеты… А вот, кстати, могу тебе рассказать, может, у тебя они лучше получатся. Со всеми деталями, понимаешь…

-Можно пока без деталей.

-Ну вот, короче. Работал у нас на птичьих правах один парень, молдаванин, двадцати лет. А там стоял в цеху диск такой, большой, - Ванька разводит руками, давая понять размер диска. – Точило. И вот оно вертится, понимаешь ли…

-Что, покалечило? – спрямляю я, уже предчувствуя этот простой и тупой исход истории.

-Ну, оторвало палец.

Его передернуло, видимо, слишком свежо все было.
-Ну, парень туда-сюда, к работодателям тыркнулся, хоть денег, что ль, получить. Так его вывезли на пустырь, изметелили, вышвырнули в Москве. Неделю он ходил тут, без денег, без всего. Нашел своих, молдаван, скинулись…

-Неужели на киллера? – проявляю я неуместный сарказм.

Ванька посмотрел мне в глаза. Попытка найти оправдание моим
неуместным словам была в его взгляде.

Я вздохнула. Ничего нет в этой истории. Надо обладать большим
талантом, чтобы написать ее так, души переворачивая. Обыденность,
мы это каждый день видим. Почти привыкли.

-И дело тут не в том, что начальник был жирный. Ну действительно, тучный он был, из песни слова не выкинешь, - продолжает Ванька. – И не в том, что машины любил менять, а у него действительно было пять автомобилей, он каждый день любил на новой приехать, распоряжения отдать и уехать. А в том все дело, что двадцать человек в цеху, утро, самое начало смены, этого парня волокут с визгами и бранью за шиворот из цеха, а все стоят. Лапки поджали.

Суслики на пригорке. Один, татарин, пробовал заступиться.

-Что он сказал?

-Да что он сказал, он по-русски почти не говорит. Вякнул, типа, не троньте его. И самого тронули. Чтоб не лез. А ведь двадцать человек! Просто наблюдали. Весь цех!

-А ты там был?

Иван закрыл глаза, на секунду споткнувшись. И тихо молвил:

-Был.

Кое-какие слова произнесла я, о том, что иногда нужно уметь быть и
наблюдателем, что вмешиваться в события впрямую – значит
просто получить и на свою долю удар, что больше пользы в том,
чтобы потом рассказать эту историю.

-Они получают хорошие уроки. Уроки ненависти, – сказал Ванька. Он не слышал меня.

Он говорил о рабочих, о том, что их жизнь несчастна и коротка, и что
писать не о чем. Если не об офисах, от которых просто
тошнит, то о мире рабочих, а он везде одинаков и очень прост,
тянет максимум на рассказ.

-Или вот, я был свидетелем. Стоит на остановке зашмуганная, замызганная проститутка, потасканная до последней степени. И стоит с ней работяга, грязный, старый, пьяный. И, знаешь, я подумал, быть такой шалавой – это лучше, нравственнее, что ли, чем такую шалаву снять. Так вот, они себе ссорятся, он костерит ее последними словами. Она вопит: «Уйду от тебя!» И так, знаешь, искренне вопит. Я не понял, любит его, что ли. А куда она уйдет? Ну, сунулась в маршрутку. Сидит. А он ей сквозь стекло бутылку показывает, выходи, мол.

-Вышла? – с непонятной тоской спросила я, внезапно ощутив боль или какое-то подобие обиды. За кого? И зачем спросила? Словно от ответа на этот вопрос что-то зависело…

-Вышла, – понурил голову Иван.

Мы помолчали, давая горечи этого никому не интересного, мелкого,
пакостного события, давно всеми на планете забытого, улечься в
нас.

Во весь вечер, что слушала его, я размышляла, почему Ванька, столько
грязного и тяжелого понасмотревшийся, все еще к этому не
привыкнет? Почему всякий раз подобная картина вызывает у него
живую боль и возмущение? Какими средствами добивается он от
себя веры в то, что человеческая природа высока, и
предназначение человека не в тупой механической работе, не в пьяной
случке, а, напротив, в осознанном служении общественному
благу?

И снова пришла эсэмэска от бывшего мужа. «Хватит уже тебе дуться.
Хочу тебя увидеть». Хватит дуться? Дуться? Хватит уже мне
дуться?

Ну неужели же можно настолько плохо понимать, что происходит? Точнее
– произошло.

Если бы я не читала этого собственными глазами, то никогда не поверила.

Бедный мой старый дом, как я люблю тебя. Сколько мы прожили в
разлуке, ты – зарастая мелочами, вещами и запахами, я – носясь
где-то, невесть где, разбивая свое сердце в кровавые ошметки на
пыльных улицах о серые камни, путая имена и лица, влюбляясь
в тех, кого уже никогда теперь не вспомню – пустые тени,
вырезанные из картона, неброские статисты к неубедительным
декорациям. «Не дуйся». Разве это мог бы сказать живой человек,
из плоти и крови, после всей той боли, которую он мне
причинил? Разве повернулся бы у него язык, пошевелился палец, то
есть, набирающий на крохотных кнопочках сотового виртуальное
послание? Будь он настоящим, живым и подлинным, а не жалким
резонером, в положенный час произносящим полуавтоматические
реплики на небрежно подсвеченной сцене?

Я дуюсь? О, нимало!

Сказал Владимир. Владимир, преданный Ольгой – неприязненно сказал
Онегину. Он был предан ею, а она этого даже не поняла. Я с
такой обидой всегда думала об этом, а оказывается, это обычное
дело. Гораздо реже, как видно, предательство совершает
человек, который понимает, что он делает. И тогда это осознанно,
а если осознанно, то и не предательство вовсе – а просто
изменилось отношение, и упреки уже смешны. Гораздо страшнее
предательство именно такое: когда предатель не знает, что он
предатель. Ни сном ни духом. Не ведает, что творит.

Как мне отвязаться от бесконечной вереницы повторных мыслей?

Для этого нужно отказаться от себя, а это маловозможно. То есть,
может быть, и возможно – но вряд ли.

Но ты меня еще не знаешь. Вы еще не знаете меня. Ты меня не любишь?
Что ж, так тебе и надо.

Как мы увидимся снова? Ведь не может быть так, чтобы мы не увиделись?

Светлый ликующий гимн, приснившийся в самом детском сне, зазвучит
снова, когда ты увидишь меня. Ты почувствуешь дуновение
морского ветра, вобравшего в себя тени водорослей, гниющих на
берегу, и пузыри высыхающих медуз, и этот ветер будет резок и
свеж. И в небесах грянут молниеносные литавры, когда я войду в
новую дверь. Ты будешь ошарашен, смят, раздавлен. Я клянусь
быть такой красивой, какой никогда не бывала, от меня
нельзя будет оторвать взгляд. Волосы будут волноваться, спадая
прихотливыми струями, я буду идти, раздвигая коленями тяжелую
легкую ткань моего светлого, как утро, платья, и в душе моей
будет царить абсолютный холод.

Банально, да?

И в глубине меня самой, как в пещере, в дальнем ее закутке, прежняя
Анастасия всхлипнет и захочет бежать к тебе, отшвыривая
тонкими руками большие преграды, в этот момент я вздерну ее на
виселице памяти, и она, раньше бывшая просто узницей,
погибнет – прямо у тебя на глазах. Я буду кормить ее жалобными
крошками, чтобы она могла дожить до сего момента, и чтобы ты
узнал ее во мне, совершенно другой уже женщине, да, и не понял
сразу, что она умерла – я получу огромное наслаждение, убив
ее в твоем присутствии.

И ты, конечно, поймешь, что она погибла именно в этот момент, момент
нашей новой встречи. Ее воспоминания и дальше будет жить во
мне, но я-то буду, как я уже объяснила тебе, совершенно
другая. Такая, какую ничто не связывает с тобой. Которая не
просто не любит тебя – но и никогда не любила.

Это и будет моя маленькая самодовольная месть. Месть размером и
темпераментом с йоркширского терьера. Опасная только для крыс,
соразмерная им. Я не собираюсь воспитывать в себе волкодава
или добермана. Разве что доберман-пинчера. Какова дичь,
таковы и собаки. Никто не выпустит против маленькой крысы целую
свору.

И тебе она не положена.

О боже мой, прости меня, любимый. Я сама не знаю, что говорю. Я
просто как пьяная от горя и усталости. Не могу поверить, что это
правда. Не могу в это поверить. Дурацкие фразы из любого
американского кинофильма. Они умеют только скудный диапазон
человеческих чувств, зато здесь они иногда даже попадают в
точку.

А Ванька, мой милый добрый Ванька, сейчас работающий завскладом,
подписывающий накладные и прочее, для чего из своего Жуковского
мотается на противоположный конец Москвы и зарабатывает
шестьсот долларов... И половину средств тратит на семью – у
него семья. Жена Светланка и сын, Васькой назвали. А другую
половину – на партийную работу. Сайт и газета. Он пишет
рассказы. И утешает меня.

-Да не переживай ты, - скорее по наитию, чем реально видя мое угнетенное состояние, говорит он. – Вот я никогда не жалел, что влюблялся и расставался. А жалел только о том, что сильно переживал. Как сейчас помню, когда с Аллочкой поссорились, у меня столько времени освободилось! За две недели учебник по истории средневековья прочел! Сейчас бы те времена…

Эпизод из романа «Пустыня»