Онтологические прогулки

Что меня всегда восхищало и поражало в литературе, так это возможность
однозначного определения знака. Я имею в виду вот что. Существуют
такие романы, повести, пьесы, где так называемые положительность,
или отрицательность героев не вызывают сомнения не только у авторов
и читателей, но и у самих героев. Это ведь удивительно, и придает
литературным произведениям, содержащим в себе героев с определенным
как бы знаком, некий математический привкус. Действительно, среди
миллиардов реальных людей не представляется возможным найти хоть
одного строго положительного, или строго отрицательного человека.
В литературе же (если забыть (тоже вполне математическое допущение)
о творческом праве интерпретаторов не считаться с литературным
«общественным мнением») – сколько угодно. Литераторы, таким образом,
попросту занимаются абстрагированием. Они абстрагируют.

Другое дело, что подобное абстрагирование странным образом ложится
на живую человеческую психологию. Ну, кто из нас когда-нибудь
серьезно задумывался над своим знаком. Кто спрашивал себя – положительный
я, или отрицательный? Никто, я надеюсь. Потому, что это не имеет
значения. Считать себя положительным действующим лицом жизни смешно.
Отрицательным – по крайней мере, бессмысленно. Каков бы я
ни был, и чтобы ни думали обо мне окружающие, я сам для себя всегда
буду положительный. Такова честность Я,
а честность – лучшая политика. Даже, когда человек говорит себе
искренне что-нибудь вроде «ну, и гад же я!», сути это не меняет,
да и само наличие угрызений совести работает на «положительность»
знака. Мы всегда найдем недостающий минус, на который необходимо
помножить другой, занозой торчащий в сердце минус, чтобы получился
плюс. Это, понятное дело, тривиальная такая психология, в которой
интерес может представлять только слово «всегда». Всегда положительный?
Но в том случае, когда смысл «отрицательного» утрачен, слово «положительный»
легко заменяется на слово «никакой». Всегда никакой.

Человек внутри себя непрерывен, и народная мудрость говорит об
этой непрерывности так: у каждого своя правда. Парадокс в том,
что, если эта правда каждого действительно правда,
то и получается, что все люди братья, все хорошие, и тогда непонятно,
с чего это вдруг на деле все оказывается совсем по-другому. И
не братья вовсе, и не все хорошие. Непонятка получается какая-то.
И тогда человек берет книгу, начинает читать, и обнаруживается,
что оказывается, люди-то все, не только другие типа, а все, включая
и самого читателя, они делятся на три группы: на положительных,
отрицательных, и на него, им любимого. Ну, а что у нас есть еще
кроме плюса, и минуса? Ясно что. Ноль!

Даже когда писатель нового времени изначально отказывается от
морализаторского подхода, даже если он исходит при конструировании
своего героя вот из этой нулевой сущности человека в себе, читатель
все равно вынесет свой приговор, определит знак, поскольку для
читателя существует определенный предел восприятия абстракции.
Трудно представить себе существование множества различных по свойствам
нулей. Ну, например, как представить себе, что один ноль больше,
или меньше другого, то есть, что первый ноль несколько более отрицательнее,
или положительнее второго? Представить трудно, да и нужно ли?

Сам я, кажется, лет до двадцати считал Раскольникова чем-то вроде
героя гражданской войны, причем со стороны красных, напрочь забывая
о том, что Родион Романович убийца и вор. Обычное дело, и к тому
же было бы странным, если бы в советской школе изучали с такой
дотошностью образ какого-нибудь белогвардейца.

Труднее всего приходится читателю, когда коварный писатель ведет
повествование от первого лица, и при этом мыслит героя, как однозначного
негодяя. Впрочем, мне даже трудно припомнить такие клинически
чистые случаи. Это попросту невозможно. Злодей и душегуб, произнося
«я», одновременно неизбежно и претендует на звание человека. Такая
претензия не может быть не рассмотрена, если мы только не выбрасываем
мгновенно соответствующий текст в мусорное ведро. Я уверен, что
если бы о Печорине мы знали только со слов добрейшего Максима
Максимыча, его «образ» в школьных сочинениях был бы гораздо ближе
к трактовке, данной Николаем Первым, то есть, Печорина дети могли
бы тогда «изучать» только, как разновидность врага народа вообще,
и врага народа кавказской национальности, в частности. Как какого-нибудь
Половцева из Тихого Дона, этого врага народа казачьей национальности.
И «изучали» бы, но без лишней въедливости, быстро и решительно.
Однако, Печорина мы больше знаем с его как бы собственных слов.
Печорин пишет сам о себе «Я – герой нашего времени», и это Я уже
само по себе, как догадывается читатель, достаточное оправдание
для всех его, печоринских фокусов. «Я» извращает смысл знака не
только героя, но и всех, как говорится, действующих лиц. Первое
лицо, заводя читателя в окрестности нуля, морочит его, и легко
может превратить моралитэ, в, так сказать, имморалитэ, или в нечто,
во всяком случае, такое, что если не против морали, то без нее.
Даже из Капитанской дочки, напиши ее Пушкин от лица Швабрина,
получилась бы как бы соответствующая версия героя нашего времени.

Интересно, на мой взгляд, проанализировать случаи использования
первого лица в детективной литературе. Там, где рассудительный
здравый смысл является философским основанием действия, или где
нравственность (безнравственность) мотивов героев не подвергается
обсуждению, там чаще всего повествование ведется или только от
имени автора и его «представителей», или мы имеем дело со смешанным
случаем. Агата Кристи, Конан Дойль, Сименон – поэты здравого смысла.
Для детективов же эпохи символического обмена, когда истина релятивирует,
на сцену выходит первое лицо как ноль. Сыщик уже мало чем отличается
от преступника в знаковом отношении. Не положительность, или отрицательность,
а стиль, умение «обосновать» себя, поставить на твердую ногу -
вот, что становится важным. Это очень хорошо осознавал Джеймс
Х. Чейз. У него рассказ почти в ста процентах случаев ведется
от имени преступника, а то и злодея, неумолимо приближающего свою
жизнь к катастрофе. О, эта катастрофа у Чейза! Она объясняется
обычно лишь не совсем случайным стечением обстоятельств, то есть,
всеобщим, равнодушным законом нарастания энтропии, который представляется
гораздо более важным, серьезным, и могущественным, чем все уважаемые
нравственные законы.

И в каком-то смысле, Чейз, к сожалению, прав.

В заключение хотелось бы предположить, что максимальный результат
в литературе получается, когда писатель дает возможность говорить
от себя абсолютным праведникам. Настоящим, падшим, или несостоявшимся.
Тогда и получаются «Капитанская дочка», «Кроткая», или, по крайней
мере, «Москва – Петушки».