Проза

В вагоне было жарко и душно. Все время невыносимо пахло потом,
перегаром, ногами, чем-то, что они ели, и я подумал, что запахи,
в отличие от жидкостей, не смешиваются. Я думал об этом довольно
долго, мысль эта, не развиваясь, лежала в моей голове, как камень.
Или, как заевшая патефонная пластинка, она кружилась, кружилась,
но все без толку. Запахи не смешиваются, запахи не смешиваются.
Потом что-то произошло, что-то сдвинулось с мертвой точки, и я
подумал, что и жидкости не все смешиваются. Масло, например. Кажется,
бензин. В нос мне шибануло запахом бензина. А вот молоко хорошо
смешивается с чаем. Водка и томатный сок. Я отчетливо представил
стакан чая с молоком. Запах бензина усилился, и меня затошнило.
Хорошо, что они все спят. Хорошо, что в этот поганый городок поезд
идет ночью. Плохо, что я не могу заснуть. Я думал, что после тюрьмы
я сяду в поезд, и что стук колес успокоит меня, я засну, засну,
а когда проснусь, то мне покажется, что многое осталось позади,
в общем, что мне стало легче. Мне даже нравилось, что я приеду
куда-то в другое место, где кое-что будет иначе хотя бы какое-то
время. Но уснуть не удавалось. Я ворочался на верхней полке с
боку на бок, но положение, которое мне сначала казалось удобным,
уже через пять минут становилось невыносимым. Я лежал и чувствовал,
как из меня испаряется влага, оставляя на коже липкую соль. Когда
становилось совсем уже невмоготу, я слезал с полки и шел в тамбур
покурить. Но я быстро накурился до головной боли и не знал, что
делать, пока не догадался ходить в тамбур просто так. В тамбуре
воняло окурками и застоявшимся табачным дымом, сквозняк не успевал
выдуть его. Я вдруг представил, что я сижу в душной комнате, хочу
открыть окно, чтобы проветрить, открываю, и мне в лицо вместо
свежего воздуха ударяет этот самый табачный дым. Мне показалось,
что я теряю сознание, я покачнулся и, чтобы не упасть, ухватился
за грязный поручень. Я согнулся пополам и начал задыхаться. Мне
хотелось вдохнуть воздух ртом, но я боялся захлебнуться. Я прижался
щекой к стеклу двери, начал тихонько дышать и открыл глаза. За
стеклом была полная темнота. Простое стекло отделяло меня от нее.

Только я немного пришел в себя, как обрушилась новая напасть:
поезд начал останавливаться. Это означало, что стук колес скоро
прекратиться, и я останусь наедине не только с запахами, но и
со звуками вагона. Тогда я решил не возвращаться в вагон, а стоять
в тамбуре до тех пор, пока поезд не тронется. Наверняка остановка
будет долгой – они ужасно долгие, эти ночные остановки! – я устану
стоять, и прилечь на полку будет даже некоторым удовольствием.
Может, я даже усну, вон как я переволновался, вот как истончились
мои нервы. Странно только, почему поезд остановился здесь. За
стеклом - все та же темнота, не видно никаких огней. На стации
ведь должны быть огни. Я вглядывался в окно и, наверное, слишком
сильно навалился на дверь, потому что она вдруг распахнулась,
и я чуть не вылетел из вагона.

Поезд стоял в какой-то степи. Вокруг был абсолютный мрак, и только
тусклый свет из окон вагона бросал на откос бледные прямоугольники.
Тут мне показалось, что среди мрака я различаю непонятное движение.
Нечто, более черное, чем сама ночь, двигалось, и только поэтому
я мог различить его. Оно двигалось в мою сторону. Я остолбенел
и мог думать только о том, что на фоне ярко освещенного тамбура
меня прекрасно видно и спрятаться мне некуда. Все это слишком
походило на сон. Впрочем, все происходившее до сих пор казалось
мне каким-то бредовым видением. Удивительно было только то, что
я все еще реагирую на происходящее, что я, допустим, до сих пор
еще жив. Тут поезд дернулся, я очнулся и захлопнул дверь.

На вокзале я сразу заметил Петечку. Среди серой толпы он выделялся
своей иностранной одеждой и выглядел нелепо. В довершение ко всему,
завидев меня, он вскинул вверх руку, почти как фашист. Я быстро
махнул ему за тем только, чтобы он свою руку опустил. Он подскочил
ко мне, схватил мой чемодан и начал тараторить, как он рад меня
видеть, что-то про город, какой он мерзкий и тому подобное. Я
старался не смотреть на него. Он тянул меня и все говорил и говорил.
Потом вдруг замолчал - и я понял, что он сейчас меня спросит.
И он спросил, но, не дождавшись моего ответа, начал рассказывать
сам. Он сразу все подписал. Он ничего не понимал из того, что
ему говорит следователь, он воспринимал только интонации его голоса
и все время боялся, что его начнут бить. Впрочем, в этом не было
нужды. Потом он рассказал, что снял две комнаты у одной женщины,
которую почему-то назвал проституткой. Тут до меня дошло, что
несколько месяцев мне придется жить под одной крышей с сумасшедшим.
Еще оказалось, что Мариэтту тоже сослали сюда. И Дирка тоже. Я
подумал, что это уже безумие в квадрате, и мне страшно захотелось
выпить водки. Я даже ускорил шаг, чтобы побыстрее дойти до места.
Петечка вышагивал рядом и был невозмутим. Очевидно, приступ болтовни
у него кончился. А потом я опять услышал тот голос, который был
в тюрьме, и понял, что Петечка не просто молчит – он слушает ту
вымороченную историю, которую я рассказывал в одиночной камере
воображаемому Петечке, и вот уж не думал тогда, что расскажу ее
Петечке реальному. Там, в камере, я на самом деле скучал по нему.

На месте я быстро напился и заснул прямо в одежде. Помню только
как Петечка все время спрашивал меня, какие враги могут быть у
Советской власти. Кажется, я отвечал, что никаких.

На вокзал я пришел раньше, чем нужно было. Я и вышел пораньше,
рассчитывая неспешно прогуляться по городу, но я забыл, в каком
городе я нахожусь. Местное население вовсю пялило на меня свои
глаза, а некоторые даже показывали пальцем. Как-то они узнавали,
что я чужой, и я поневоле ускорял шаг. Скажу честно, я их боялся.
Их рожи все время напоминали мне, где я нахожусь - и это было
неприятно. Придя на вокзал, я присел на скамеечку и принялся ждать,
когда приедет Володя. Я сидел неподвижно и придумывал игру под
названием «Вокзал». Когда я ее придумал, я стал в нее играть.
Суть ее в том, что надо прийти на вокзал, сесть на скамеечку и
представить, что тебя здесь нет. Очень занятная игра, особенно
если играть долго. Ты как будто растворяешься или превращаешься
в воздушный шар, который висит в воздухе. Я заигрался и мог бы
пропустить поезд, если б рядом со мной не плюхнулся бородатый
мужик с огромным мешком. Он больно ткнул меня локтем, а когда
я посмотрел на него, то он раскрыл свой беззубый рот. То есть
он улыбался.

Объявили поезд. Я соскочил со скамеечки и принялся высматривать
Володю. Когда я увидел его кислую физиономию, то помахал ему рукой.
Он махнул в ответ, и мы встретились. Володя выглядел очень плохо.
Таким я видел его однажды после его недельного запоя. Тогда он
выиграл крупную сумму денег и целую неделю пил водку, разъезжая
по городу в компании каких-то сомнительных типов. Промотав все,
он потом еще неделю валялся на диване, а когда кто-нибудь приходил
его навестить, то он начинал рассказывать о самоубийстве и тому
подобных вещах. Но теперь не водка была причиной того, что Володя
плохо выглядел. Ему не понравилось в тюрьме. Он сказал, что на
второй день там ему стало чудиться, что кто-то зовет его по имени.
Вернее, не зовет, как зовут, например, в лесу или окликают на
улице, а просто тупо повторяет его имя как новое иностранное слово.
Володя стал перебирать в уме всех своих знакомых, но никто не
подходил. И вдруг он понял, что голос этот – его собственный и
тогда ему стало страшно. Он подумал, что сейчас умрет. Мне понравилась
его история, и я спросил, не сочинил ли он что-нибудь в тюрьме.
Он сказал, что сочинил только то, что рассказал. Конечно, сказал
я, тюрьма – не лучшее место для сочинения стихов. Зато там их
очень внимательно читают. Следователь сказал мне, что если в моем
стихотворении слово «пионер» заменить на слово «бойскаут», то
ничего не изменится. Его слова запали мне в душу, хотя я до сих
пор не понимаю, что он имел в виду. Вернее, понимаю, но когда
я думаю об этом, мне становится ужасно скучно и даже противно.
Я рассказал Володе про местного сотрудника гепеу. У него непонятная
фамилия Фоккин. К нему надо ходить каждые десять дней и отмечаться.
Он странный тип, кажется, он был контужен во время гражданской
войны. Потом я рассказал, про комнаты, которые мне удалось снять,
про Мариэтту и Дирка. Их тоже сослали, но не в этот город, а в
другой. Они пишут мне письма. Когда я сказал про Мариэтту, то
посмотрел на Володю: как он отреагирует на такое известие? Он
никак не отреагировал. Он признался, что очень устал и что с удовольствием
выпил бы водки. Конечно, ответил я.

Дома я представил Володю квартирной хозяйке и он ей явно понравился.
А Володя даже не взглянул на нее, что было странно. Обычно до
женщин он охоч. Что-то будет, когда он увидит ее дочку. Володя
прошел в свою комнату, скинул там пальто, достал из чемодана какие-то
свертки и принес их ко мне – в них была водка и немного еды. Я
быстро поставил на стол два стакана и положил огурцы – единственный
приличный овощ, который продают на здешнем рынке. Остальное –
ужасная гниль. Володя сорвал пробку с бутылки, наполнил стаканы
почти до половины – мне столько не выпить, предупредил я, – и
впервые, кажется, посмотрел мне в глаза. Мне захотелось сказать
тост за те невзрачные цветочки, что росли у нас под окном. Иногда
я садился возле окна и смотрел на них, даже пробовал заговорить
с ними. Но Володя еще не знал об их существовании – я решил показать
их попозже. Володя все глядел на меня и силился произнести что-то,
но не мог. Потом по лицу его пробежала тень, и он сказал то, что
я никак не ожидал услышать. За свободу, пошептал он, и я понял,
что тюрьма сломала его. Я чуть не расплакался. От огорчения я
выпил всю водку, которая была у меня в стакане.

Обычно Володя напивается быстро, но тут он напился мгновенно.
Не успел я глазом моргнуть, как голова его упала на стол. Я отнес
Володю в его комнату, спрятал водку и… И я не знал, что делать.
Мне казалось, что с приездом Володи что-то изменится, как-то станет
легче жить среди этих людей, но теперь стало понятно, что все
будет еще хуже. Володя превратился в пьяницу самой беспросветной
разновидности: его душа стала пустой. Я немножко помолился, чтобы
Бог снова наполнил его душу светом. Не знаю, услышал ли Он меня.

Потом я сел на стул посреди комнаты.

Когда я ехал сюда, то знал, что окажусь в пустой, неуютной комнате,
и поэтому я взял с собой свою коллекцию предметов. Это особенные
предметы, с ними у меня связаны разные воспоминания. Например,
вон тот барашек. Я помню, как купил его. Или вот этот перочинный
нож. Это память об одной прекрасной женщине. Я увидел ее на улице
и пошел за ней следом. Женщина была очень красива. Я шел за ней
и мысленно приказывал ей обернуться. Она обернулась. Тогда я в
первом попавшемся магазине купил первое, что попалось на глаза.
Нож.

Складывая предметы в дорожную сумку, я подумал, что они могут
потерять свои свойства, если их перевезти на новое место, но оказалось,
что это не так. Здесь я первым делом расставил их по всему периметру
комнаты. Потом стал по очереди рассматривать их. Грустные и веселые
воспоминания чередовались в моей памяти, образуя своеобразную
музыку. Музыку для совсем одиноких людей, ведь поделиться ею ни
с кем нельзя.

Вечером я сделал в дневнике соответствующую запись.

Ложась спать, я подумал, что было бы здорово, если б этой ночью
мне приснился эротический сон. И он мне приснился! Правда, он
был несколько пошловат: я и некая женщина солидной комплекции
порхали, как бабочки, в лучах софитов над какой-то сценой. На
женщине была легкомысленная прозрачная одежда. Мы глядели друг
на друга и смеялись. Я старался не смотреть в темный зрительный
зал. Не знаю, кто там сидел, но я знал, что туда лучше не всматриваться.
Чтобы было не так страшно, я старался смеяться как можно громче
и, в конце концов, проснулся от собственного смеха.

Я сделал в дневнике соответствующую запись и пошел будить Володю.
Оказалось, что его уже нет.

В тот день я проснулся ни свет ни заря. Я всегда просыпаюсь, как
задумал с вечера. У меня в голове вроде будильника – никогда не
подводит. Сегодня приезжает Перов, подумал я, можно, конечно,
не ходить на вокзал, но лучше пойти. Лучше пораньше узнать, как
он выглядит. Увицын наверняка потащится встречать его. Я встал,
умылся, запихал в себя пару картофелин, выпил молока. В животе
забурчало. Вообще-то, молоко плохо усваивается моим желудком.
Иногда случается понос. Я тогда еще подумал, что обидно будет,
если это случится по дороге на вокзал или прямо на вокзале. Тамошний
сортир – это что-то невероятное было. Фоккин тогда сказал бы,
дескать, просрал ты, Медведев, встречу объектов. Любил он такие
шутки. Да я все равно бы ему ничего не стал докладывать. Не давал
он мне такого задания – встречать Перова на вокзале. Это я сам,
по собственной инициативе пошел. Да что я говорю, пошел от скуки.
Хотел поскорее увидеть новое лицо.

Фоккин учил меня, что на них нельзя выходить сразу. Он хитрый
был. Пусть, говорил, поживут пока, осмотрятся. Они ведь спервоначалу
думают, что в санаторий попали, радуются даже, что так легко отделались.
А вот потом, через недельку, когда и деньги у них кончатся, и
разговоры по второму кругу пойдут, когда поймут они, что смертельно
друг другу надоели и уйти некуда, вот тогда-то, Медведев, ты и
выплывешь, как персидская княжна. Тогда и действуй, тогда и заливай.
А раньше не суйся – заподозрят.

Да чего они заподозрят! Они же как котята слепые были, жизни не
знали совсем. Вокруг пальца их было обвести как раз плюнуть. То
ли дело Фоккин. Я им восхищался прямо, хотя сволочь он был порядочная,
как и все эти органы. Когда они меня в Ашхабаде взяли, я подумал,
ну все, конец тебе, Коля. Ан нет, не конец… Вот, значит, я увидел
Увицына, который вышагивал аистом и ничего не замечал вокруг себя.
Тоже мне антисоветчик. Контрреволюцией от него несло за версту
и если б он жил в этом городе, то так развернуться как в Питере,
ему бы не позволили никогда. А ведь кто бы мог подумать! Когда
Фоккин дал мне его стишки почитать, я, честно говоря, ничего не
понял. Пошла Коля на море. Шли ступеньки мимо кваса. Что за белиберда!
Странно, сказал я Фоккину, что такая организация, как ваша, занимается
этой чухней. Это к докторам идти надо, в психиатрическую. Ладно
я, со мной все понятно, ну а здесь-то? А Фоккин мне, дескать,
враг, Медведев, не дурак. Вот ты что чувствовал, когда слова эти
читал? А что я чувствовал? Да ничего! Нет, ты почувствовал, просто
словами не можешь это чувство выразить. Я, конечно, не ожидал,
что он может так кудряво выражаться, и задумался. А Фоккин палец
к потолку поднял и смотрит на меня выжидающе. Ну, дескать, рожай.
Я туда, сюда, но придумать не могу ничего. Тогда он сказал стихами,
что ты, Медведев, не только кретин географический, ты еще и слеп
политически. Правильно тебя сюда на перековку отправили. Стихи
эти от классовой борьбы отвлекают, вот что. Я так и ахнул. А он
дальше: их идеалистически-мистическое содержание и извращенная
форма уводят от действительности. А куда уводят? Ну я ему: в реакцию,
куда же еще. Он аж крякнул от удовольствия. Соображаешь, говорит,
молодец. Вот ведь паскуда какая…

На вокзале я уселся недалеко от Увицына и стал за ним наблюдать.
А он сидит, в пустоту смотрит, вдохновение, что ли, нашло. Стишки,
наверное, сочинял. Улыбаться начал. Поэт хренов. Книжечку свою
достал, написал что-то. Я, признаться, в гимназии тоже стихи пописывал.
Любовь там, зори всякие, про то, какой я странный, как никто не
понимает меня. А потом, когда сифилисом заразился, то все как
рукой сняло. Понял я сразу, что поэзия эта – от неудовлетворенного
полового чувства. Хочешь ты, скажем, сестру свою малолетнюю еть,
а нельзя. Вот тебе и муки, и страдания. В мозгу это странным образом
преображается во всякие неведомые страны, духи и туманы. Это если
ты нормальный. А если еще и малость придурок, каким был Увицын
тот же, то ничем твое словоблудие не остановить, кроме как каторжными
работами или товарищем маузером. Вот такое мнение мое про литературу.
Я его Фоккину сразу высказал, когда он мне про писателей наших
рассказал. Он похихикал, а потом спросил, что я, в таком случае,
думаю о творчестве товарища Максима Горького. С ним-то как? До
меня дошло, что я опять напрасно разоткровенничался с этим человеком.
Ну, говорю, видать такая я жертва царского режима, что прогрессивное
пролетарское искусство недоступно моему уму. Он давай орать на
меня. Ты, орет, сучий потрох, не смей по таким вопросам со мной
свою философию разводить и засунь язык свой поганый сам знаешь
куда. Еще бы не знать!

Хоть я и не видел Перова раньше, но узнал его мгновенно. Отличался
он от тамошней публики, блядскими своими глазами хотя бы. Увицын
к нему подошел и даже обнять хотел, но передумал. Взял чемодан.
Я было за ними отправился, но решил не светиться раньше времени.
В буфете выпил сто грамм и съел пирожок. Тут то меня и скрутило.
Совсем я забыл, что на завтрак молока принял… Счастье – это вовремя
успеть в туалет.

Сидя орлом, я озаботился поисками бумаги и уж хотел было носовым
платком подтереться, как обнаружил искомое. Бумажку, которую конфисковал
на уроке у ученика третьего класса Полежаева. Тогда я на нее только
мельком глянул – стишки – а тут почитал. Забавно оказалось. Пацан
писал:

О Ариман! О грозный царь
Теней, забытых Оризмадом!
К тебе взывает целым адом
Твоя трепещущая тварь! _ 1

Ишь ты, подумал я. И кто этот Полежаев? Почему я его раньше…

Километра за два до дома я уже знаю, пьянучие они или нет. Как
это получается, сказать не могу, но не ошибаюсь никогда. Вот ворона
каркнула, а потом перелетела со столба на дерево. Собака залаяла.
Много разных примет, обо всех и не расскажешь сразу. Но нельзя
никогда сказать, что если дорогу тебе переходит теленок, то точно,
а если теленок с коровой, то не точно. Все, что вижу, складывается
в голове так, что я просто знаю, но объяснить не могу. В тот день
я понял, что родители напились, когда увидел на дороге дохлую
кошку. Она сдохла совсем недавно, утром я ее не видел. Я сошел
с дороги в березовую рощу. Я решил погулять там, чтобы они напились
совсем и завалились спать, когда я приду. А то еще придумают драться,
и мне придется смотреть. Раньше-то я к бабушке убегал, уж больно
мать жалобно кричала: «Ой, смертушка моя пришла! Ой, Сашенька,
помоги!» А как я помогу-то? Папаша, небось, килограмм сто весит.
Туша. Ну, запрыгну я на него, а он и не чувствует. Меня-то он
не трогал никогда, только мать. Да и было за что, честно говоря.
Она всегда норовила больше его выпить.

Я вошел в рощу, а там был пенёк. Тут я будто бы сам себя со стороны
увидел: я сижу на этом самом пеньке и пишу стих. Тогда я сразу
на пенек уселся, достал из сумки бумагу, чернильницу и ручку.
Чернильницу поставил справа, а бумагу положил на колени и разгладил.
Поднял голову и посмотрел на верхушку березы. Я стал вспоминать
про тот стих, который у меня отнял шкрабилище Медведев. Там были
какие-то имена странные. Орзимуд? Аримуд? Черт, язык сломаешь.
И только я почувствовал, что трепетание листочков на верхушке
березы стало мне передаваться, как хрустнула ветка. Это была девочка.
Эй, крикнул я, ты что тут? Она подошла ко мне. А ты что? Не видишь:
сижу здесь и хочу сделать урок, а ты вот мешаешь. Ты здесь живешь?
Дурочка что ли? Люди в лесу не живут, они в городе живут или в
деревне. В лесу только шпионы живут и партизаны. А ты кто? Я ученик,
а ты чего одна в лесу? Заблудилась? Меня зовут Мар-р-р-рия! Маша,
иди домой, ты знаешь, где твой дом? Тама! Хочешь, я тебя отведу?
Меня зовут Мар-р-р-рия! Я знаю уже, иди давай, ты меня отвлекаешь.
Давай играть! Мне не интересно с тобой играть, иди найди малышей
и играй с ними. Ну-у-у-у… Не ной, иди отсюда, а то как дам по
шее – улетишь. Игр-р-рать! Отстань. Игр-р-рать! Меня зовут Мар-р-р-рия!
Отстань, дура, а то точно врежу.

Так она меня рассердила, что я весь аж затрясся. Так и дал бы
ей по морде, но тут она отвернулась от меня, и я сразу успокоился.
Она присела на корточки, взяла щепку и давай ею в земле ковырять.
Я хотел ей что-то сказать, как она вскочит вдруг, как закричит
- и убежала. Ну, я ей крикнул вслед кой-чего. Напугала она меня,
дура. Откуда взялась?

Посидел я еще, но понял, что ничего-то я тут не высижу, и домой
поплелся. Открываю дверь – тишина. Либо спят, либо поубивали друг
друга. Ох уж эти пьяницы дурацкие. Папаша еще за столом сидел,
раскачивался. А матушка уже на полу, пузыри ртом пускает. Ну и
ладно. В комнате нашей мне был выделен угол, отгороженный занавеской.
Будет у тебя теперь кабинет, профессор, сказал папаша. Он иногда
и хорошее делает. Я там решил спрятаться, пока папаша не уснет.
Потом, думаю, вылезу, выпью грамм пятьдесят, наверняка у них останется,
выпью и спать лягу. Стих уже не получится написать, ну и хуй с
ним.

Не удалось незаметно пройти – папаша заметил. Санька, говорит,
Санька пришел. И где, и где ты был? У школе? Да, отвечаю, а сам
стою и даже не смотрю на него, до того неприятно. А чего, говорит,
а чего тама получил? Ничего не получил. А вот, а вот дома получишь.
И давай икать. Это он так смеется, когда пьяный. Я-то знаю, что
он меня и пальцем не тронет, даже если б захотел. Со стула не
поднимется. Хотел, говорит, хотел дать тебе шоколаду, а не дам.
И как заорет: мать! дай ему сургуча вместо! Матушка у меня на
почте работает, ну и приносит иногда. Проорал папаша и вроде как
заснул. С одной стороны, хорошо, а с другой – не очень. Если б
сейчас вечер был, то продрыхли бы они до утра, проспались бы,
а так к вечеру еще проснутся, опять керосинить начнут. Я подошел
поближе – спит. А воняет от него! Насобирал со стола чего от закуски
ихней осталось, слил подонки и пошел к себе за занавеску пировать.
Сижу, жру, а сам думаю, куда бы сбежать на ночь. На чердак можно.
А можно в школу обратно пойти, со сторожем посидеть, покалякать.
Раз как-то я в лес пошел сдуру. Ну, вроде я как путешественник,
в джунглях там или еще где. Ух, натерпелся страху! Так ведь и
не уснул ни на секундочку. Все казалось, что вокруг меня кто-то
ходит кругами. А кругом темнота. И как это коммунисты темноты
не боятся. Страшней, чем в церкви.

Пожрал я и решил пойти к сторожу. Сторож добрый у нас. Глухой,
правда. Ему
бандиты уши проткнули. Хотели еще и глаза выколоть, да он убежал.

Продолжение следует…

1. Александр Полежаев «Демон вдохновения»</li>