Проза

Начало

Я никогда не любил ни сам провожать, ни чтобы меня провожали,
поэтому дома я попросил не соблюдать этой церемонии. Я сказал,
что сам прекрасно доберусь до вокзала. На глаза мамы тут же навернулись
слезы – нечто ужасное, эти женские слезы, – и я сказал, хорошо,
хорошо. Если это так важно, то можете проводить меня до остановки
трамвая. Отец нахмурился и пробурчал себе под нос что-то. Наверно,
опять свое «связался с жидами». У него на удивление простое, но
очень действенное мировоззрение. По дороге домой я думал об отце.
Я думал, что если человек прожил столько лет, сколько прожил он,
то поневоле его проявление чувств становится механическим. Само
чувство, ярость, омерзение, может быть вполне искренним, а вот
его проявление: покраснение кожи лица, особенно носа, искривление
губ и тому подобное - уже отработано с годами. Потом я подумал:
ну и что.

Мама и Наташа стали собирать провизию в дорогу и насобирали столько,
будто я отправляюсь на Северный полюс.

Я зашел в свою комнату. Мне казалось, что-то нужно взять с собой,
какие-то книги, вещи. А вот теперь я посмотрел на все и понял,
что ничего не нужно. Чем меньше всего, тем лучше. Было бы идеально
просто встать и уйти, не обременяя себя ничем - ни вещами, ни
воспоминаниями. Было бы великолепно, если б в том городе не оказалось
никого из моих знакомых. Совершенно пустое место в этом смысле.
Но там будет Петечка. Ладно, пускай.

Ко мне заглянул отец. Может быть, сказал он, ты примешь ванну,
а потом мы пообедаем, а потом поговорим. Я спохватился. Ванна.
Как я мог забыть. Это место всегда мне нравилось, а в тюрьме по
нему особенно скучаешь. Можно переодеться во все чистое. Наташа
уже набрала мне воды. Я лег в воду, и течение моих мыслей прекратилось.

Когда подали десерт, отец покашлял и сказал. Надеюсь, Владимир,
ты понимаешь, что все могло обернуться гораздо хуже. Ты не мальчик,
и должен давать отчет в своих поступках. Хотя, признаюсь, я не
вижу в твоих стихах ничего преступного. Я вообще в них ничего
не вижу. Ты можешь объяснить, за что тебя осудили? Я пожал плечами.
За антисоветскую агитацию. Что ж, сказал отец, им это, конечно,
виднее. А ты не мог бы прекратить этим заниматься? Я ответил,
не знаю, что мне прекращать. Писать стихи? Нет ничего проще. Но
у меня сложилось впечатление, что не только моя скромная писанина,
но и я сам – антисоветская агитация. Мои мысли контрреволюционны.
Отец нахмурился. И что ты предлагаешь? Я предложил закончить обед,
потом собрать чемодан, а потом проводить меня до остановки трамвая.
Ты прав, сказал отец, наконец-то ты говоришь разумно. Надеюсь,
это не тюрьма на тебя так повлияла. Я ничего не ответил. Обед
был очень вкусный. И еще, сказал отец, почему ты все время говоришь,
что ты был в тюрьме? Ты, как человек образованный, должен знать,
что то место, где тебя содержали, называется дом предварительного
заключения. Будь добр, выбирай слова правильно. Хорошо, папа.

Мама всплакнула, но я пообещал ей, что все будет хорошо, и она
успокоилась. В конце концов, сказал я, не на каторгу же меня отправляют.
Там будет Увицын. При всех его странностях, он удивительно хорошо
умеет устраиваться. Уверен, что он уже подыскал нам какое-нибудь
приличное жилье. Я пообещал писать.

Наташа подловила меня в коридоре и прижалась ко мне. Ей я тоже
сказал прости.

Покончив с прощаниями, я даже повеселел. Я рассказал смешную историю,
произошедшую со мной в тюрьме. Все хохотали до слез, а я повторял
последнюю фразу, чтобы все продолжали смеяться и забыли, что хотели
меня провожать. Так оно и случилось.

Чем ближе трамвай подъезжал к вокзалу, тем большее облегчение
я чувствовал. Словно засохшие комья грязи отваливались от меня…
отваливалось… Словом, я понял, что дальше все будет хорошо. В
вагоне я спрошу себе чаю и буду смотреть в окно. Приеду я только
наутро. Как приятно, думал я, спать под мерный стук колес. Вагон
будет качаться, как колыбель. Я лягу на полку и превращусь в ребенка.
Маленького, от которого ничего не зависит, которому не надо принимать
никаких решений. За него все уже решено. Иногда снится, что ты
летаешь. А ведь если представить, что нет никакого поезда, этой
гремящей конструкции из металла и дерева, то получится, что тело
твое мирно плывет над землей. Это красиво. Так, наверно, покойники
видят приближение своего нового собрата. Они приветствуют его
прозрачными улыбками. Они говорят, их слова ложатся росой на траву.

Мне было очень скучно жить в этом городе и, наверно, поэтому я
не жил, а болел. Я лежал на кровати, а Володя целыми днями пропадал
где-то и приходил поздно ночью. Кажется, он и здесь нашел себе
собутыльников или партнеров по игре в карты, или и то и другое
вместе. Разговаривали мы редко. Не о чем было особенно разговаривать.
Из вежливости он иногда интересовался моим здоровьем и предлагал
какие-то дикие рецепты вроде водки с перцем или пива с чесноком.
Я говорил ему, что мой организм сам прекрасно справится. Ведь
недомогание - это не следствие болезни, а следствие борьбы организма
с болезнью. Что такое, например, озноб? Тело трясется, потому
что хочет согреться. То же самое с температурой. Но вряд ли Володя
понимал, что я говорил. С ним вообще стали происходить непонятные
вещи. Он вообразил вдруг, что Мариэтта и Дирк тоже живут здесь.
Однажды я ему прочитал письмо от них, где они писали, что организовали
в бывшей церкви небольшой этнографический музей. Народу туда,
конечно, ходит мало. Иногда только местный учитель географии,
забавный, по их выражению, человек, приводит своих учеников. Володя
молча выслушал, а дня через три заявил вдруг, что он был в бывшей
церкви и что там никакого музея нет. Зато он узнал, что в бывшем
поповском доме жил художник Милич. Занятное совпадение, сказал
он. Я почувствовал раздражение, особенно сильное из-за слабости
организма. Про то, что здесь жил Милич, было известно давным-давно.
Он сам писал нам отсюда в Питер, и Володя не мог об этом не знать:
я давал ему читать письма. Интересно, сказал я, и куда же этот
Милич подевался? Говорят, уехал в Германию. В Германию? А кто
это говорит. Одна маленькая девочка живет теперь в том доме. Ее
зовут Марина. Она мне сказала. А потом бросила в меня землей.
Маленькая девочка? Что, совсем одна живет? Не знаю. Разве маленькие
девочки могут жить совершенно одни? Кажется, у Володи начиналась
белая горячка или что-то в этом духе. Черт, не все ли равно. Пускай
делает, что хочет. Как-то он мне рассказал, как он имел одну женщину.
Рассказал, наверное, для того, чтобы развеселить меня. Он стоял,
а она висела на нем, обхватив его ногами. Ему показалось, что
она не очень активно стонет, и он заметался с нею по комнате в
поисках более удобной позиции. Вдруг она просто задохнулась и
впилась ему ногтями в спину. Ничего себе, подумал он, каков я
молодец. Оказалось, что он просто нечаянно прислонил ее к горячей
печи, обложенной кафелем. Очень смешно… У нашей хозяйки, кстати,
такая печь. Что ж, каждому свое. Я, например, придумал новую игру.
Называется «Минет». Я лежу и воображаю, как я склоняю хозяйскую
дочку сделать мне минет. Что нужно для этого? Во-первых, надо
воспользоваться моим преимуществом. Я – интересный мужчина, живу
почти в столице, со мной не скучно, я знаю много замысловатых
слов. Я начну свой разговор издалека… Во-вторых, сначала я сам
могу ей сделать… И ведь никаких последствий… Кто здесь?! Что такое,
по вашему мнению, поэзия? Поэзия – это дорога в мир невидимых
существ, которые стоят за вашей спиной. Вообразим реку. Для того
чтобы перебраться на другой берег, вы строите переправу из камней.
Чем дальше, тем труднее: вам приходится возвращаться назад за
каждым новым камнем. Этот процесс можно сравнить с написанием
стихов. Я сейчас нахожусь где-то посередине. Я говорил, говорю,
буду говорить Володе, что мы в этом городе живем, как в романе
Достоевского. Ничего не делаем, только разговариваем друг с другом.
Но ведь говорить не о чем? Если и дальше все будет в том же духе,
то произойдет убийство. Тебе не захотелось убить ту маленькую
девочку? Или, например, меня? Из-за чего там у Достоевского убивают?
Из принципа. Вот-вот. Помнишь, Милич говорил, что «Черный квадрат»
- это на самом деле шар. Просто картина – квадрат, а нарисован
там шар. Очень просто понять эту мысль, а когда поймешь, то… Знаешь,
что мне сказали цветочки? Что под наши окна ходит какой-то человек,
закрывающий лицо воротником пальто. Это, наверно, тот самый человек,
которого мы видели, когда ходили на почту. Помнишь, он сидел на
скамейке. Мне еще показалось, что я его где-то видел, вернее,
читал про него. Володя, Володя, где ты ходишь? Почему тебя нет
так долго? Я знаю, что тебе нет до меня никакого дела. Я знаю,
что тебе никто не нужен. Твое сердце закрыто для любви. Ты мертвец,
Володя. А я? Я был живым человеком, я лежал в том городе на кровати
совершенно один. На расстоянии вытянутой руки от меня лежала книга
и несколько писем. Еще рядом лежала чистая тетрадь, в которую
я хотел записать что-то.

Внезапно в дверь вошел тот самый человек, я узнал его. Он сказал,
что его фамилия Медведев, но это была ложь. Он сказал, что преподает
здесь в школе географию, но это тоже была ложь. Он сказал, что
один его ученик пишет стихи, и он принес их нам показать, ведь
мы поэты. Я сказал, что я болен и не могу. Оставьте, сказал я,
вот здесь на кровати, чтобы я мог дотянуться, я обязательно прочту.
Может быть, позвать доктора? Нет, не надо, это скоро пройдет,
я знаю. Хорошо, сказал он и ушел, но я знал, что он, спрятав лицо,
отправился подслушивать. Он подслушивает, даже если я один. Наверно,
он может подслушивать мысли. Мне кажется, что здесь он главнее
меня. Раньше мне хотелось уехать отсюда назад, а потом перестало
хотеться. Мне казалось, что это временный период в моей жизни,
а потом я понял, что так будет всегда. А если так будет всегда,
то незачем ничего делать, но это слишком просто, сказать «ничего
не делать». Пойди попробуй. Ты можешь лежать сколько угодно, но
потом все равно придется встать, например, в уборную.

Что такое предательство? Я – предатель? Ну да. Предатель и провокатор,
вроде попа Гапона. И что? После посещения вокзального сортира
я, помню, мыл руки водой из колонки и тоже думал об этом. Как-то
я даже с Фоккиным завел разговор на эту тему. Ты мне, сказал он,
предлагаешь в твою шкуру влезть, так? А я не хочу. Мне хватает
своей собственной. Ты хочешь, чтобы я тебе объяснил, кто ты таков?
Ты, Медведев, враг Советской власти, которого она использует в
своих интересах. Пока использует. Как только ты станешь не нужен,
мигом окажешься у стенки. Поэтому не дури, а делай все как надо.
Хочешь, покажу тебе одну бумажку? Вот она как раз, прочесть могу.
«Наши сборища, сопровождаемые попойками, оргиями и чтением контрреволюционных
стихов, начались примерно три года назад. В основном, они происходили
на квартире художника Милича, где я познакомился с такими представителями
антисоветски настроенной интеллигенции как литератор Петр Увицын,
литератор Максим Дирк и другими. Иногда сборища проходили у меня
дома. Мне известно также, что подобные сборища проходят на квартире
художницы Анны Калужской и на квартире актрисы Мариэтты Блумберг.
Я там никогда не бывал, но, судя по отзывам, эти места – настоящие
гнездилища разврата. На сборищах мы вели антисоветские разговоры
и рассказывали антисоветские анекдоты. Более того, Петр Увицын
даже сам их придумывал, например, анекдот про пламенный привет.
Я сам в то время придерживался монархических убеждений, говоря,
что народ не способен к самоуправлению. Я писал так называемые
заумные стихи, прикрывая этой извращенной формой их контрреволюционную
суть и мистико-идеалистическую направленность. Главной темой моего
псевдотворчества была смерть…» Видишь, как это написано? Это он
сам писал, каялся. Да только Советской власти на хрен не нужны
были такие покаяния. Тоже мне, Лев Толстой нашелся. А я тогда
ничего не понял. Почему они меня тогда, на границе не пристрелили?
Что ж они с нами столько чикались? На что мы им были нужны? Как
начинал я думать об этом, так и остановиться не мог, аж голова
начинала болеть. Пришел я в тот день домой и спать лег от усталости.
И приснился мне художник Милич. Будто вхожу я к нему, а он сидит
спиной ко мне и не оборачивается. Я говорю, сгубил, дескать, я
вас, и что вы думаете по этому поводу? А он молчит. Я опять говорю,
мол, как вы сейчас-то, злитесь на меня или все равно вам? А он
молчит. Я думаю, ну как сейчас обернется, а лицо у него страшное
такое. А он не оборачивается. Я возьми и брякни, за девочкой-то
я присмотрел, как вы велели. Тут он пошевелился, а я чувствую,
что это не он пошевелился, а за спиной у меня кто-то. Будто бы
Милич этот разом в двух местах находится. Страшно мне стало, и
я проснулся. Проснулся и решил пойти удавиться от такой жизни.
Гвоздь, кстати сказать, я давно присмотрел. И веревочку припас.
Говорю себе, эх, Коля, Коля, для того ли тебя мама рожала, мучилась,
чтоб ты вот так вот. Стало мне себя жалко до слез. Что ж это,
никому я не нужен, даже Советской власти. Одна дорога – в петлю.
И тут вдруг приходит мне в голову странная идея. Очень странная.
А если жить так, как будто я уже удавился. Ну, мало ли, какая
она, загробная жизнь. Вот вздернусь я, а мне явится ангел и скажет,
мол, гражданин Медведев, в порядке поощрения дозволяется вам жизнь
после смерти. Живите себе на здоровье и ее, проклятую, не бойтесь,
потому что вы и так того. От радости я даже по комнате забегал.
Да мне ж тогда и на товарища Фоккина наплевать. Я ж тогда и царь,
и генеральный секретарь в одном лице. Вот как мозги человеческие
работают! Этак я сколько еще дел смогу провернуть, да я богатым
могу стать, как Утесов. С такой идеей я и стал жить с тех пор.
Вот и все, что я могу рассказать про тот день. Года через два
Фоккина расстреляли. Писатели наши тоже пропали все. От Перова,
правда, остался роман. Он его давно еще Миличу дал почитать, а
я у него взял перед тем, как его увезли. Ерундовый роман. Ничего
не понятно. Тоже могу показать. Вот. «На просторном белом
блюде в прекрасных руках горничной лежало, слегка подрагивая,
желе. Оно было подобно глубоководному чудовищу, вытащенному сейчас
сетями из темных морских долин. Оно еще сохранило форму свою зыбкую
форму медузы. И дрожь его была мелким и частым дыханием, медленная
смерть» . А больше ничего не осталось. У меня ведь теперь
новая идея. Надо все забыть. Все-все. Я уже почти научился, да
вот наткнулся на бумажки эти, стал их палить, и вспомнилось. Ну,
ничего, скоро-скоро догорят, вон как весело горят, очень весело
горят. Очень…

Сторож увидел меня, обрадовался. Конечно, скучно ему одному. Что,
сказал, опять пьянствуют? Да ну их, надоели уже. Да, говорит,
а вот вырастешь, и сам такой будешь. Вот еще. Будешь-будешь, такое
у вас семя, дурное. Садись, чай пить будем. Давай, говорю. Сели,
стали пить. Потом он говорит, стишок сочинил? Я говорю, сочинил.
Рассказывай. А он ведь глухой, так я ему одно и то же рассказываю
все время.

Кто видел образ мертвеца,
Который демонскою силой,
Враждуя с темною могилой,
Живет и страждет без конца?

Сторож почесал в затылке и спрашивает, как ты, Санька, стихи сочиняешь?
Я и давай ему рассказывать, как я шел домой, как увидел кошку
дохлую, как зашел в рощу, как маленькую девочку повстречал. Он
слушал-слушал и говорит, напиши, Санечка, про меня. Вот как сижу
я здесь один ночью, думаю всякое, чай пью, потом вокруг школы
похожу и внутри. Как думаешь, выйдет про меня стих? Я головой
покивал, будто соглашаюсь, а сам думаю, нет, не выйдет. Если б
ты был какой красный герой или матрос, то другое дело. А что бандиты
тебя покалечили, то какой же это стих? Ну ладно, говорит, спать
ложись, а пойду на крылечке покурю. Я пошел в класс, лег на скамейку
и глаза закрыл. Тихо стало, только иногда собаки полают. Я подумал,
вот выучусь и уеду в большой город, от всех подальше. Поступлю
на завод в инженеры или военным заделаюсь. К тому времени, думаю,
коммунисты уже во всех странах победят. А может, и не во всех.
Хорошо было бы поехать куда коммунизм налаживать. В Африку там
или Америку. Главное – выучиться. А уж я-то сумею. Всем назло.
Вон и сторож завел эту песню, раз родители пьяницы, то и сам должен
таким же стать. А вот черта лысого! Стану вот красным командиром
и приеду сюда, а все будут говорить, гляньте-ка, ведь это Санька
Полежаев, у которого родители пьяницы. Хоть бы они померли к тому
времени. На том и заснул. А утром поймал меня шкраб Медведев и
говорит, Полежаев, прочитал я твое стихотворение и очень оно мне
понравилось. Есть у тебя еще? Хочешь, в газете напечатаем, я помогу.
Хочу, говорю. Давай неси мне все, что есть, поглядим. Ух, как
я обрадовался. Еле до конца уроков досидел и побежал домой за
тетрадкой. Ничего, думаю, нормальный дядька Медведев оказался,
а болтали про него всякое. Ха-ха, нормальный. Бегу и вижу, опять
эта девочка возле дороги стоит. Машка, кричу, не стой возле дороги
– цыгане заберут, а она скалится. Дура девка. Тут гляжу, за ее
спиной, в кустах, маячит какой-то мужик. А я бегу себе. Потом
подумал, да ведь он ее снасильничать хочет, сволочь фашистская.
Я назад. Прибегаю – никого нет. Машка, ору, отзовись. Машка! Как
сквозь землю провалилась. Обшарил я кусты – нету. И больше я ее
и не видал никогда. Сбило меня все это с толку очень сильно, я
даже перестал внимание обращать на то, что вокруг происходит.
Позабыл. А наверно был знак-то какой-нибудь. Еще бы. Я домой захожу,
а там тишина такая необычная. Вроде никого нет, а вроде и есть
кто, только прячется, выжидает. Мог бы и догадаться сразу.

На даче у Дирка я прожил около недели, когда они пришли за мной.
Ночью. Я возвращался из леса и увидел, что во всех окнах горит
свет. Очень яркий свет, я еще подумал, откуда столько света. А
это они. Один из них спросил мою фамилию. Я назвался. Он сказал,
что я могу переодеться. Я спросил, можно мне выпить горячего чая.
Мне разрешили. Мы еще не все здесь осмотрели, сказал мне один
из них. Я сел за стол. Сзади меня встал один из них. Он стоял,
а потом чихнул. А потом вытер руку о мое плечо. Тогда я понял,
что это конец.