Литературная критика

Повсюду благовест гудит,
Из всех церквей народ валит.
Заря глядит уже с небес...
Христос воскрес! Христос воскрес!

Вот просыпается земля,
И одеваются поля,
Весна идет, полна чудес!
Христос воскрес! Христос воскрес!

А. Майков

Для всякого пишущего русского человека пасхальная тема – одна
из излюбленных. В особенности это верно для русских писателей,
подолгу живших вне России. Сегодня я собрал примеры того, как
данная тема разработана у разных авторов, первым из которых вспоминается
Гоголь.

В русском человеке есть особенное участие к празднику
Светлого Воскресенья. Он это чувствует живей, если ему случилось
быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот
почти не отличен от других дней, – те же всегдашние занятия, та
же всегдашняя жизнь, то же будничное выражение на лицах, – он
чувствует грусть и обращается невольно к России. Ему кажется,
что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней
и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а
не вседневная. Ему вдруг представятся: эта торжественная полночь,
этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает
в один гул, это восклицанье «Христос воскрес!», которое заменяет
в этот день все другие приветствия, этот поцелуй, который только
раздается у нас, – и он готов почти воскликнуть: «Только в одной
России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!»

В «Соборянах»
Н. Лесков пишет от лица священника Туберозова:

23-е марта. Сегодня, в субботу Страстную, приходили причетчики и дьякон.
Прохор просит, дабы неотменно идти со крестом на Пасхе и по домам раскольников
(любимая тема – раскольники – Д. К.), ибо несоблюдение сего им в ущерб.
Отдал им из своих денег сорок рублей, но не пошёл на сей срам, дабы принимать
деньги у мужичьих ворот на подаяние. Вот теперь уже рясу свою вижу уже за глупость,
мог бы и без неё обойтись, и было бы что причту раздать пообильнее. Но думалось:
«нельзя же комиссару и без штанов».

Удивителен этот дневник Туберозова, но ещё более удивительно то,
что сегодня, через 140 лет после написания «Соборян» рождаются
русские люди с тем же строем мысли. Вот, в «Живом журнале» есть
один такой
человек.

Северянин,
будучи в эмиграции, трогательно вспоминает праздник Пасхи:

Гиацинтами пахло в столовой,
Ветчиной, куличом и мадерой,
Пахло вешнею Пасхой Христовой,
Православною русскою верой.

Пахло солнцем, оконною краской
И лимоном от женского тела,
Вдохновенно-веселою Пасхой,
Что вокруг колокольно гудела.

И у памятника Николая
Перед самой Большою Морскою,
Где была из торцов мостовая,
Просмоленною пахло доскою.

Из-за вымытых к празднику стекол,
Из-за рам без песка и без ваты
Город топал, трезвонил и цокал,
Целовался, восторгом объятый.

Было сладко для чрева и духа.
Юность мчалась, цветы приколовши.
А у старцев, хотя было сухо,
Шубы, вата в ушах и галоши...

Поэтичность религии, где ты?
Где поэзии религиозность?
Все "бездельные" песни пропеты,
"Деловая" отныне серьезность...

Пусть нелепо, смешно, глуповато
Было в годы мои молодые,
Но зато было сердце объято
Тем, что свойственно только России! 

(Пасха в Петербурге)

А вот как писал о Пасхе Бунин, в автобиографическом романе.

На Страстной, среди предпраздничных хлопот, сугубо постились, говели. К
вечеру Великой Субботы дом наш светился предельной чистотой, как внутренней,
так и внешней, благостной и счастливой, тихо ждущей в своем благообразии великого
Христова праздника. И вот праздник наконец наступал – ночью с субботы на воскресенье
в мире свершался некий дивный перелом, Христос побеждал смерть и торжествовал
над нею.

И там же ещё, персонифицируя мотив смерти и воскресенья.

В окнах зала ещё алел над дальними полями тёмный весенний закат, но сумерки,
поднимавшиеся с тёмной речной долины, с тёмных сырых полей, со всей тёмной холодеющей
земли, снизу затопляли его всё гуще; в тёмном зале, полно народу, было мутно
от ладана, и сквозь эту темноту и муть у всех в руках золотисто горели восковые
свечки, а из-за высоких церковных свечей, дымивших вокруг смертного одра красным
пламенем, зловеще звучали возгласы священнослужителей, странно сменявшиеся радостно
и беззаботно настойчивым: «Христос воскресе из мертвых». И я пристально смотрел
то вперёд – то туда, где в дымном блеске и сумраке тускло и уже страшно мерцал
как-то скорбно-поникший, потемневиший за день лик покойника, то с горячей нежностью,
с чувством единого спасительного прибежища находил в толпе личико тихо и скромно
стоявшей Анхен, тепло и невинно озарённое огоньком свечи снизу...

Или вот ещё. Уже в рассказе, голосом женщины.

– Как хорошо (это говорит героиня рассказа, Д.К.). И
вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да ещё
в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь – вы представить
себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом ещё лучше (монастырь
в Московском Кремле, тот самый, в котором жил Максим Грек и в котором монашествовал
Гришка Отрепьев.). Я прошлый год ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо!
Везде лужи, воздух уже мягкий, весенний, на душе как-то нежно, грустно и всё
время это чувство родины, её старины... Все двери в соборе открыты, весь день
входит и выходит простой народ, весь день службы... Ох, уйду я куда-нибудь в
монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!

А вот уже иная интонация; здесь у Бунина сквозит обида на перемены
в предреволюционной России, даже раздражение, которое вообще характерно
для его дневниковых записей того времени. Ведь второе поколение
уже выросло из породы тех, кто угостил Александра II пасхальным
куличиком в марте 1881-ого.

Великая суббота

В доме уборка. Вымытые полы, от которых пахнет теплой сыростью, застланы
попонами. Моют, протирают окна. Аниска с Наташей, подоткнутые, потные, красные,
уморились и потому ссорятся. Студент, человек уже московский, приезжий, ходит,
как посторонний, не знает, что делать, стоит на крыльце, смотрит через пенсне
в поле. Дует ветер и сушит двор, сад... Предпраздничная печаль и пустота...

[...]

В десять пошёл в церковную караулку. Накурено, тесно, вся караулка полна.
Под образцами сидит мужичок с маленькой женской головой, в чёрных крупных волосах.
Одет в чёрный армяк, подпоясан чёрной подпояской. Всё моргает, жмурится, приглаживает
волосы. Рядом – мужик с масленой и как будто завитой бородой, с маслеными лазоревыми
глазами, наладивший всего себя на благолепие. Потом старик – весь мшистый и
могучий, осанистый, совсем из древности. Возле него баба, высокая, худая, с
глазами гремучей змеи, в цветистом платье.

Перемены в предреволюционной России привели к Революции. И вот
первая послереволюционная Пасха 1918 года, совпавшая с большевистским
1-м Мая.:

Революция победила, и Маяковский
в Окнах РОСТа пропагандирует:

Кому и на кой ляд целовальный обряд

Верующий крестьянин или неверующий, надо или не надо,
но всегда норовит выполнять обряды.
В церковь упираются, или в красный угол
крестятся, пялят глаза, –
а потом норовят облизать друг друга,
или лапу поповскую, или образа.
Шел через деревню прыщастый калека.
Калеке б этому – нужен лекарь.
А калека фыркает: Поможет бог.
Остановился у образа – и в образ чмок.
Присосался к иконе долго и сильно.
И пока выпячивал губищи грязные,
с губищ на образ вползла бациллина
заразная,
посидела малость
и заразмножалась.
А через минуту, гуляя ради первопрестольного праздника,
Вавила Грязнушкин, стоеросовый дядя,
остановился и закрестился у иконы грязненькой.
Покончив с аллилуйями,
будто вошь, в икону Вавила вцепился поцелуями,
да так сильно, что за фалды не оторвешь.
Минут пять бациллы
переползали с иконы на губу Вавилы.
Помолился и понес бациллы Грязнушкин.
Радостный идет, аж сияют веснушки!
Идет. Из-за хаты перед Вавилою
встала Маша – Вавилина милая.
Ради праздника, не на шутку
впился Вавила губами в Машутку.
Должно быть, с дюжину бацилл за бациллой
переползли в уста милой.
Вавила сияет, аж глазу больно,
вскорости свадьбу рисует разум.
Навстречу – кум. "Облобызаемся по случаю престольного!"
Облобызались: и куму передал заразу.
Пришел домой, семью скликал
и всех перелобызал – от мала до велика;
до того разлобызался в этом году,
что даже пса Полкана лобызнул на ходу.
В общей сложности, ни много, ни мало –
слушайте, на слово веря, –
человек полтораста налобызал он
и одного зверя.
А те заразу в свою очередь
передали – кто мамаше, кто – сыну, кто – дочери.
Через день ночью проснулся Вавила,
будто губу ему колесом придавило.
Глянул в зеркало. Крестная сила!
От уха до уха губу перекосило.
А уже и мамаша зеркало ищет.
"Что это, – говорит, – как гора, губища?"
Один за другим выползает родич.
У родичей губы галоши вроде.
Вид у родичей –
не родичи, а уродичи.
Полкан – и тот рыча
перекатывается и рвет губу сплеча.
Лизнул кота. Болезнь ту
передал коту.
Мяукает кот, пищит и носится.
Из-за губы не видно переносицы.
К утру взвыло всё село –
полсела в могилы свело.
Лишь пес да кот выжили еле.
И то – окривели.
Осталось от деревни только человек двадцать –
не верили, не прикладывались и не желали лобызаться.
Через год объяснил доктор один им,
что село переболело нарывом лошадиным.
Крестьяне, коль вывод не сделаете сами –
вот он: у образов не стойте разинями,
губой не елозьте грязными образами,
не христосуйтесь – и не будете кобылогубыми образинами.

В России антирелигиозная пропаганда, а в эмиграции Набоков
колеблется, но надеется:

Я вижу облако сияющее, крышу 
блестящую вдали, как зеркало... Я слышу, 
как дышит тень и каплет свет... 
Так как же нет тебя? Ты умер, а сегодня 
сияет влажный мир, грядет весна Господня, 
растет, зовет... Тебя же нет.
Но если все ручьи о чуде вновь запели, 
но если перезвон и золото капели – 
не ослепительная ложь, 
а трепетный призыв, сладчайшее "воскресни", 
великое "цвети",– тогда ты в этой песне, 
ты в этом блеске, ты живешь!..

(«Пасха» 1922 год, В. Набоков, написано на смерть отца.)

А вот ещё (постинтеллектуалисты
отдыхают):



– С Кремлем бы не подгадить... Хватит у нас стаканчиков?

– Тыщонок десять набрал-с, доберу! Сала на заливку куплено. Лиминацию в три
дни облепортуем-с. А как в приходе прикажете-с? Прихожане летось обижались,
лиминации не было. На лодках народ спасали под Доргомиловом... не до лиминации!..


– Нонешнюю Пасху за две справим!

Говорят про щиты и звезды, про кубастики, шкалики, про плошки... про какие-то
«смолянки» и зажигательные нитки.

– Истечение народа бу-дет!.. Приман к нашему приходу-с.

– Давай с ракетами. Возьмешь от квартального записку на дозволение. Сколько
там надо... понимаешь?

– Красную ему за глаза... пожару не наделаем! – весело говорит Василь-Василич.
– Запущать – так уж запущать-с!

– Думаю вот что... Крест на кумполе, кубастиками бы пунцовыми?..

– П-маю-с, зажгем-с. Высоконько только?.. Да для Божьего дела-с... воздаст-с!
Как говорится, у Бога всего много.

– Щит на крест крепить Ганьку-маляра пошлешь... на кирпичную трубу лазил! Пьяного
только не пускай, еще сорвется.

– Нипочем не сорвется, пьяный только и берется! Да он, будь-покойны-с, себя
уберегет. В кумполе лючок слуховой, под яблочком... он, стало быть, за яблочко
причепится, захлестнется за шейку, подберется, ко кресту вздрочится, за крест
зачепится-захлестнется, в петельке сядет – и качай! Новые веревки дам. А с вами-то
мы, бывало... на Христе-Спасителе у самых крестов качали, уберег Господь

А у Солженицына читается его всегдашнее желание учить и исправлять
человеческие недостатки. Вот он трясёт кулаком на деревенскую
гопоту.

За полчаса до благовеста выглядит приоградье патриаршей
церкви Преображения Господня как топталовка при танцплощадке далекого
лихого рабочего поселка. Девки в цветных платочках и спортивных
брюках (ну, и в юбках есть), голосистые, ходят по трое, по пятеро;
то толкнутся в церковь, но густо там в притворе: с вечера раннего
старухи места занимали; девчонки с ними перетявкнутся и наружу;
то кружат по церковному двору, выкрикивают развязно, кличутся
издали и разглядывают зеленые, розовые и белые огоньки, зажженные
у внешних настенных икон и у могил архиереев и протопресвитеров.
А парни – и здоровые, и плюгавые – все с победным выражением (кого
они победили за свои пятнадцать-двадцать лет? Разве что шайбами
в ворота...), все почти в кепках, шапках, кто с головой непокрытой,
так не тут снял, а так ходит, каждый четвертый выпимши, каждый
десятый пьян, каждый второй курит, да противно как курит, прислюнивши
папиросу к нижней губе. И еще до ладана, вместо ладана, сизые
клубы табачного дыма возносятся в электрическом свете от церковного
двора к пасхальному небу в бурых неподвижных тучах. Плюют на асфальт,
в забаву толкают друг друга, громко свистят, есть и матюгаются,
несколько с транзисторными приемниками наяривают танцевалку, кто
своих марух обнимает на самом проходе, и друг от друга этих девок
тянут, и петушисто посматривают, и жди как бы не выхватили ножи:
сперва друг на друга ножи, а там и на православных. Потому что
на православных смотрит вся эта молодость не как младшие на старших,
не как гости на хозяев, а как хозяева на мух.

Но у него же читаем вдохновенное о старой России:

Никогда Вера не видела – вне пасхальной заутрени – столько
счастливых людей вместе зараз. Бывает, лучатся глаза у одного-двух
– но чтобы сразу у всех? И это многие подметили, кто и церкви
не знавал: пасхальное настроение. А кто так и шутил, входя: Христос
Воскресе! Говорят, на улицах христосуются незнакомые люди. Как
будто был долгий не пост, не воздержание, но чёрный кошмар, но
совсем беспросветная какая-то жизнь, – и вдруг залило всех нечто
светлее солнца. Все люди – братья, и хочется обнять и любить весь
мир. Милые, радостные, верящие лица. Это пасхальное настроение,
передаваясь от одних к другим – и назад потом к первым, всё усиливалось.
Одна с собою Вера не так уж и испытывала чёрный кошмар прежнего,
но когда вот так собирались – то этот кошмар всё явственней клубился
над ними, как и сегодня всё явственней расчищалось нежданное освобождение.
Дожили они, счастливцы, до такого времени, что на жизнь почти
нельзя глядеть, не зажмурясь. Отныне всё будет строиться на любви
и правде! Будущее открывается – невероятное, невозможное, немечтанное,
неосуществимое. Что-то делать надо! что-то делать в благодарность!
но никто не знал, что.

Два года назад я услышал глубокой ночью благовест, точно бы звонили
где-то вдалеке. Воображение, конечно же. Но он-то, воображаемый,
выманил меня написать рассказ «Пасха»
на забытом мною к тому времени русском (я говорил по-русски, но
писать почти полностью разучился, пользуясь только английским).
Рассказ этот для меня стал началом возрождения. До того словно
бы мертвецом был. А как вспомнил русский и начал писать, так и
ожил.

Предыдущие публикации:

• Русский Шибболет
• О Насте, которая вышла замуж за смерть или постскриптум к Владимиру Сорокину
• Миллион книг об Атлантиде. Комментарий на закрытие магазина русской книги под Вашингтоном