Онтологические прогулки

Прекрасный язык Бунина таит в себе какую-то непонятную опасность.
Я думаю, опасность, прежде всего, для самого обладателя этого
языка. Странно сказать, но Бунин был ограничен своим языком, страдал
от него, был скован им. Язык стилиста все время ограничивал в
нем язык мыслителя. Я думаю, "Жизнь Арсеньева" не была дописана
потому, что у Бунина не было языка для ее продолжения. Взрослая
жизнь героя требовала иного языка, перехода в другие, более разреженные,
стилистические слои, оставления музыкальности да и вообще всякой
заботы о предметном стиле. Язык Бунина – это
язык предметного мира, а внутренние состояния, головокружительный
внутренний опыт, который он, несомненно, переживал, требуют иного
языка, других забот. "Анны Карениной", конечно, Бунин бы не переписал,
как хотел. Для этого потребовался бы иной язык. Я думаю, он сам
это наконец понял.

Язык писателя определяется его жизненной философией, его мировоззрением:
где он – внутри или вне этого
мира, внутри себя или внутри не-я. Драма Бунина в том, что, будучи
по складу мыслителем, притом мыслителем, внутренне ориентированным
на ценности восточной философии, он не мог отказаться от своего
природного – русского – языка и перейти на более
высокий план творчества. На язык сверхсознания. Но язык сверхсознания
не имеет предметной или национальной окраски. Тонкость чувственного
восприятия писателя, его феноменального фонетического чутья, диктовала
ему выбор, предопределяла тему, тогда как требования развивающегося
сознания уже были другими. Выражаясь фигурально, в руках Бунина
был совершенный хирургический инструмент, тогда как работа сознания
и сверхсознания требовала иного инструментария для своего выражения.
Иметь изощренную чувственную природу и блестящую возможность выражения
ее при постоянном уклонении сердца в сторону трансцендентного
– в этом мне видится духовная драма Бунина. Необыкновенная метафизическая
глубина его языка, самый ритм его музыкального строя сообщены
ему этим постоянно развивающимся конфликтом предметного и запредельного,
напряжением между идеей того мира и формой этого.
Его язык, вернее, предощущение языка, предвкусие
вкуса, были прежде всех соображений темы, сюжета,
идеи, формы, содержания. Обаяние его стиля – это обаяние невыразимого.
Не красота этого мира, а платоновская идея красоты заряжали его
энергией творчества. Его стиль неподражаем, потому что он питается
не словами, а молчанием. Постоянный метафизический голод языка,
алкание его почти животного чувствилища – вот на самом деле единственный
источник всего творчества Бунина, а не красота и обаяние этого
мира. Не зря Толстой как-то заметил (цитирую по памяти): "Язык...
такой, что не только мне, но и Тургеневу, и другим не сравниться.
Но все это: и дождь, и трава, и глупое чувство девицы, нужны Бунину
только для того, чтобы он написал рассказ". В этом замечании Толстого
заключена великая правда. Думая уязвить Бунина, он на самом деле
нашел название его основной темы: язык как предмет литературы
- единственно идеальный и законный феномен творчества. Здесь обозначена
великая трагедия всякого подлинного художника, оставленного Богом
с совершенным языком перед лицом несовершенного мира, превозмогающего
язык как таковой и нуждающегося только в безмолвии.

Язык Бунина – это язык молчания, не сумевшего удержаться в своей
идеальной, то есть, не проявленной форме.

Промахнуться, чтобы попасть

У Толстого в "Крейцеровой сонате" есть замечательное место, где
Позднышев, главный герой повести, ревнуя жену и желая убить ее,
все же не смеет сделать этого и прицельно целит мимо.
Схватив со стола тяжелое пресс-папье, он швыряет его в супругу,
в то же время старательно избегая попасть в нее. "Я очень хорошо
целил мимо", – говорит ревнивец.

Несложная довольно коллизия, банальный жизненный сюжет, тривиальный
психологический жест, который каждый в жизни применял хотя бы
символически (целясь, например, в противника не тем словом, а
другим) – но если расширить ее значение до нашей ежедневной, ежечасной
жизненной практики, старательной увертки от главной, единственной
в жизни цели, чтобы не попасть в нее, – она становится
чудовищно правдивой и безжалостной.

Для писателя, берегущего свою единственную, главную в жизни тему,
это наблюдение имеет решающее значение. Я очень хорошо до времени
целил мимо во всех своих прежних писаниях и поступках, чтобы как-нибудь
не задеть своей истинной цели и не зашибить ее.
Я делал это сознательно бессознательно.

Старательно целиться в мелкие цели и отважно поражать их, чтобы
не попасть в Главную, – в этом, пожалуй, состоит искусство жизни
большинства. Я принадлежу к тем, кто сознательно избегал всех
ложных достижений и внутренне всегда стремился к поражению.

Промахнуться, чтобы попасть, – так поступают
Знающие Цель.