Литературная критика

Я хочу, чтоб эта песня,
эта песня не кончалась,
и, её услышав, ты спросила:
«Не моё ли имя прозвучало...»

Эта музыкальная фраза (а не стишки) есть, разумеется, самое великое
из созданного специально для меня всей Мировой музыкальной
культурой на протяжении своей истории. Скажи мне, что было
создано для специально тебя Мировой музыкальной культурой на
протяжении всей её истории, и я скажу, кто ты.

С тех пор, как друзья принесли мне эту песню, я ее слушаю примерно
70-80 раз в сутки. Это удобно – в компьютере стоит штучка,
облегчающая задачу. (Хотя группа E-Rotic, конечно, тоже
исключительно замечательная.) Ну так вот. Анастасии обступили
молчаливой стеной, как трава, когда в нее упадёшь. Некоторые
вцепились в горло, остальные застряли в лёгких обломками рёбер.
Сегодня рассказ будет только лишь об одном из этих
обломков.

***

Я пошутил. Рассказа не будет. Как показывает жизнь, искренность
является для писателя проблемой, требующей решения. Особенно
остро эта проблема встаёт сегодня, когда координаты отношения
«жизненная правда – правда вымысла» в очередной раз сбиты, и
само понятие конвенциональной литературы повисло в воздухе.
Что есть «конвенциональная литература»? Это совокупность
отвечающих духу и вызову времени поэтик и жанров, позволяющая
читателю обливаться слезами над вымыслом, как над самой
жизнью. Обманываться – не задумываясь над тем, что его
обманывают. Так же и писателю – обманывать, не помня обмана. После
кризиса великой реалистической эпистемы и торжества
деконструкции счастливое неведенье читателя и писателя по поводу
«условий игры» стало немыслимым.

Деконструкция, это змеиное яблоко, заставляет читателя и писателя не
доверять друг другу. Выискивать друг у друга «скрытые
мотивы». «Почему он написал это, а не что-нибудь другое? Детская
травма? Несчастливый брак? Латентный гомосексуализм?» -
задается вопросом читатель. «Выслуживается перед Путиным?
Разваливает Россию? Надеется получить Букера?» - ломают головы
критики. «ЗАЧЕМ?» - написано тут и там аршинными буквами на
московских улицах. Исчерпывающая иллюстрация к происходящему.
Ни полвздоха в простоте. Одни сплошные мотивы.

Писателю не легче – он мучительно разгадывает читателей. «Чего тебе
надобно, сволочь? Секса? Юмора? Развлекухи? Слёзного
очищения? Отдыха и покоя? Больше диалогов с чёрточками? Всего
сразу? А может, категорического императива? Где-то у меня был
категорический императив…» Просто любить читателя – тоже не
выход. Во-первых, любовь зла. Во-вторых, она связывает нас
обязанностями. Идеальный читатель, кем бы он ни был – друг,
учитель, возлюбленная, Иисус Христос, покойная бабушка, «я сам в
молодости» – связывает по рукам и ногам. Такого читателя –
страшно обидеть. Или просто разочаровать. Опять никакой
свободы…

Но главное всё-таки – это разрыв внутри литературной конвенции. Да и
не только литературной. Писатель больше не заодно с
читателем – читатель не заодно с писателем. Если раньше люди
смотрели фильмы и плакали, с лёгкостью влюбляясь
в происходящее на экране, то теперь они в лучшем случае
«увлекаются». Отношение к кино cтало требовательно-агрессивным и
потребительским, как к шлюхе. Никто не собирается любить и
лить слёзы – только получить дозу. Дозу эмоций, адреналина,
красивости, чего угодно – получить непосредственно, как от
укола, минуя промежуточные стадии ухаживания. Примерно так и
с литературой. Читателей художественных текстов
действительно стало меньше. Или сами они стали меньше значить. С гораздо
большим интересом читается документалистика, нон-фикшн –
тоже враньё, но «как будто правда». Простые люди так и
говорят: «Я больше исторические книги предпочитаю». То есть – «как
будто правду». Им всё равно, соответствует ли прочитанное им
«исследование» объективной исторической истине, не
опровергнуто ли оно другими авторитетами, – своё читательское
удовольствие они получают, – важна не правда, а «как будто
правда», то есть та самая Конвенция, которой читатель не ощущает на
поле художественной литературы.

Есть миллион частностей. Можно получить то самое,
«конвенциональное», удовольствие от художественного текста, если любить
представленную в тексте фактуру. Например: «я люблю рыбалку, а тут
есть про рыбалку». Либо – если узнать в герое себя: «это
как у меня было». Но это частности. Главное же в том, что если
текст не про рыбалку, и у меня так не было, я способен
увлечься им только при условии, что в нём описаны реальные
события. Недаром в титрах многих голливудских фильмов специально
врут – «основан на реальных событиях». Реальность придаёт
ценность стороннему опыту (свой опыт ценен и так).

Но что же такого «нереального» в реальности текста, в реальности
выдумки?.. Почему нельзя просто «тащиться от текста»?

Нельзя, потому что нельзя, невозможно, коровы не летают, а если
летают, то это ни в коем случае не коровы.

Есть две радости от творчества – радость писателя и радость читателя (на самом деле их у каждого больше, но нас интересуют только эти две). Писатель рад, когда ему удаётся выдумка, когда «всё как на самом деле», когда он нарезает лоскуты из собственной жизни и шьет из красивое игрушечное одеяльце. Причем, половина его красоты спрятана в процессе письма. Творить – красиво. А одним из условий творчества является «претворение» - когда «что-то» вылупляется из другого или из вообще ничего. Ну вот так и скажем для простоты – «радость претворения». Читателя же прёт от другого – он боится быть обманутым, как ребёнок с Дедом Морозом. Конечно, можно просто верить, что Дед Мороз «настоящий», но гораздо проще и круче было бы, когда б он был действительно настоящий. Читатель нуждается в другой радости – в «радости свидетельства». Когда ему правду показывают, настоящее чудо, а не смешной фокус. Когда единственный кайф в том, что ты не можешь засечь, как именно тебя обманули. «Вот жулик!..» - умиление. А слабо по-чесноку тёлку пилой разрезать? Чтобы кишки, там…

Удовольствие писать не только существенно отлично от удовольствия читать – подозреваю, что они находятся в конкурентных отношениях. Есть роман, который я мечтаю прочесть (краткое содержание: человек упал с самолёта в пустыню и ему там понравилось), но я не испытываю ни малейшего желания таковой роман написать. Я его читать хочу. Как в детстве, а не выскакивая на балкон курить между абзацами. Или вот дядя. Дядя написал про кафе «Второе дыхание» до того хорошо, что я, давно испытывавший желание написать про кафе «Второе дыхание», оказался срезан на корню – не буду, не могу, вход запрещён, прочитано.

Многие знают: письмо забирает у жизни. Описал что-нибудь удачно, и
уже не помнишь, как было на самом деле – помнишь только слова
написанные. У некоторых бывает: о дорогом воспоминании не
пишут. Боятся расплескать. И не боятся – а западло как-то. У
меня, правда, не так, у меня наоборот. Я много пишу о том,
что хочу изжить, преодолеть, забыть, уничтожить. По сути это
одно и то же.

Попытаемся предположить, что если письмо «убирает», то чтение,
наоборот, «добавляет». Где-то на этом стыке разнонаправленных
векторов и спрятан, без всякого сомненья, ответ. Писатель
отдаёт – читатель берёт. Писатель изживает, расстаётся, теряет.
Тогда читатель может подобрать это потерянное, нащупать. Если
же писатель получает в акте письма больше, чем теряет,
читателю ловить нечего. Тексты-«приобретения», в которых ничего
не потеряно, интересны только другим писателям – с чисто
профессиональной точки зрения. Как на вечере, где поэты читают
по очереди свои стихи, каждый доволен стихами другого ровно
настолько, насколько сам сумел «себя показать».

***

«Мне было лет 6, наверное, когда папа купил домой пластинку с
песнями Юрия Антонова, специально из-за песни «Анастасия». Но
когда Юрий Антонов громко стал повторять на все лады моё имя и
делать Анастасии предложение, я не знала куда деваться. Всю
песню я простояла, спрятавшись за дверью (она открывалась
внутрь комнаты и упиралась в шкаф, в этот треугольник можно
было втиснуться), сгорая от ужасного неудобства. Я и сейчас не
могу его объяснить. Папа, конечно, тоже не понял моего
бегства, и я расстроилась ещё и из-за того, что испортила его
сюрприз. В детстве я была толстой и стеснительной».