Проза

 

Начало

Продолжение

Знаки

Я зашел в книжный магазин, и прочитал там фрагмент воспоминаний Лотмана о службе на артиллерийской батарее. Погода и здесь была тихой, а небо без единого облачка. На другой стороне Днiпра стоял голый месяц, простите, немец, он мылся, подавая приветственные знаки Лотману и всей его батарее, намекая на скорую встречу. Лотман приказал палить по нему из орудия. Разумеется, на точность попадания рассчитывать не пришлось, но немец скрылся, оставив от себя след в теории. Знаковых систем, которая в тот день праздновала свои именины.

Вот что мне удалось разобрать в книжном магазине: в одной из книжек речь шла о башенных и наручных часах; в другой – о бесшабашной молодости одной вкрадчивой старухи; в третьей об индийском цирке глотателей лампочек и мячей, в котором выступали змея и обезьяна и факир с павой, конечно; в четвертой начинались похороны, а после чьи-то мать и отец переговаривались через дерн в дождёвый пожар; в пятой речь шла о медленном пароходе, прибывшем в Новый свет, и об итальяшке, взирающем на острова зрелищ.

В гостях у господина Явы

Я шел по улице и вспоминал господина Яву, моего друга, шлепая по лужам своими штиблетами и не замечая ни фонарных столбов, ни машин, ни встречных.

Ява жил в лампе с зеркальцем на цоколе, не в лампе, в торшере. В паруснике простыней. Ява – Эфиопская Эвридика, живет на девятом этаже в доме по улице Иванова. Его бабушка, которую я вспоминаю только как хозяйку Тома и Джерри, как фрекен бок, в халате по колено, в шерстяных колготках и тапочках, стала забывать слова и ушла из дому.

Одно окно явиной гостиной забито клетчатым детсадовским одеялом цвета сваренного чифиря. В темном, как одр Маяковского, саркофаге живет Ява. Высоченные его книжные шкафы заимствованы из лавки гробовщика. В них живут целлулоидные, гашеные известью и одеколоном «Кипр» книги, чтобы уберечься от серебристой моли и планктона. На дне розеточки, куда попадает лучик в щелку, отражается виселица с белой грудки черного кота.

Наша любимая песня – рамаллах – из циганской жизни. Ява похож на Рембо, стоящего на аденском подвесном мостике. Из балконной двери открывается вид на вокзал в Адлере, с огромными часами. Ява – метис кавказца, цыгана, арапа. Он не знаком с Додею Давыдовым, что дает мне повод подозревать в нем Ибрагима Петровича.

Ява изучает одну санскритскую книгу, где ищет выпавшую ижицу, эту буквицу, которая, как правда, глаза колет. Он ищет ее, как иголку в верблюжьем ушке, в потемках своей опиумной квартиры, где все столы квадратные и не летают, и хоть глаз выколи, поскольку постоянно включен телевизор. Все что видит Ява – это распылительная пыль клубящаяся в свету голубого экрана, дающая взгляду различные фигуры, например, два корабля, сияющий крейсер и пятипальмовой регаты цифирь, покоящаяся, как на ладони, в самом сердечке живого циклона.

Ява – гадатель на Таро, он гадал мне, точно следуя инструкции (которая прилагалась в комплекте) дважды: выпали карты Дурак, Человек с золотыми чашами на берегу моря – мот, скряга, понтифик, шестерка мечей, перевернутый маг, колесо фортуны, карнифекс, и Глория Мунди.

Я – соринка в его глазу, он – бельмо в моем. Ява – Энглиз, он носит одну доху, баранью шапку, круглый год сандалии, пиджак с искоркой в звездочку синий, его глаза полны кремня, когда он проходит по почве клумб, корни цветов начинают тлеть, и тогда он поднимает голову и смотрит на облака, и звезды падают, как слезы, в его темное конское око. Он смугл, как и демон Плодородия, как и Филипп Красивый. Я – имярек – и есть та пропавшая ижица, которую он ищет.

Вспоминаю прогулку по украинским гривнам, которую мы совершили поздней майской весной, когда сильно пестрилась краска домов, когда Господь вытер нам глаза чайной ваткой, прогнав глаукому и конъюнктивит, когда словно раскрылась небесная ширма, побелела сковородка, и открылся малоросский вертеп, один небесный кiев, и поливальные машины оросили киоск, озираясь от божьей росы.

Ява едет на быке, обезьяне – Суматре и Калимантане – на индийском слоне, совокупляющимся со слоном африканским, он моет сапоги в Индийском океане, а спать укладывается в Джамму, где видит прекраснейшую турецкую мечеть, и просыпается как Иоанн Дамаскин, не узнавший в себе багдадского хашишиеда, принимающий свое посмешище за побиванье камнями.

Ява пьет заварку, разбавленную водой из-под крана, и носит галстук при поднятом крахмальном воротничке. Одна беда – он не знает пословицы, что на всякий роток не накинешь платок. Мы с тобой одной крови, как Кинешма и Винница.

Ява нагадал мне близняшку Аню Идельс и Аню Пугач. Дым его курительной трубки вьется, как винтовая лестница. Он рассказывал, что в Тобосской больнице к нему подошла сумасшедшая и стала ломающимся голосом и на ломаном языке выпрашивать папироску. Джек Потрошитель не трогал сумасшедших.

Ява двойник реки По. Он получил свое имя после того, как неделю пробыл солдатом в яванском зверинце в январе, когда все зверки психушки катались на створках дверцах вахтенных вертушках, щебеча и картавя, а ангелы-врачи теряли и считали часы.

Ява рассказал мне три короткие истории во время моего недавнего к нему визита.

 

История о молоточнике

Некогда появился в Городке молоточник, поражавший бредущих по лесу со спины, в самое темя, своим молотком. Так что никто почти его и не видел. Рассказывали, что это был сошедший с ума ученый. Дети страшно его боялись. Тогда еще шел фильм «Воры средь бела дня». Как-то история с молоточником и эти воры соединились в детском сознании. На спортплощадке тогда были вырыты рвы и один окоп. Мы, дети, часто играли там в войну. Однажды играли мы так и прыгали, когда прибежал Андрейка и закричал: молоточник, шухер! Все опрометью бежали, оставив поле боя. Говорят, что потом молоточника поймали, или что он исчез. Затем, как в истории о самозванцах, появился второй. Второй также то ли был схвачен, то ли исчез.

 

История о человеке, который лежал в канаве
и в ящике

Один человек, еще будучи ребенком, в полуденные часы летних дней, когда все разъезжались на каникулы, любил, постелив газетку, ложиться в канаву возле школы, и там читать разные книжки.

Когда же он стал постарше, уже будучи юношей, случилось ему лежать в ящике вместе со своей возлюбленной, а вокруг бегали убийцы, подосланные ее отцом, да так никого и не нашли.

 

История о двух мальчиках и одной девочке

Мальчик Дима, страдающий от помешательства, ходит всегда с отцом и говорит первому встречному свое имя. Рассказывают, что однажды, утомленный плачем своего брата, грудного младенца, он выбросил его в окно.

Другой же мальчик, Алеша, страдающий болезнью Дауна, ходит и всех спрашивает «Как дела». Он различает Беломор и Приму и умеет разговаривать.

Есть еще девочка, которая при встрече всегда говорит: «Краснодар».

 

Плашка

Уже совсем стемнело, когда я покинул Кистеня, Лысяка и Клоунского сына, и совсем выворачивал уже к дому, как мне повстречался мой старый друг Зайчик. Так его прозвали, потому что ни с того, ни с сего он начинал вдруг заикаться, повинуясь какому-то внутреннему приказанию. Видимо, его подталкивало к заиканию нечто, чего он втайне опасался, сохраняя при этом толику удивления.

Я рассказал ему о финке. Но он был, по своему обычаю, молчалив и словно бы не заметил этой страшной истории. Мы медленно шли по улице Щуплого, пряча свои тени в кроне деревьев, освященные двумя фонарями, мы проходили по всем домам и кустам своими тенями, распущенными в веер, и любое дуновение могло пустить наши тени летать и собираться в хоровод вокруг шпиля дома «Под часами», который маячил впереди.

Минут через двадцать Зайчик, откликаясь кукушкой на вопрос мой сказал: «а н не былла этта финнка Денке?». «Какого Денке?». «Старика Денке» -, оправившись, выговорив самое главное, уже без тремора, который схватывал все тело Зайчика еще минуту назад, сказал он.

«Жил да был такой немец в Германии, старичок. Однажды он пригласил к себе нищего, но тот вскоре выбежал из дома Денке и, крича «караул!», бросился в полицию. Ему сперва не поверили, но потом проверка показала, что старичок в своем маленьком городке в течение 20 лет пожирал людей, заманивая их к себе в гости. Из костей их он делал шахматы и пуговицы, резал из кожи ремешки для часов, а мясо ел сам, кормил свою собаку, а остальное выставлял на продажу. После каждого приема пищи он любил обонять запах роз, что цвели круглый год в его саду. Еще бы немного и Денке съел бы всех жителей городка. Говорят, кстати, что и Гитлер плакал, когда привезенная из тропических африканских стран птица, пение которой он заворожено слушал, Гитлер плакал, когда она околела. Говорят, он попал в тюрьму, а после войны, когда его отпустили с пожизненного, он переехал в город Антон, и, говорят, стал называться Николаем Денисовичем».

Мы разговаривали, не глядя на дорогу, и вдруг оказалось, что мы вырулили к Плашке. Более того, оказалось, что Зайчик отстал, и я уже не мог разобрать, был ли наш разговор в действительности, или пригрезился мне, ибо истощенный дневными впечатлениями, я еще больше жаждал их, но они не давали мне никакой передышки.

Плашка казалось пустой, лишь морось, лишь оплывающие проплаканные фонари склонялись над мокрыми скамейками. Но пока я двигался по аллейке, скамейки уже перестали казаться пустующими, на каждой велся прерывающийся разговор, слова которого натекали друг на друга, слышался жалкий любовный шепот. В самой глубине аллее, в импровизированной чаще, я увидел Глеба в странной компании.

«Не опоздаал», – сказал Глеб, растягивая слова, и, сидя, протянул мне руку. Я поймал рукопожатие и также присел рядом. Молчание продлилось некоторое время, и, пока я рассматривал своих собеседников, Глеб сказал, что отлучится за вином.

Надо сказать, что никогда я еще не видал такой причудливой группы. Кроме Глеба, на скамье сидели похожие, как две капли воды, парень и девушка, первый нормальный, а вторая горбата, кроме всего прочего, там была лысая женщина с очень жесткими и мужскими чертами лица. Разговор прекратился до появления Глеба, который принес вино.

«Вы еще не познакомились?» – спросил Глеб. Это Сева и Поля, разнятые сиамские близнецы, а это моя сестра, немой гермафродит Глаша. Вино оказалось портвейном.

«Почему же ты называешь их сиамскими?» – спросил я, недоумевая. «Мы расскажем тебе про себя, – сказал Сева, – мы были рождены сиамскими, пока один врач не освободил нас». Поля пропела: «Только меня врач оставил искривленной, а брата моего пожалел». «Только после операции он оказался кастратом, и теперь он мой Евнух», – залепетала Поля. «Ты знаешь, – прошептала мне на ухо Глаша, – мы все здесь свои люди. Ты, знаю, боишься педиков, не бойся, они хорошие».

«Ах да, чуть не забыл, познакомьтесь с бывшим учителем балерин», – сказал Глеб, указав на меня. Балетная школа была как раз за сквером. «Однажды он, девственник, был захвачен в классе двумя малолетними девушками, и его, робкого, выгнали из школы балета, за то, что он поцеловал одну из них». Это было враньем. «О!. Ах!», – запричитала компания.

Меж тем мы тратили портвейн и вскоре все фонари мне стали казаться астрами. А самого меня словно убаюкивал этот любовный разговор. «Ты знаешь, – сказал вдруг Сева, – врач оставил нам в подарок свой скальпель, которым производил операцию, хочешь посмотреть?». «Нет», – попытался запротестовать я, но сам, пойманный в ловушку тайного желания, сказал: «да».

«Так пойдем ко мне», – сказал Глеб. Мы поднялись в дом «Под часами», где все двери выходят в один коридор, сделанный в форме застекленной веранды, и так на каждом этаже. Скоро мы были в квартире у Глеба, где посреди находилась огромная кровать с пологом.

Когда мы прошли в прихожею, Глеб сказал шепотом: «Только Сева потом зарезал врача его же скальпелем, повязал ему ирландский галстук».

Тут я понял, что меня, наверное, сегодня изнасилуют, и прибился к батарее. Меня неудержимо тянуло блевать от портвейна, и я высунулся в окно. «Плохо парню», – сказала Поля. «Давай ложится», – стали звать они друг друга и меня манили в альков. Я блевал, понимая, в какую ловушку попал. Я всерьез рисковал своей жопой.

Наконец я проблевался, а потом начал разговаривать со всеми одновременно, Глебом, Глашей, Севой и Полей. Из всего этого длинного разговора я уловил лишь несколько историй, не помню только, кто конкретно их рассказывал:

 

История о киоскере

Был в городе киоскер, он продавал иностранные газеты, польские, гдрэвоские, журнал «Корею». Киоскер был пед. Он влюбился в комсомольца Володю. Когда Володя, коллекционер вырезок из польских журналов, приходил в киоск, киоскер произносил, ударяя на О, поднимая свои воспаленные от страсти глаза, следующую фразу: «Многие говорят, что я пидорас, но это не так, это не так, Володя!».

 

История об узбеке-канибале

Узбек-каннибал вожделел к юношам. Он поджидал их по вечерам на неосвещенных улицах, когда они возвращались домой, предлагая посмотреть порнографические открытки, чтобы потом крутить их мясо на мясорубке, а затем лепить манты, вкуснейшие манты, которые потом никто не мог отличить от настоящих.

 

Купание Дины

Дина плавала в Волге около Самары и чуть не потеряла панамку, когда услышала над собой гудок парохода, который прошел в сантиметрах. Она плавала, как маленькая голубка, как камышинка, и этот гудок доносится до меня, как дудочка маленького Мука, которой он сзывал всех на праздник.

 

Огненный пидор

Мне показывали одного из них – это был страшный седой человек с огненным взором. На нем было кожаное пальто. Он так посмотрел на меня, что с лица моего сошли все гримасы, и мне захотелось убежать.

 

История о Ляхе

Мне когда-то сказали, что Лях, де, собирается меня изнасиловать. Он был страшен, этот Лях: хромой, горбатый, голову втягивал в плечи. Серые глаза его зияли над сломанным носом. Он был, по моему тогдашнему мнению, одним из главных фашистов, мне всюду мерещился его глухой голос. Он сильно картавил, он почти мычал, как будто ему отняли язык. Неделю я жил в неописуемом страхе. После чего состоялось наше знакомство. Лях оказался совсем мирным, спокойным. Правда, девушки его боялись. Это было перед новым годом, он звал меня посетить выставку творчества сумасшедших в одной из городских больниц.

 

История о Леше Чорт-Нильском

Однажды я поехал в летний лагерь одной из христианских церквей. Там собралось множество проповедников со всего света. Перед детьми и подростками, вставшими в кружок, исповедывались они в своих прегрешениях, рассказывали о своей прежней жизни во грехе и о своем обращении. Были среди них два американских наркомана-металлиста Энди и Том, австралиец Джордж в черной пасторской шляпе, китаянка Ютри и немка Яница, в прошлом, видимо также, великая грешница. Все вместе пели песню «Царь царей, Господь, Господь, слава, аллилуйя!». Под большой сосной только что было найдено змеиное гнездо, так что все мы славили Бога за наше спасение от сих гадов. Вдруг с противоположной стороны раздалось дикое завывание. Мы обратили взоры свои туда, где под кустом сидел человек в синих плавках с длинными и тонкими волосами и рвал струны. Я сумел разобрать слова: «I don`t believe in Bible». Позже я узнал, что песню написал Джон Леннон, называется она «God». Исполнителем же был Леша Чорт-Нильский, и через некоторое время я с ним познакомился.

 

История о черте

Вчера во сне я катался верхом на черте. Это был господин в черном костюме, невысокого роста, похожий на школьника-второгодника. Сначала мы полетели на кладбище, где нашли две могилы моей бабушки – одну в сумеречной тени и узловатых корнях, а другую – через дорогу – всю в осенних листьях в убывающем солнечном свете августа. Оттуда мы полетели к морю.

 

Продолжение истории о Леше Чорт-Нильском

У Леши Чорт-Нильского была комната тридцати трех удовольствий. Так назывался спортзал, где его запирали. Тринадцать матов лежали в углу, на них взбирался Леша. Он начинал дико скакать, подпрыгивать до потолка, дергаться и кривляться, и вопить, взывая к небу. Потом Леша катался по полу. Когда дверь отпирали, он сидел посредине комнаты спокойный и глядел в одну точку, не реагируя на окружающих.

Проходя по коридору института, Человек-Палка вдруг услышал страшные крики, в которых чутким ухом он уловил матерщину. В коридоре был весь преподавательский состав и студенты, а точнее студентки. Человек-Палка хотел было уже вызывать бригаду, но ему объяснили, что это поет Леша Чорт-Нильский. Там фигурировали такие слова: «Лосиха дня везет меня, раба божьего, РАБА БОЖЬЕГО, РАБА БОЖЬЕГО».

Леша Чорт-Нильский пел и рычал очень высоким голосом, детским и старческим одновременно. Разговаривать же он не умел: не доносил гласных, сглатывал согласные, шепелявил. Это был птичий, птичий язык. Леша рано состарился: волосы у него выпали, показалась лысина, он очень стал напоминать Ленина. Медленным шагом двигался он по улице, в своем огромном пальто с башлыком, подавая при встрече свою маленькую детскую руку. Этот человек мог полностью парализовать ваше внимание своим пением, да и простым разговором. Он действовал как заклинатель, погружая вас в глубокий сон, вызывал частичную потерю памяти, и вам хотелось то плакать, то смеяться.

Лешу попросили сочинить блатную песню. В моей памяти сохранились лишь первые две строки: «И были дни такие голубые, как тот зека, что спит с тобой».

Однажды в летнем лагере для молодых ученых Леша решил познакомиться с девушкой (а он буквально набрасывался на девушек). Та, видимо для того, чтоб над ним надсмеяться, назвалась Дульсинеей. Леше нечего было прибавить, кроме того, что у него диссер по Пушкину.

В самый зимний день я встретил его на улице, и он сообщил мне, что преподает русскую литературу в институте для слабоговорящих.

С тех пор, говорят, он перебрался работать в Большую библиотеку, где работает вместе с грузином Камикадзе, толстячком-доброхотом Потсдамским, пышной Огненной женщиной, маленькой карлицей, хромоножкой, и двумя замечательными бородачами.

 

История Валеры Мавра

Валера Мавр и Кузя Орангутанг встречаются в Центральном парке, под чертовым колесом. На Валере – черная майка, показывающая мускулы. Ночью Валера работает в морге, а днем фланирует по парку, высматривая молодых девушек. Он называет меня реликтовым мальчиком.

На поминках по матери Человека-палки все пьют водку, а Валера Мавр рассказывает анекдот о том, как он сидел в тюрьме в Эмиратах, а на соседней с ним койке находился араб, который постоянно дрочился.

Валера Мавр стоит под окнами Наташи Чумаковой, размахивая черным пистолетом и крича: я вижу мужскую тень в окне!

 

История человека –палки

Игореха, по прозвищу «человек– палка», точит нож, задумывая приколоть Умбера-старшего, из-за Анечки Месхи, а может быть, уже не из-за Анечки Месхи, о которой он забывает за подготовкой этого страшного убийства, а так, от тоски и жары.

 

История Умбера младшего

Умбер-младший искал нож, чтобы зарезать Филиппа Красивого, который увел умберову любовь, Наташу, в обыкновенном своем состоянии – лесбиянку, пока Умбер спал, одурманенный винными парами, на деревянной скамейке. Умберу представляются подъезды, арки, подворотни, в которых темно, хоть глаз выколи, и не видно блеска ножа.

 

История о пророке Магомете

Однажды снилось мне, что я пророк Магомет, плененный армией индийских обезьян. А было дело то в Великий пост. Помню, понесли мы утром куличи в церковь. Вышел поп, освятить. Взмахивал веничком. В воздухе билась струйная жилка, все предметы днем поблескивали, точно бисерные. Сон до конца не прошел. На церковном дворе стало казаться мне, что растут у меня ослиные уши, и я нервный от этого стал. Дергал Януса за ручку, говорил, хочу покурить. Люди в тот день казались мне плоскими картонными картинками, которые другие люди переставляют с место на место. Крашеными.

Помню я еще, что зазвучала музыка, и Глеб с Полей, а Сева с Глашей начали танцевать перед моими глазами танго.

Я проснулся утром на полу, с головной болью. Надо мной стоял Глеб, явно разочарованный вчерашним, грустно поглядывающий в сторону алькова. Глаши, и Севы, и Поли как не бывало, как не бывало и истории со скальпелем.

Мы опохмелились водкой, и я увидел выпитые бутылки: портвейн, коньяк «Арарат», белую и еще две, запамятовал. Глеб сказал мне: хочешь знать о Николае Денисовиче, поезжай в город Антон. Там ты сам найдешь дорогу.

Так я взял и поехал в город Антон.

 

Разговор в поезде

Ха! Ха! Смерть близка
(Надпись на гараже
в Красноярске).

Сергей, 1957 года рождения, ехал из Бийска в Архангельскую область, через Вятку, был моим соседом по купе, где мы занимали места 45 и 46 соответственно.

Сергей, сероглазый, с мелькающим в них лезвием, выбритый до дубления, с острым подбородком, с глазами большими, заполняющими как бы пустующие глазницы, показывающий сучок носа неожиданно заостряющимся на кончике, сначала казался мне убийцей, особенно когда он разложил свой нож, сделанный под серебро и прячущийся в собственной ручке, но по губам его вдруг пробежала узкая улыбка и, взглядом смеючись и просинивая, снял он с лица слепок тоски, будто рассматривая мелкую крупинку, когда услышал следующее:

Две женщины в траурных одеждах, желтоволосые, тетя и племянница, последняя с болотными глазами, маленьким носом, каким-то замершим, как будто там была ее умершая сестра, взглядом, убаюканная с пением в одной с ней кровати, а теперь она в черных высоких сапогах, юбке с вырезом сбоку и ногами, белеющими сквозь черные чулки. Она и рассказала то, что насмешило Сергея:

В деревне дедушка умер, летним вечером две его внучки пошли красить оградку на кладбище. Вдруг кресты и могилы начали ходить ходуном. Испуганные до смерти сестры бросились молиться и бить поклоны. Вскоре все стихло. Кажется, запели птицы, подул ветер, все стало по-прежнему. Вернувшись домой, сестры по радио узнали, что было землетрясение.

Сергей каждый год ездит на север, в Архангельскую область, где живет его мать и братья, которые торгуют лесом. В прошлом году он пизданулся с лесовоза и сломал ногу. В деревнях на севере все пьют, бабки пропивают пенсию, либо друг у друга пиздят. Хочешь пей, а хочешь не пей. Пьют они технический спирт, а потом валяются пьяные. Односельчане засекают месяц, чтобы лучше подготовиться к похоронам, так как печень у тех превращается в красную кашицу.

Один человек в нашем городе стал разводить питбулей, готовя из них бойцовых собак, чтобы выступали в подпольном клубе. Чтобы были злее, он морил их голодом. Однажды, на третий день, собаки сделали подкоп на даче и загрызли двух пенсионеров, пожилых ученых, мужчину и женщину, а еще одной женщине откусили ногу. Жена собачника сказала при этом следующее: раз они умерли, значит, у них не хватило внутренних сил. Но они с мужем все равно приезжали в ЦКБ к оставшейся женщине, но их приход не помог ей, так как она тоже скончалась. Стэн видел их, кланяющихся как китайцы в проеме двери, когда лежал в палате с женоподобным Мотей, сломавшим ключицу сыном математика-соседа, который якобы играл в бэнде у Толкачева.

Мы наблюдали двух женщин, спящих на соседних полках. Одна, черкешенка, спала в позе Данаи (а однажды она так наклонилась, что в окне можно было видеть ее грудь), синеглазая, закинув крепкую косу за спину. Другая, седая, с проблесками позолоты, коротко стриженная, востроносенькая, спала как покойница, сложив руки на груди в замок, в царственной позе. Спали они целыми днями.

 

Я шепнул Сергею: сколько можно спать!

Сергей откликнулся: все они негры, черти! Видел, какая у него цепь на руке, указав на сына черкешенки, пятки которого смешно торчали с верхней полки, соприкасаясь большими пальцами.

Мы вернулись к разговору.

У нас, сказал Сергей, был случай. Поехали в деревню к тете баба с ребенком. А там еще был своячник. Выпили всю самогонку, пошли искать по деревне. Своячник остался. Когда ребенок стал плакать, он бросил его в печку. Вернулись с самогонкой, не вспомнили о ребенке. Утром бабка полезла в печь, а там от девочки только… Сергей показал две «ножки» (произнес болезно и нежно), сделав жест рукой.

А насчет надписи, которую уже десять лет никто стереть не может, так то они, черти, сатанисты. Да, скорее подхватил я, раскрылась у нас однажды секта. Пришел милиционер в библиотеку, стал какие-то фотографии показывать, на них дом, забор, а на заборе какие-то знаки, чтоб расшифровали. Скругленный арабский алфавит, упрощенный, и кресты. Там человеческие жертвоприношения совершались.

Услышав, что Сергей пизданулся с лесовоза, я решил рассказать, как потерял часы и ботинок и обморозил ногу, а потом ехал домой в зеленом мешочке вместо башмака на ноге. Сергей сказал: не сильно обморозил, а то ведь режут только так, и он сделал тот же жест рукой.

Так вот, к нам в магазин недавно зашли негры, настоящие, из Африки, одевающиеся у одного портного в синих крытых куртках и ушанках, один с лицом, изъеденным оспой. Постояли и ушли, все до одного грустные.

Грустные, спросил Сергей, замерзли наверное?

Я ходил с девушкой на танцы в белую ночь, в Ленинграде. Я тогда работал в порту, на финском заливе. Зимой бывало, хоть че надень, все равно продувает, будто в одной рубашке. Ну а тогда я не работал, приехал в отпуск, пошли на танцы. А там были нахимовцы и негры, студенты, наверное. И стали, наглые, к нашим девушкам приставать. А как морячки их потом ремнями хлестали! Сергей снова просиял.

Его отец моложе моего, он умер в пятьдесят семь лет, а мой отец умер десять лет назад, а Сергей старше меня на двадцать лет и уже дедушка.

Бийский мост, по которому был закрыт в прошлом году проезд, уже отремонтировали. Сергей живет в старом городе, где окна первого этажа вам будут по щиколотку, а дома сделаны из пергамента и воска. Церковь хорошая стоит на берегу Бии, недалеко от нее Николай Иванович Тышкевич потерял очки на резинке, прыгнув в воду, смешной, в плавках, забыл снять.

На стене церкви у входа написаны для памяти три слова: анафема, аминь, а третье я забыл. В день Вознесения Богородицы в 1991 году нас позорно изгнали оттуда, потому что во время службы у Н.И. потек квас из котелка, а тетя с сестрой были в брюках и без платков. Я вспоминаю сверкающий синий высокий иконостас, полет голосов и солнечный столб, в котором умерли все пылинки. Помню невыносимую ломоту во всем теле, идущую от ног и останавливающуюся в горле, опадающее от головы тело и запах камфары, как в больнице.

Поговорили с Сергеем о Ленине. Раньше, сказал Сергей, который был в Москве последний раз в 1980 году во время Олимпиады, там было интересно: мавзолей. А сейчас вождя опять отправили подлечиться. Да, дедушка, блядь, сказал Сергей и сделал жест рукой. Царь им понадобился! Говорят у царской семьи, царя, царевича и царицы отрубили головы и повезли в Москву.

До революции люди были другие, сказал Сергей, увидев портрет Лили Брик, сделанный рукой Маяковского. Посмотришь, черти какие-то. Айседора Дункан, все влюблялись в нее, а посмотришь, вылитые черти.

Я хотел добавить, что у них были другие тела, я видел на порнографических картинках. На одной из них турка в чалме дрочится, а голая женщина с любопытством и даже восторгом наблюдает за ним, в театральной позе.

Но вместо этого я сказал, что царь был настоящим атлетом, и явно посильнее Шварценнегера.

Умолчал я и о том, как царь помочился в Стамбуле на стену мечети, зато рассказал Сергею, как Рембо отрезали ногу, когда он носил сумку с золотом, натерев ею до гангрены.

Сергей вышел в Кирове, где ему предстояла пересадка.

В сыром и темно-синем воздухе светился снег. Я стоял под виадуком, курил и плевался. По соседнему пути навстречу мчался маневровый, светя ярким фонарем, размером с целковый, приложенный ко лбу.

Сергей был когда-то и в Энгельсе и Марсе, как он сказал.

В поезде спали, играли в дурака, пьяницу, мафию, шептались о болезнях и смерти, слушали радио, а бабушка, которой я перед тем отказался уступить полку, при остановке, когда поезд тронулся, села на пол и давай смеяться.

Можно было наблюдать пятки и лица спящих зажмурившись, одутловато, выпятив губу и сделав другие мины и гримасы. Можно было видеть их бодрствующими, укачиваемых в полусне, и немного печальных. Можно было подумать, что они и впрямь примеряют другие тела.

Не пылесосьте!

Не пылесосьте…

Продолжение следует.