Проза

Начало

В больнице

Как видит читатель, я и думать забыл о цели своего визита – розыске маниака Николая Денисовича. Однако в больнице он словно бы с того света напомнил мне о себе.

Что говорить теперь о первом медосмотре, которому меня подвергли. Врач, привезшая меня, дюжий санитар, и санитар поменьше, видимо из бывших больных, и дежурный врач больницы слушали меня молча, а я меж тем пытался вернуть себе рассудок. Как выяснилось потом, протокол не велся, так как дежурный врач, а может и больший врач, главное лицо больницы, показал мне мельком пустой листок. Пока врачи и санитары слушали меня, проявляя невозмутимость вкупе с внимательностью, которая показалась мне чрезмерною, я попытался объяснить свое поведение, при этом прибегая к сравнениям. Мои слова были мольбой об оправдательном приговоре, либо о смягчении моей участи, но я произносил их надменно, ведь воображал себя кем-то похожим на голого короля. Я искал защиты у прочитанных книг и просмотренных фильмов. Так, объясняя то, что я бегал голым и цеплялся за машины, я упомянул американского оборотня в Лондоне, сказав, что действовал, подражая ему.

Молчаливый допрос, в котором признание вымогались из меня деланным недоумением врача, в котором, выгораживая себя, воображая себя совершающим вылазку из осажденного города, я лишь приближался к заготовленной мне ловчей яме, и оказался пойманным, взятым языком, наконец, завершился. Отмечу, что недоумение врачей производило столь сильное впечатление, что они совершенно, казалось, не замечали моей быстро вспухшей ступни. Эта невнимательность продолжалась на протяжении всего моего пребывания в клинике на Потешной, словно я не в самом деле мог стать, а лишь казался им одноногим.

Не забуду сказать, что после осмотра меня вновь заставили раздеваться, но на этот раз в целях мытья. Санитар посадил меня в ванну, он стоял у меня за спиной и поливал из душа мою спину. Потом все мои вещи побросали в мешок, а взамен мне дали пижаму, а самого меня направили в палату.

Но сперва я попал в больничный коридор, где познакомился с санитаром поближе. По моей просьбе он принес мне чаю. Оказалось, что рядом с ним стоит беспамятный. Они проявили большую заботу о моей ноге, на которую я уже не мог наступать. Пациент в серо-фиолетовой пижаме, такой же, как у меня, проводил меня до туалета – квадратной комнаты с багровым голым бетонным полом. Там я только смог его хорошо его рассмотреть и познакомился с ним. Отмечу, что в больнице все стали казаться мне одного роста, сходного с моим. Пациент назвался Сашкой, но он помнил только свое имя, оставаясь в остальном беспамятным, не помня до конца ни времени, ни обстоятельств, при которых попал в больницу. Воспоминание его вывелось в бормотание, он говорил что-то о поезде, но другие слова оставались как бы доносившимся гулом. Я сразу признал в нем своего друга, демона плодородия, но здесь он был сморщенным, побледневшим в своей смуглости. Санитар же посмеивался, дразня меня Веничкой.

Из туалета, освещенного лампой, невидимой мне, так как, задирая голову, я рисковал потерять равновесие, меня провели в темную палату, которая лишь на время осветилась, чтобы мне показали кровать, которая тотчас прогнулась надо мной. Пришла медсестра и поставила мне укол. Затем подошел Сашка, и, указав мне на лунатика, черного сутулого, с бородой, сказал мне, чтоб я не боялся его. При коротком свете мне не удалось целиком осмотреть палату, а когда ж его погасили, я стал смотреть в замерзшее и сияющее синим инеем окно, фосфоресцирующее в свете дальнего уличного фонаря. Не знаю, сколько времени прошло. Я стал шептать про себя «стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» и старался при этом принять позу Повешенного. Как меня и предупреждали, и, видимо, около полуночи, лунатик поднялся и стал ходить. Он единственный был выше всех ростом, примерно на две головы.

В это время проснулся другой больной, где-то у меня за головой, и начал страшно высоким плачущим голосом кричать о погоне и своей матери. Я вновь подумал, что нахожусь в каком-то особом месте, а до меня доносится мой собственный голос маленького мальчика, который просит маму спеть ему «спи моя радость усни». Под это томительное пение я и заснул.

Утром или же вечером того дня меня перевели на другую койку. Оказалось, что палата была одна с несколькими выходами в коридор, а отделение было мужским. В палате было около 30 коек, а меня перевели в самый угол. Там я возомнил санитаров и медсестер ангелами и гуриями, а себя человеком, готовящимся к вступлению в рай. Медсестра больно уколола меня в бедро, но боли я не заметил. Напротив, я, не обращая внимание на вздувшуюся стопу, стал заниматься йогой, упражнения которой было почерпнуты мной когда-то в книжке «Хатха-йога. Путь к совершенству». На ней изображалась индуска, сидящая в позе полулотоса в хореографическом костюме.

В туалете я встретился с человеком, который стонал, привязанный тонкими ремешками, ночью. Я вообразил, что у него фимоз, и предложил развязать его, как узел, и помочь помочиться. Но он сказал, что вовсе не боится ссать, и тогда я понял, что он – это не я, маленький. Он рассказал свою историю. Его забрали в армию, но по дороге он сбежал, гонимый манией преследования. Он просил сообщить о его положении матери его. Я не смог помочь ему.

Когда-то мы с мамой ездили в Сочи, я попал в больницу с мнимым аппендицитом. Я пробыл в больнице пять дней, после чего был отпущен. Там я познакомился с мальчиком старше меня. Он отправился утром на рыбалку, терпя боль в животе, а вечером угодил в больницу с жесточайшим перитонитом. Тогда моя мама искала его маму, последняя же уже и не чаяла, уже обзвонила все морги и органы.

Мальчик рассказал мне анекдот «Мел» про незнакомое мне слово «пизда»: У бабы была большая пизда, в нее втыкались все хуи. Она пошла сама на базар, но никто ее не купил, никто не хотел ее есть. А как анекдот называется? Кто-то проговаривался: «мел». На что мальчик ответил «Вот ты и пизду съел». В Сочи тогда пахло магнолиями, я там видел тую и павлина в дендрарии, куда мы ехали на фаникулере. Там мы смотрели фильм «Невезучие» в кинотеатре под открытым небом. Действительно, я вспоминаю, что балерины дразнили меня пьер ришаром. Пахло гнилыми фруктами, а почерневшее море штормило все пять дней, пока я лежал в больнице. На пятый день врачи сперва подшутили надо мной, сказав, что у меня грыжа, а потом отпустили.

Итак, я думал, что в больнице смешение кровей, ангелы готовят меня, и я должен побрататься со своими «мнимыми» друзьями а потом попасть на пир, где будут и Ю. И Д. и Янус, мои жены.

В одном человеке в туалете я узнал моего друга Антона, с которым мы, сцепившись руками за спиной, стали поднимать друг друга по очереди в воздух. Я спросил его о Николае Денисовиче, не знает ли он. И вот что он мне поведал:

Один день Николая Денисовича

Еще давно попав в Алма-Ату, Николай Денисович завел себе привычку быть жиголо. Он знакомился с приезжавшими отдыхать женщинами, всегда подтянутый, всегда в легкой фетровой шляпе. Он угощал их яблоками и вином. Представлялся военным в отставке. И действительно, его тело приобретало нечто от военной выправки. Он был мастером похищать у раз встреченных им людей осанку и манеры. Так вот, представляясь курортницам военным, он заманивал их к себе, а потом травил. Мышьяком. Он путешествовал от курорта к курорту. Но, чувствуя, что начинает стареть, что его одежда изнашивается, решил он жениться. У его супруги была квартира, и скоро он остался вдовцом. Перебрался в город Виноград, где сумел притвориться мертвым от перелома шейки бедра, а сам уехал в город Антон.

В городе Антоне открыл свое дело: скупал краденное, собирал ножи, бывшие по мокрому делу, и даже органы человека коллекционировал. Был раскрыт, посажен в тюрьму. На тюрьме умер, проглотив кусок граненого стакана, попавшего в передачу вместе с пирожком.

Мнимый Антон сказал мне: теперь ты будешь царем дураков. Он быстро сделал мне шапку из клееной газеты, и надел мне ее на голову. Жезл найдешь где-нибудь. А так покрасуйся пока.

Скоро я заснул, и во сне мне привиделся во сне Николай Денисович, повелитель финок. Брюхо его было огромным сообщающимся сосудом, подобно батарее центрального отопления. На ней в красках были размалеваны сцены кровавых убийств, в руках его змеились, точились друг об друга все возможные виды ножей, причем, их рукоятки поблескивали в его кулаках. Вокруг него на веревках висело женское белье, а также головы жертв, подвешенные, как сушеные рыбы. Головы эти вещали о сотнях убийств, и каждая рассказывала свою историю. Николай Денисович сидел запертым в клетке, возле которой находился неприступный страж, недреманное око. Яды и порошки стояли на полочке, в флаконах, склянках, рядом были хирургические предметы, но все они навеки были закованными, запаянными в своих сосудах, чтобы в мире не пролилось больше ни капли крови. Рядом с недреманным находился Ангел, который непрестанно шептал молитвы, но не о старике, нет, о невинно убиенных детях.

Вечером того дня или же следующего ко мне пришли мои маршалы Даву и Мюрат, а попросту Пабло и Фил, которые оббежали весь Арбат и наконец нашли мой паспорт и заплатили за меня подать. Я обнял Пабло и поцеловал Фила в щеку. Я готов был заплакать, ведь мои друзья тоже вошли в Моровое Мравительство.

Утром или вечером того дня ко мне пришли Сокол и Ирина, похожая на мадонну Бенуа, с глазами большими, как темные яблоки. Сокол принес мне блок московской «Примы». Я спросил, не придет ли Ю.?, не придет ли Д? Но Сокол сказал, нет, они не придут.

Мои родственники на другом конце провода ожили. Потом я узнал, что мне звонили Янус и мама и R. Все перечисленные в рукописи мои друзья бегали как белки в колесе, чтобы только выручить меня оттуда. Я хотел бы публично извиниться перед ними и покаяться перед ними. На этом повесть свою пока завершаю. Прости и ты меня, читатель.

Я проснулся и с легким сердцем стал возвращаться домой, в город Виноград, под пение Д. которая сидела у моего изголовья, на нижней полке, и рассказывала мне истории про нашу жизнь хрустальную, но еще далекую, как грядущее пробуждение, и непременную, как Пасха.

Медленно мы проезжали станции и полустанки со спящими вагонами, где пятки торчат на уровне вашей головы, и если вы направляетесь в тамбур или к титану, то в окнах встречных составов можете видеть мужчин с расстегнутыми рубашками, лунатично глядящих, казалось бы, прямо на вас, будто пойманные на зевке, но все мимо, мимо, поминутно обставляющих своеобразную и жалкую пантомиму.

P.S.
Каждому хочется иметь родственников в Италии, чтобы иногда навещать их. Так и представляю их нежащимися в благовонной древесной тени, под пленительным небом Сицилии. Некоторые ведут даже свою родословную от итальянских евреев, лекарей, пекарей и аптекарей, как, например, один из моих друзей. Иные, опять же, кичатся тем, что происхождения они высокого, голубой грузинской крови, хотя сами то происходят от тех же евреев, только грузинских. Они продолжают свой род, смешиваясь с латиносами, как, например, Камикадзе-Гонсалес, крепкий мускулистый грузин, который одну фразу говорит с акцентом, а вторую – без него. Ну уж не обойдется тогда без разговоров о том, что Пржевальский крутил роман с матерью Сталина, пока Джугашвили тачал сапоги. Жаль при этом только Надежды Аллилуевой, царствие ей небесное. Тем же, кого обделило провидение, остается лишь локти кусать.

Мне в отличие от вышеперечисленных, повезло. У меня есть дядюшка в Италии. Но он чистый старик и не любит принимать гостей. Это собственно не кровный дядюшка, но и не седьмая вода на киселе. Я и видел его всего два раза в жизни. Первую встречу я как-то запамятовал, а о второй расскажу. Зовут дядю моего Максимом. Шли мы однажды с ним вдоль улицы, плавно переходящей в Крымский мост, откуда открывается вид на храм Христа Спасителя и на памятник Петру первому на острове Стрелка. Максим рассказал мне три небольших истории. Вот они по порядку.

Весу золотой пыли на куполах храма – 50 кг. Из такого материала можно в целом городе Кирове сделать каждому человеку по 32 золотые коронки. Но для того чтобы нанести это золото на купола и маковки понадобилось 144 тыс. рабочих пчел.

Вторая история. На острове Стрелка, отделяющем Москву реку от Канавки, стоит на вечном приколе пароход, который одновременно является рестораном и гостиницей. Направляется он медлительным своим шагом в Америку, как сказали Максиму в кубрике.

Максим сказал, что прибытие этого судна в Бостон не замедлит случиться.

Третья же история касается непосредственно Крымского моста. В летнее время по мосту любит прогуливаться в голом виде один человек.

Тут мне пришлось прервать свое молчание и воскликнуть: а я его знаю, это Володя Москвин!

Дело в том, что когда я был в сумасшедшем доме на улице Потешной, в туалете ко мне подошел некий крепкий человек, который сказал мне остеречься туберкулезника, который кроваво харкал на соседней со мной кровати, и сказал, что мне надо срочно лечить ступню, иначе гангрена может начаться. Между прочим, этот человек сделал такую реплику в сторону, в третьем лице: Володя Москвин опять залез на Крымский мост.

Помню, как пил я чай с санитарами, братался с больными, опасался лунатика, который всю ночь ходил взад вперед мимо моей кровати, занимался йогой и был прозван кем-то, а как – я уже забыл. Помню старика, который крутил мне сигару из бычков в газетной косиножке, а потом ночью, выломав стекло, требовал сигарет. Врач же, подобно Нильсу с дудочкой, махал у него перед носом папироской, такой маленький перед этим гигантским Верленом с красным от морозного загара и синекастым лицом. Когда его завалили, он поломал санитару часы, за что и был привязан к койке тонкими ремешками, и проклятия и храп его раздавались еще целую ночь.

Помню я и мнимого Антона, который скрутил мне три шапки из газет, первую – папскую тиару, вторую – морскую треуголку, и третью – наполеоновку. И теперь иногда я беру в руку жезл с набалдашником, деталь неизвестной мне машины и маленькое лощило, напяливаю одну из шапок, играя, таким образом, в короля, который смотрит сквозь пальцы.

Вот собственно и все.

Да, чуть не забыл. В городе Антоне построили два небоскреба –близнеца, но не для торговли, а для житья.

PPS.
Золоченые буквы показали корешки книг, другие чернелись. Из потайного ящика вытащил я мотки фотопленок, на которых люди в негативе показали негрские лица свои и белозубые улыбки. На снимках был виден старинный пикник, где тетя Галя танцует среди друзей и подруг. В руках моих оказался игрушечный жезл, найденная в детстве тяжелая серебристая трубка с круглым набалдашником. В руках моих оказался маленький стеклянный шар, в котором отражалась вся комната, но если поднести его к глазам, то видно было лишь одно бледное пятно, размером с Луну. Мне захотелось принять царственную позу. Для этого вытащил я из пакета шапку, сделанную из газет, треуголку Наполеона, на лбу которой виднелась статья «Москве никогда не бывать Индией». Напялил на лоб я свою треуголку, сделанную мне в подарок в московском сумасшедшем доме на улице Потешной, взял в одну руку стеклянный шар, а в другую – железный жезл. Вооружившись этими предметами, начал я мысленно повелевать своим детством, начал я командовать своей юностью, ибо больше не было у меня солдат. Но и из этих солдатиков, с флажками и с острыми сабельками, спрятавшимися позади слов, позади знакомых имен, облепивших, как пчелы, цветки мельчайших событий, бывших и не бывших, я построил себе армию и флот, и двинулся с ними в направлении потерянного гр`оша, в путешествие по тысяче знакомых лиц, в поисках ослепившего меня однажды сходства. Не сходства даже, а зеркального, гадательного узнавания, которое завязывается на дне глаза, под болотным и сонным веком которого плавают, постукивая друг о друга, кубышки. Узнавания, томительного и мнительного, которое хранят в себе старинные фотокарточки, выцветшие, потерявшие имена, глядя на которые уже не упомнишь родного лица. И за ради этого сходства, этого узнавания, и оказываемся мы на улицах города Винограда, близоруко всматриваясь в лица прохожих, подозревая, что нас окружают уже одни уроды, да гадиббуки в женском, в мужском обличье, отдаленно похожие на мужчин и женщин, отдаленно напоминающие нам о нашей любви.

***

Родственники выкупили бедного учителя у врачей психбольницы и отвезли его назад, в город Виноград. Обморожение было вылечено в отделении психосоматики. Там он некоторое время продолжал чудесить, но вскоре я потерял его из виду, говорили что он успокоился, и даже вернулся к преподаванию, он обучал русской литературе в школе для слабоговорящих, хотя сам изрядно шепелявил, придыхал и заикался. Шапка его и жезл достались мне вместе с рукописью, а текст заметок из газеты, которую так до конца и не удалось мне прочитать, ввиду того, что шапка представляла скорее подобие чалмы, я утаю.