Литературная критика

Юноша, плывущий по Волге в утлой лодочке в яркий и царственный
солнечный день, юноша словно знающий о том, что шепчет, убаюкивая
волна, что ночной обряд инициации, что ждет его после того, как
погаснут сторожевые огоньки и улягутся верные собаки, так и не
вернет ему мать, умершую так давно, что он не помнит ее лица,
а даст ему только нежное тело и обманчивую грезу о святом семействе.

Его память хранит образ матери лишь с отцовскими чертами лица,
чертами еще живого отца, омертвляющими, окаймляющими ее образ.
Память обрывается и обнаруживается весь ужас несуществования,
от которого и начинается повествование Николая Кононова в его
«Нежном театре». Повествование в самом ритме наррации, может нарицать,
возобновляясь по кругу, полости живого и красного вещества, каким
обладает непроницаемое тело героя («Похороны кузнечика»). И вот
это тело, плотное изнутри, складывает слова, которые стремятся
обозначить его предел, поглотить саму свою смерть, но так и не
преуспеть в обозначении своего начала, так и не сумев вернуться
в утробу.

И этот уморительный, утробный голос, с каким произносится речь
героя из под маски зверька, глумящегося над человеком («Нежный
театр»), избывающего себя в речи, и в самой осмеивающей скабрезности
находящее непристойное удовольствие, это тело и этот голос вовлекается
по непонятной и тайной касательной вдоль окружностей континуума
по главам романа, показывает бином полноты в обрывках частей.
Кажется, что рассказчик осекся, недоговорил, но нет, полное, плотное
повествование насыщает тебя своей роскошью, и читатель, не чуя
подвоха, проглатывает хитро спрятанный крючок, хитрую уду.

Достоверность приметы, лампионов в древесной тени южной ночи,
кухни, пропитанной лекарствами, пота отцовской руки, закрывающей
глаза во время страшных сцен в кинотеатре, являет нам время, у
которого нет стрелок, и окутывает нас занавесью иллюзии того,
что все это происходило на самом деле, и более того, происходило
с нами самими.

На глазах читателя создается гигантская кукла, сотканная из тряпья,
медицинской ваты, всамделишной крови и запахов операционной страха.
Эта кукла и есть тело читателя, ставшего адептом ритуального представления,
где слова наносят непередаваемую травму, показывая его самого,
читателя, голым и обнаженным перед угрозой посмертного предстояния
оказаться слишком легким.

Цветная бумага саркофага-коробка, где хоронят кузнечика, светящиеся
шары и елочная мишура новогодних комнат, вхождение в возраст пещеристых
тел оказываются той забытой, находящейся за пределом жизнью, которая
полностью теряется в счете дней умирающего тела, с деталями разложения
и запахом мертвецкой, где слово соседа («кунка»), так режет слух
и обнажает всю непристойность и преступность положения дел, от
которого не будет избавления («Похороны кузнечика»).

И только найденная материнская реликвия, и фотография молодой
бабушки, с черно-белой наготой за веслами может быть знаком спасения,
что никогда не наступит.

Николай Кононов изучал теорию множеств, и глубоко усвоил идею
координат Картезия, идею предела, как сбывшейся смерти человека.
Его истории воспроизводят, возможно, одну из глубочайших матриц
того, о чем вообще можно рассказать. Покупая его книги, мы покупаем
время, ставшее таким, как белое мыло, омывшись которым возможно
понимаешь, что не стоит жить.