Онтологические прогулки

Текст содержит ненормативную лексику

(матерное сознание и грамматика подкорки)

На первый взгляд, мат теперь у нас процветает. Много сейчас размышляется,
высказывается, пишется о мате, и на мате, особенно в связи с распространением
интернета, а также с тем, что мат укореняется в так называемой
молодежной культуре, теряя при этом изрядную долю своей сущности,
почти легализуясь, превращаясь в постмодернистский сленг. Вот
это-то как раз и вызывает определенные сомнения насчет судьбы
нашей знаменитой ненормативной лексики. Иногда даже начинает мерещиться
странноватая перспектива исчезновения русского мата вследствие
того страшного разрыва связи времен, который имел место быть в
новейшей истории России. Типа, например, не за горами такие то
ли светлые, то ли темные времена, когда великие и ужасные «хуй»,
«пизда», «ебать», или «блядь» превратятся в какой-нибудь заурядный
«fuck». Такая перспектива, пусть и сомнительная, вызывает у меня
противоречивые чувства.

Несмотря на огромное количество исследований и статей, посвященных
мату, вся их сумма и в малой степени не отражает значения, глубины
и сложности явления. Лично мне, что бросается в глаза при знакомстве
с этими исследованиями и статьями? Они слишком привязаны к конкретному
языковому материалу, состоящему всего из, может быть, сотни слов
и выражений. И вот на эту сотню слов и выражений приходится сотня
специалистов, докторов и кандидатов филологических наук. Кто-то
исследует всю жизнь обсценизм какой-нибудь, скажем, «сука ебаная».
Кто-то посвящает себя посылу «иди ты на хуй», а кто-то всесторонне
исследует «пиздец». Между тем, мне кажется, дело ведь не в самих
этих всем известных словах, и в реализуемых ими лингвистических
функциях, а в том, что эти функции были почему-то навязаны тем
или иным словам. Настолько, насколько речь идет о языке, дело
в национальных особенностях русского сознания, или подсознания,
когда как. Раз уж это сознание создало, и веками поддерживает
существование запретного языка, значит в нем существуют соответствующие
запретные зоны, здоровые, больные, это другой вопрос, хотя и важный.
На вскидку, однако, можно предположить, что и то, и другое. В
иных случаях русский мат выдает многовековую русскую шизофрению
(говорят, первейшее условие гениальности). В случаях других мат
довольно адекватно отображает нечто объективное. О шизофрении
мы поговорим еще немного, но несколько ниже, а что касается объективного,
то вот на что, на мой взгляд, стоит обратить внимание. Когда мат
используется для описания вещей и процессов, относящихся к психофизиологическому
контексту существования, разве это не трезвое признание поражения
«обычного» языка по причине его культурной избыточности в данном
случае?! Это, конечно, не бином Ньютона, но не стоит забывать
о природе, не правда ли? Если женщина говорит мужчине «выеби меня!»,
то это, очень вероятно, звучит куда как более просто, емко, сильно,
информативно, сентиментально и постгенитально, чем жалкое «love
me!», или «fuck me!», притом, что это самое «выеби меня», будучи
опубликованным открыто, скорее всего, превратится в самую пошлую,
задушевную порнографию. В юности мне отчасти заменил отца дядя,
вышедший из крестьян ученый-микробиолог, и вот, в разговорах со
мной о женщинах он, по моему, из чисто педагогических соображений,
говорил «блядь, «пизда», «ебать», чтобы подчеркнуть простую, но
чрезвычайно напряженную метафизику реальных, как ему казалось,
отношений полов. Впоследствии, когда я прочел, что и Толстой предпочитал
использовать в частных разговорах грубые слова, мне показалось,
что отражение психиатрической составляющей его вещи под названием
«Дъявол» можно увидеть в очевидном конфликте значений глагола
«ебать» и его культурных синонимов. То есть, в иных случаях матерный
лексикон служит прямо-таки метафизическим словарем, причем некоторые
позиции этого словаря настолько очаровывают людей поэтического
склада души, что они становятся на время, или на всю жизнь буквально
рыцарями одного какого-нибудь слова-истины. Например, я знаю одного
неплохого поэта, который буквально влюблен в слово «жопа», и хотя
это не чистый мат, но все же.

Мат также служит средством деконструкции. В наше время продвинутый
бомж в ночлежке, скорее всего, сформулировал бы бессмертную фразу
Сатина по современному, то есть: «Человек, блядь! Это, блядь,
звучит гордо, блядь!» То есть, используемый нецензурный плеоназм
может быть и другим, каким угодно, но все равно от квазиницшеанской
тревоги ничего не останется, и таким образом при минимальных затратах
энергии обозначается весь пройденный литературным человечеством
путь от Горького до, ну, скажем, Сорокина. Впрочем, мат, как возможный
деконструктор языка способен и на большее. Он, в сущности, готов
почти совершенно отменить язык, как нечто ненужное, и заменить
его подобием кошачьего мяуканья. Легко представить себе вот такой
разговор двух собутыльников. «Первый (предлагая выпить некую спиртосодержащую
жидкость): Ебнем на хуй? Второй: А не охуеем? Первый: Ебать! Второй
(пьет): Заебись въебало! Первый (выпив): Ни хуя не заебись! Второй:
Не пиздоболь, блядь! Первый: Пиздец на хуй!» И так далее. В общем-то,
диалог состоит из облегчающих взаимопонимание звуков, которые
можно считать необязательными. Нормативный вариант беседы, как
можно догадаться, был бы таким: «Выпьем? – А не отравимся? – Плевать!
– Нормально пошла! – Да нет, что-то! – Ты слишком мнителен. –
Умираю...» Сравнение показывает даже адекватность звукомата, некую
его стилистическую честность и находчивость в определенных ситуациях
общения (а таких ситуаций, иначе называемых тусовками, слишком
много в современной жизни), относительно нормативного языка, выставляющего
всю скучную механику «общения» наружу. Мат стал незаменимым инструментом
«стильного», правильного френдинга в ЖЖ, в сетевых чатах и на
форумах, особенно когда общаются интеллектуалы, поскольку их мат,
хотя и осознанный, вторичный, адаптированный, но при этом обеспечивает
иллюзию подлинности, когда деконструировать уже вроде нечего и
некуда. Но самое главное, матюгающиеся между собой интеллектуалы,
возможно подсознательно, проводят большую культурную работу по
деконструкции самого мата, совместно с молодым поколением нашим
постепенно сводя сакральное и обсценное к чему-то профанному,
размывая табу. Это такой, возможно, вклад элиты в борьбу с исторически
сложившейся массовой шизофренией, а может быть, все дело в вечной
юности поэтов, художников, инсталляторов, и сексопатологов.

Деконструировать мат, как представляется, не по силам ни молодежи,
ни работникам духовной сферы. И не только потому, что все мы стареем
со временем, и время как бы догоняет нас, восстанавливая разорванную,
казалось бы, навсегда, свою непрерывную ткань. И не только потому,
что, как и было сказано выше, матерные имена живут и автономно
от всякого контекста, и связаны с застрявшими в генах сакральными
страхами и экстазами неолита. И даже не потому, что на страже
этих священных, запрещенных заклинаний стоят «понятия» русского
уголовного мира, так, что если за «иди ты на хуй» в мире искусства
и философии никому, скорее всего, ничего не будет (не должно быть),
то, как говорят, «на зоне» перо в бок за этот посыл обеспечено.
Просто это такое разное реагирование на «иди ты на хуй» различно
говорит, возможно, об одном и том же, о той, опять-таки, национальной
шизофрении, семиотическим признаком которой является подпольный
язык, звучащий на каждом углу. Два способа преодоления: или снять
запрет на общественном уровне, снимая подсознательное напряжение,
или запретить по настоящему, без дураков.

Короче, мне кажется, не случайным возникновение совершенно неосновательной
легенды о татаро-монгольском происхождении русского мата. Вся
эта ордынская история России была, начиная с битвы при Калке сплошным
«иди ты на хуй», и «дать пизды», в переносном, или не очень, смысле,
и причем не год, не два это продолжалось, а несколько поколений.
Попирались свойственные человеку, кажется, вполне животные инстинкты,
а на самом деле, первейшие человеческие иллюзии. Национальному
сознанию забыть такое было сложно, но поскольку жить иначе возможным
не представлялось, сознание народа смогло забыть как бы, загнать
эту память в подсознание, оставив себе только запретный язык соответствующий,
существование которого оправдывалось воспоминаниями об индоевропейском
матриархате и древнеславянских тотемах. В общем, все совпало.
Во всяком случае, одним только языческим прошлым трудно объяснить
тот факт, что мат является также языком отчаяния и ненависти.
А может быть, этот язык отчаяния, злобы и презрения обязан существованием
вечно повторяющемуся русскому рабству. Все презирающий и ненавидящий
мат не только постепенно становился языком рабов, он становился
их сознанием, их настоящей идеей. И если верно утверждение о том,
что идея – оружие, то матерное сознание, или идея возглавивших
русскую революцию маргиналов было оружием массового поражения.
И не научный атеизм, а обыкновенный мат стал инструментом большевиков
в деле уничтожения внутренней Церкви.

Итак, на небольшом пространстве мы попытались тут коротко разобраться
со всем глубинным многообразием значений русского мата в нашей
жизни. И насчитали, как минимум, не один, а три-четыре мата. Это
и язык доисторической метафизики, и средство деконструкции, и
язык национального самопсихоанализа, и оружие ненависти. Казалось
бы, при таком наличии присутствия в действительности знаменитая
с этой действительностью неразрывной связью русская литература
не должна бы ни шагу ступать без ненорматива, тем более, что мат
и искусство слова роднит и еще много чего.

Взять, к примеру, поэзию! Для поэзии в использовании мата есть
двойной, если не тройной соблазн. Поэзия, изначально являясь шагом
в сторону от правильной речи, постоянно натыкается внутри себя
на вновь и вновь образующиеся нормы. А нормальная поэзия – мертвая
поэзия! Использование ненормативного словаря почти автоматически
делает поэта авангардистом, при соответствующем пиаре, в смысле.
Ну, и потом, необходимо повторить, мат, если и не делает поэта
свободным, то хотя бы дарит ему свободу свою. Мат и поэзия в чем-то
вообще близки, но не в том плане, что и мат изначально дело бесовское,
и поэзия, по Батаю типа, есть зло. Не только в этом идеальном
дело, тут еще что-то. Ну, вот сравните. Солдат в окопе, дико матерящийся,
и поджидающий с гранатой наползающий на него фашистский танк.
Это герой. Алкаш в вытрезвителе, орущий непристойные ругательства
в лица милиционеров. Революционер. Пьяная баба с синяком под глазом,
ругающаяся возле ларька. Пропащая душа. Теперь замените во всех
этих сценах мат на стихи Пушкина или Лермонтова, и вы увидите,
что, в сущности, ничего не изменилось в драматургии. Ни в семантике,
ни в стилистике, хотя, конечно, за Пушкина в вытрезвителе поболее
бы досталось.

И вот, при всех этих обстоятельствах места и времени, ненормативная
лексика все же слабо проникает в литературу. Даже в сетевых публикациях
мата не так много, не говоря уже о бумажных. Кто-то, может быть,
решит так: это оттого, что, кроме всего прочего, мат некрасив,
и в нем нет эстетической ценности. Это вряд ли. Эстетическая ценность
это, как известно, такая чувственная реальность, за которой что-то
стоит, причем ценность здесь определяется не столько материалом
(мрамор, слово, звук, цвет и так далее), сколько, как раз тем,
как он использован и как соотносится с человеческими чувствами,
идеалами, принципами. Чувства же разные бывают, и некоторые из
них в иных случаях именно матом и выражаются лучше всего. И не
только чувства ненависти, презрения, злобы, о которых мы уже размышляли,
и которые, кстати, вовсю эксплуатируются массовой культурой при
фабрикации ее специфических эстетических ценностей. При всей внутренней
свободе нецензурных выражений, в некоторых случаях происхождение,
и стандартная практика сквернословия неизбежно сказываются, да
так, что если даже иной, и талантливый, действительный гуманист
и лирик использует мат для маскировки сентиментальных моментов,
для смягчения впечатления от суровой правды (и для этого мат вполне
подходящ), и в других мирных целях, то все эти тонкости часто
оказываются смяты и уничтожены данными внутреннего опыта читателей
по поводу выражений типа «иди ты на...», или автоматической реакцией
его подсознания. Другими словами, ненормативный текст имеет недостаток
плохо, непредсказуемо вписываться в современную ситуацию интертекстуальности,
что, тем не менее, не дает оснований отказывать ему в претензии
на участие во всевозможных художественных проектах. Более того,
поскольку в художественных проектах и мат художественный, то нет
ничего более несомненного, ожидаемого, чем успех певцов матерного
сознания вследствие широкого распространения у нас теперь сети
кружков любителей мата, о чем, впрочем, уже было, кажется, сказано.

Важная причина относительного отсутствия мата в бумажных версиях
литературных текстов, и все же ограниченного его присутствия в
сетевой поэзии и прозе, как представляется, заключается вот в
чем. Всем знакомо то чувство внутреннего напряжения – сопротивления,
которое возникает при чтении нецензурных слов, в независимости
от того, к кому, и по какому поводу они обращены. Чисто психофизическая
реакция. Даже люди матерного сознания не могут не испытывать ее.
И, думается, это оттого, что за века российской истории в русском
языке выработалось одно неявное, но довольно строгое как бы грамматическое
правило, отражающее национальные особенности взаимоотношений речи
и письма. Есть слова, которые можно произнести, услышать, иногда
их можно даже записать и напечатать, но прочитать их как бы нельзя.
Это правило записано в подсознании, и матерные выражения часто
называемые непечатными, на мой взгляд, точнее было бы назвать
нечитаемыми. Конечно, не бывает правил без исключений, и правила
грамматики часто нарушаются поэтами и писателями в эстетических
целях. Правило о нечитаемости, однако, нарушить, как можно догадаться,
довольно сложно. Грамматика подсознания не дает. Написанный буквами
русский матерный текст априорно воспринимается, как артефакт,
надпись на заборе, и сколь бы ни была художественно оправдана
соответствующая поэтика, сколько бы не просился мат, скажем, в
прямую речь героя, свободно использовать эту лексику, без самой
крайней необходимости, невозможно. К тому же, по причинам деконструктивистской
активности матерного слова, разрушается единая логика текста,
и, для восстановления целостности или равновесия, писатель часто
вынужден, один раз начав, грузить и грузить дискурс ненормативом.
В конце концов, на сотню нехороших слов приходится одно человеческое,
но при этом, от ощущения, что имеешь дело с графоманом, причем
таким, который стремится тебя, как читателя, мягко выражаясь,
слегка поиметь, почти невозможно.

И все-таки, было бы несправедливо окончательно и бесповоротно
отказать такому знатоку гениального психического нездоровья нашего
национального сознания, как мат, в праве свидетельствовать. Мне
лично кажется, что если когда-нибудь книга состоявшегося русского
апокалипсиса будет написана, то написана она будет именно отборным,
отчаянным матом.