Литературная критика

Когда-то однажды меня раз и навсегда восхитило это особое положение
времени в литературе, когда, во-первых, для того, чтобы зафиксировать
настоящее, остановить мгновение, достаточно всего лишь использовать
в тексте глаголы соответствующей временной категории, а, во-вторых,
собственно, в литературе средствами языка вы можете попросту отменить
это измерение – время. В третьих, литературное время обратимо.
Ведь что получается? В физике необратимость времени, скажем, связывают,
кроме всего прочего, и с наличием силы трения. Из-за силы трения
вся наличная потенциальная энергия никак не может полностью перейти
в кинетическую и обратно, и любое действие неизбежно приводит
к необратимому изменению физического состояния мира. Таким образом,
рассуждая в обратном направлении, мы можем прийти к выводу, что
физическое время тоже есть некая сила сопротивления, требующая
преодоления себя в процессе любых физических превращений и взаимодействий.
Это так в жизни, но в литературе это не так. Сколь не короток
отрезок времени, в течение которого разворачивается действие «Преступления
и наказания», а все же это действие месяц или два, но занимает.
Между тем, закончив чтение романа, вы можете преспокойно открыть
его первую страницу, а там... «В начале июля, в чрезвычайно жаркую
пору, один молодой человек сошел с квартиры, которую он снимал
от жильцов в С-м переулке, и направился по направлению к К-му
мосту». Вы знаете, что Раскольников уже сделал это однажды, убил
старуху, и ее сестру, и затратил нечеловеческое количество энергии
затем, чтобы не сойти с ума, не развалиться на атомы. Но вот он
опять, как ни в чем не бывало, сходит с квартиры в Столярном переулке
и идет по направлению к Кокушкину мосту. Более того, из всей этой
ситуации можно сделать вывод, что время в литературе не только
обратимо, но оно еще, и, грубо говоря, предопределено. Время в
рассказе, романе, повести, пьесе – это всегда судьба. Древнегреческий
Рок у Софокла и Еврепида потому и производит такое поэтическое
впечатление на современных людей, что он одновременно и «избыточен»,
и необходим, ибо намекает на то, что, как бы ни были трагичны
судьбы Электры и Антигоны на сцене, в действительности все обстоит,
как говорится, еще ужасней.

Но вернемся к началу этой статьи. Почему в литературе возможно
отменить временное измерение, или как это возможно? Вот, например,
стихотворение Есенина.

За окошком месяц,  за окошком ветер,
За окошком тополь серебрист и светел,
Слышен плач тальянки, голос одинокий,
И такой родимый, и такой далекий.

Здесь все – настоящее, все взаимодействует друг с другом, и все,
вопреки законам физики, взаимодействует даже не со скоростью света,
а совершенно мгновенно. Для меня лично плач тальянки в этом замечательном
стихотворении раздается не с окраины села, а прямо с упомянутой
Луны. Вот почему это, действительно, такой далекий, родной и одинокий
голос. Что-то похожее я прочел однажды у Раймона Кено.

На Луне творожной
Каждый вечер можно
Видеть дровосека с вязанкою дров.
Но тащить их тяжко,
И стоит бедняжка
Все на том же месте
Сто тысяч веков.
Но у Есенина все же интереснее. Тем более, что он продолжает.
Я и сам бывало, в праздник спозаранку, 
Выходил к любимой, развернув тальянку,
А теперь я милой ничего не значу,
Под чужую песню и смеюсь и плачу.

Время появляется здесь в виде качелей «праздник – плач» или, если
хотите, «трата – накопление». Как известно, русский народ сделал
из этого гениального стихотворения песню, и правильно сделал,
тем более что там еще и «липа вековая», и «песня лиховая».

В книге «Символический обмен и смерть» Жан Бодрийар это очень
хорошо и наглядно описал. Симуляция бытия как бы отменяет смерть,
что и вызывает нечто вроде привычки ко времени. Мы привыкли ко
времени, мы слишком привыкли ко времени, и поэтому, когда даже
кто-то обращает в очередной раз наше внимание на магическую, непостижимую,
антигуманную природу этого главного условия существования, мы,
конечно, соглашаемся по обязанности, но в глубине души досадуем
на то, что нас отрывают плоскостями от реально серьезных дел и
заданий. Именно этой привычкой (но не только), прежде всего, я
для себя объясняю стремление многих слишком легко теперь отмахнуться
от такого поэта, как Пушкин. Ведь Пушкин и был, певцом, прежде
всего, времени. Почти исключительно его интересовало время, как
такая сила сопротивления человеческому духу, с которой человеку,
по определению, вроде бы не справиться, но, тем не менее, человек,
продолжая жить в условиях проклятия временем, только этим, возможно,
и проявляет свое величие.

Когда кто-то при мне смеется над известным стихотворением Пушкина
«Я помню чудное мгновенье», мне грустно. Меня печалит этот вызов
ставшей героиней нашего времени пошлости пошлостью же (другая
ипостась) порожденной технологии добра, вызов, гениальный только
разве что своей объективной наглостью. А время
такое, когда тотальное общественное насилие над свободой смысла,
если можно так сказать, и порождает ответную, и вполне адекватную,
то есть равную по деструктивности этому именно насилию «наглость».

Но. Время, проведенное «в глуши и мраке заточенья» только и можно
«оправдать», прав Пушкин, жалким мгновением явления придуманного
ангела, списанного с натуральной «вавилонской шлюхи». Потому что
ведь все пустое, кроме этого обмана или самообмана, который обязательно
откроется именно как обман. И тогда А. С. бросит времени свой
вызов судьбе, утверждая:

И с отвращением читая жизнь свою...

И проиграет?

Да.