Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(1998 – 2002)

Продолжение

Начало

Она утверждала как-то, что помнит ВСЁ. Хм, а помнит ли она,

скажем, что я однажды назвал её принцессой? А помнит ли, с какой
стороны кулис стояла она на сцене нашего драмтеатра, в своих длинных
зеленых гольфах, в свои двенадцать лет? Помнит ли, что стояла
передо мной на коленях, моля разрешить вскочить на велосипед и
мчать туда, где дорога, машины… День, когда я подарил ей первый
цветок?.. Это насчет памяти. Относительно неведения – больше.

ВОКРУГ СЛИШКОМ МНОГО СМЕРТИ И ЕЁ ПРОИЗВОДНЫХ… ОНА ПРОГЛЯДЫВАЕТ,
ПРОСТУПАЕТ ВО ВСЁМ ОКРУЖАЮЩЕМ.

ТАМ, ГДЕ БЫЛО МНОГО БЛИКОВ. НЕРАЗУМНОСТИ. УЛЫБОК. БОЛИ. УЛЫБОК
БОЛИ. НЕПОНИМАНИЯ. И, ВИДИМО, ПРОСТО ПУСТОТЫ… ТАМ, О ЧЁМ И КОТОРОМ
СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ ОДНООБРАЗНЫЕ, НО СЧАСТЛИВЫЕ ФОТОГРАФИИ, ГДЕ СМЕЮЩИЙСЯ
И ЛЮБЯЩИЙ МАЛЕНЬКИЙ Я РЯДОМ С УЛЫБАЮЩИМИСЯ РОДИТЕЛЯМИ – ТАМ ВОСХОДИТ
И САДИТСЯ СОЛНЦЕ<b>МОЕГО МЛАДЕНЧЕСТВА… РАССВЕТЫ И ЗАКАТЫ,
ЧЕРНЫЕ ОТТИСКИ КОТОРЫХ ВСЕ ЕЩЁ ТОРЧАТ СЕРО-БЕЛОЙ ВРЕЗКОЙ В ПАМЯТИ,
НЕУВЕРЕННО-ВЫЖИДАТЕЛЬНЫЕ РАССВЕТЫ И ЗАКАТЫ ЮНОШЕСТВА – СТРАННО:
Я ЛЮБЛЮ ИХ. ВПРОЧЕМ, ТАК У МНОГИХ. МОЕ ЛЮБИМОЕ ПРОШЛОЕ БОЛЬШЕ
НЕ ВЕРНЕТСЯ. ЧТО ТАМ БЫЛО… – НИЧЕГО ОСОБЕННОГО, НО ПРЕЛЕСТЬ ЕГО
ОТЧЕГО-ТО ТАК ГОРЯЧО ЖЖЁТ МЕНЯ – И Я НЕ МОГУ ВЫТЕРПЕТЬ СЕРДЦА…
СЕРДЦА И ЕЩЕ ВСЕГО ОСТАЛЬНОГО.

Я ОТЧЕТЛИВО СЕЙЧАС, СЕГОДНЯ ОСОЗНАЮ, ЧТО МНОГОЕ В МОЕМ ПРОШЛОМ
МОГЛО БЫ БЫТЬ БОЛЕЕ КРАСИВЫМ. НО И МАЛОПРИВЛЕКАТЕЛЬНОЕ, ОНО БЕРЕДИТ
МЕНЯ – МОЖЕТ, КАК РАЗ ИЗ-ЗА НЕСБЫВШЕГОСЯ…

МЫ НЕ ТЕ С КЕМ МЫ – ЭТО ТА ФРАЗА, КОТОРАЯ МУЧАЕТ МЕНЯ
ВОТ УЖЕ МЕСЯЦ.

ВОКЗАЛЫ… МОЯ ЮНОСТЬ ЦЕПЛЯЛАСЬ ЗА НИХ, РВАЛАСЬ ВКРИВЬ И ВКОСЬ,
ПАДАЛА НА ПЕРРОН, ОБДИРАЛА ЛОКТИ И РВАЛА ВСЕ ВНУТРЕННОСТИ. БЕСПРИМЕРНОЕ
ЧУВСТВО БРОШЕННОСТИ И ПОТЕРИ ЧЕГО-ТО ДО БОЛИ БЛИЗКОГО, СЛЁЗЫ,
ВДОХНОВЕНИЕ, ОШЕЛОМИТЕЛЬНАЯ СИЛА ЭМОЦИЙ, ОЩУЩЕНИЕ ПЕРЕХОДА ИЗ
МИРА В МИР – ВОТ МОИ ВОКЗАЛЫ – МОЯ ЖИЗНЬ.

Мои фотографии всегда со мной, эти картинки прошлого, моментальные
запомнившиеся кадры… Они лежат в альбоме моей памяти, к сожалению
глаз фотографа не сопровождал нас и отчётливых, ясных как всегда,
карточек нет… Но память сохранила общие фотофразы и чуть ощущений
– и я помню…

Я помню её полудетскую руку в своей, полувзрослой, и разница была,
была! Помню, как утром в саду собирал для неё вишню, помню её
всегдашнее равнодушие и редкие всплески чувств. Помню, что нам
всегда нечего было сказать друг другу…– но это уже не фото, а
следы подошв. Может быть, это была немота любви, либо что-то более
необъяснимое…не знаю. У неё, когда ни глянешь, удивительно ровной
цепочкой ложились следы. Помня почти обо всем – детали, намёки
и положения, я всегда устремлялся к ней с особенной энергической
силой, каким-то образом забывая о том, что, достигнув её города,
сразу пойму всю нереальность своих ожиданий. Сегодня, просматривая
ленты прошлого, я вижу, насколько хрупко было всё, окружавшее
меня тогда – во время особенно беспримерных ощущений и чувств,
во время казавшихся окончательными крушений и действительных катастроф.
Была необыкновенная жизнь сознания: оно скользило по волнам жесточайших
эмоций, обновляясь непрестанно, неся на себе и в себе потрясающие
по весу и значимости чувства, было ощущение небывалой усталости,
но при этом она просветляла и выводила меня на новые рубежи духовного
присутствия в мире, который казался тогда насколько грязным, настолько
же и удивительным.

Вдохнуть утром свежий воздух
наших Смолинских дач – 
и будто бы снова создан
для будущих неудач.

Страшнее всего не то, что тебя разлюбят, а что ты разлюбишь того,
кого любишь. А я разлюбил ту, которую люблю. Вернее,

Ту, которую любил и люблю – я люблю. А ту, которую люблю –

разлюбил. Сейчас пытаюсь через ту, которую любил и люблю – полюбить
ту которую разлюбил (любимую).

Коллекционировать эпизоды созерцания её обнаженности.

Самое стыдное и дурацкое, но и естественное даже – что умирать
не хочется. Но надо. Лампа горит там, над выходом.

Зажгутся другие – я обрадуюсь, но не смогу подойти к ним.

Больше бесшабашности. Меньше бояться последствий. Доктрина.

Если действительно существует такая категория книг – «бессмертные»,
то, безусловно – это «Лолита» Набокова, моя «Лолита». Бессмертные
– в моем понимании те, которые мучают нас всю жизнь.

Неотвязное ощущение, что я такая же скотина, как и все остальные.

Прочел у Яркевича: стадии, через которые проходит человек, во
время разговора с русским писателем о смысле жизни:

1. Охуевание

2. Охуение

3. Нервный срыв.

Долго и утомительно ржал после прочтения.

Записывать все в тетрадочку,
Все, что люблю \ не люблю;
кого-то везти на саночках
к какому-нибудь Кремлю.

Каким представляется мне портрет современного интеллектуала, не
чуждого новизне, активно участвующего в постижении её, но и не
забывающего плюсы прошлого:

Он небрит, но хорошо пострижен, ни в коем случае не пьян – это
вчерашний день; на нем свободная одежда спокойных тонов, не кислотная,
не кричащая; в сумке – блокноты с записями своих мыслей, книжка
Веры Павловой, в кармане – плеер MP3 и диск-сборник из Арефьевой,
Kyuss, Propellerheads,

Soft Machine и позднего, шумового Дубового Гаайъя. Он образован,
скорее технарь, чем гуманитарий (что не факт); он не смотрит телевизор,
используя его в качестве приставки к видеоплееру, у него коллекция
Фассбиндера, Вендерса, качественной порнографии и современного
американского альтернативного кино. Он худ, нервен, циничен и
романтичен одновременно, с виду самоуверен, на деле – не очень.
Сторонник философии недеяния.

Узнать, как всё хрупко, радостно,
Не знать почему и зачем.
И вспомнить, как было благостно
орать: «Не качай качель!».

Мы смотрим друг другу в глаза: я – в карточку, она – оттуда, из
прошлого. Не выдержал, сморгнул первым.

Моя комната это кухня. Макароны, чайники, ведро, нож… Трифтазин.
Панангин. Моккона. Мюсли. Крошки на полу и огромная пустая банка
заграничного чая. Есть ещё пара таких. Помню их ещё ребенком.
Тогда кухня была другой. А они – полными. И папа – полным. Сейчас
он худой – от старости и всяческих хворей.

Е-бург в двух словах. Огромные пространства в облаке пыли.

Всегда хотел узнать что за цвет – индиго? А может, это зверь какой?

Интересно: когда Набатникова писала рассказ «Закон Архимеда»?
Я или она первым зафиксировали эту мысль – о рвоте, тошноте как
проявлении нелюбви? Как символ. У меня об этом – в начале 1997
года: «…символ отвратности моего присутствия». Неосознанной отвратности,
данной заранее и свыше.

…И в небесах влюбленные сочленены…

И уже ничего бы не было
Был бы свет и святая мгла.
Что могла – уже сделала.
Что не сделала – не могла.

То, что у меня была какая-то жизнь – могу представить только просматривая
старые-старые фотографии – там, где я совсем маленький, в окружении
родителей и улыбок.

Караул у Доски Почета,
Видики по рублю,
И знал абсолютно четко,
Кого и зачем люблю.

Дашка, ты снилась мне в слезах, ты плакала, ты отвергала своих
и шла ко мне. Но когда я раскинул руки, чтобы обнять тебя – ты
отстранилась…

Нужно, нужно. Просто жизненно необходимо ОТДАВАТЬ.

«Все вокруг друг для друга бедные» – у Щербаковой. Чтобы не быть
в этой обойме, нужно отдавать, черт возьми!

О Вере Павловой

Откуда она взяла столько суждений, до страха в глазах, до мучительной
икоты – точных? Ощущение от каждой строчки – будто отхлестали
по лицу. Сплав угрожающей нежности, ошеломительной простоты (
– как сами не додумались? Почему это ещё не было написано?) и
неприкрытой, больной искренности – это её книга «Четвертый сон».
Павлова – прямой и безусловный духовный потомок великих писательниц
первой трети XX века. Это Зиновьева-Аннибал XXI века, воспитанная
революциями второй половины века предыдущего и вскормленная наиболее
прелестными чертами советского и постсоветского пространств, плюс
бешеная лиричность и жесточайшая нравственная агрессия. Я читал
задыхаясь, одной рукой держа книгу, другой ударяя в стену.

Есть кардинальное упрямство и колоссальное упорство в убеждении,
что время не ждет, что время летит, а главное – что ВСЁ ИЗМЕНЯЕТСЯ.
Держа в руках зуб животного, умерщвленного две тысячи лет назад
на алтаре язычников, я думаю, что через энное количество лет,
возможно, а даже скорее всего, мои кости будет держать какой-нибудь
урод будущего, думая, если они будут способны на это, то же самое.

…Или изменяемся только мы. Время остается самим собой. А вдруг
это правда??? Может, Времени нет вообще (и мы сами придумали эти
все стрелки и секунды), просто есть Изменения?

Вонзаться зубами в мороженое,
Экономить, как босота.
А позже узнать, как может
От тебя ускользать красота.

Я всегда, то есть последние сознательные лет семь-восемь, думал:
сказать в исключительной ситуации, в рубиконовой, что «Я люблю
тебя» – и… улыбнутся боги, подмигнет будущее, и вообще, сама любимая,
наконец, откликнется… Волшебные слова, якобы. Совершенно ясно,
что это заблуждение, но верилось в их силу потому, что для меня
такие слова всегда звучали музыкой…

Что я делал в тот день? Отходил от чудовищной пьянки и от чудовищного
похмельного дня после нее, позвонил знакомой девушке и сказал,
что в театр сегодня не идем за неимением контрамарок, съездил
наконец-то в гости к Максу, выпили пива, поехал на рок-фестиваль,
напился там ещё больше, снял девочку там, повез ее к себе…

Ну, в общем, все почти как всегда. А в этот день, в Америке, умер
Кен Кизи. 11,11,2001.

Мне страшно даже подумать: ведь родители вложили в меня свои качества,
ведь у меня были задатки… и всё это разбивается о самого себя
же. Все эти задатки – НЕ РАБОТАЮТ. Я всегда – в школе, после школы,
в университете – думал, что ВСЁ – вот-вот начнется. Мне – 25 –

А ВСЁ – так и не началось. Было уже подумал, что постиг секрет:
ОНО НИКОГДА НЕ НАЧИНАЕТСЯ… Но – почему налицо примеры других –
где это самое ВСЁ (даже в скромном смысле) – началось??!

Кое-что я все-таки понял: ожидая начала, мы незаметно приходим
к концу.

Нам не о чем с тобой разговаривать,
Мне некуда дальше жить.
Мне некуда разговаривать,
Нам не о чем с тобой жить.

В.Розанов: Всякий человек один сам знает свои внутренние счеты…
Один он только помнит свои расходы.

Так хочется писать сильную концентрированную прозу – такую, чтобы
каждая строчка дышала упругой силой, чтобы каждое сочетание слов
рождало не только внутреннее, а еще визуальное эмоциональное напряжение.
Многозначительность каждого слова, нокаутирующий смысл предложений,
ритм в унисон с биением сердца. Взгляд пригвождается к тексту,
глаза широко раскрыты, жадно поглощают печатные знаки. Так писал
Платонов, так написана «Время ночь» Петрушевской.

Я не осознаю масштаб и грозную силу возможных событий, чьи призраки
крутятся вокруг меня. Их материализация, когда подходит к моменту
окончательного воплощения – тоже мало заботит. Отчего это – от
гиперинфантильности, которую я не совсем признаю в себе? От наивного
упования на судьбу – чего никогда себе не позволял? Наконец, от
устремленности в некую (тайную пока для меня) область, отличную
от тех, к которым все привыкли – вот это наверное. Плюс немного
первого и озверело спокойное сердце.

Стансы.
1. Мякоть моих слов
    заставит рыдать гранит.
    Слякоть моих снов
    не привлечет Лолит.

2. Или запомнить, забыв,
    или забыть, потом вспомнив.
    Простить, не совсем простив
    или ударом исполнить
    мечту об ударе в лицо.

3. Итак, мы видим тебя
    как на ладони ясно.
    Ты прозрачен как воздух, хотя
    на холсте рисовали маслом.

Отчетливое недоверие к слову, в частности, к многообразию художественно-литературных
«трактовок бытия». В действительности, это всего лишь попытки
навязать моему сознанию опыт сознания чужого (и даже чуждого).
При помощи слова можно бесчисленное количество раз протрактовать
одно и то же событие, не приблизившись к истине ни на шаг. Она
скрыта. Её нельзя знать, а также узнать. Можно только уловить
миг мелькания, а он бывает в одном-единственном случае – это момент
преломления нескольких внезапно совпавших эпизодов восприятия
и нескольких, могущих быть незначимыми, событий – в одной точке
твоего субъективного бытия. Достоин правды тот, кто может пояснить
момент её проявления.

Продолжение следует.