Литературная критика

Грубо говоря, для буржуазии аристократия представлялась такой же паразитирующей
и никчемной массой, как и сброд низов. Она, аристократия, была если не плохо
воспитана, то недостаточно взросла и серьезна. И вот, большую часть ее
уничтожили, а оставшихся воспитали, сделав высшим слоем третьего сословия, то
есть, создав сверх буржуазию. Однако осталась проблема низов, проблема
маргинального нищего сброда и ориентированной на его обслуживание культуры.
Дважды был получен ответ на лево-либеральный вопрос - что же дальше, маленький
человек? - ответ нацисткий и коммунистический. Третьего раза не должно было
случиться.

Культура, полученная буржуазией от аристократии, оказалась буржуазии реально
не нужна. "Инвесторы", конечно, не могли открыто признаться в своем глубоком
равнодушии к искусству и к философии, и даже в ненависти, если искусство и
философия ставили под вопрос такие практичные вещи как Мораль, Бог, Добро,
и так далее. С точки зрения приличного человека, философ или художник,
ставящий под сомнение божественную природу Добра, например, поступал в
теории также как не брезгующий грабежом люмпен на практике. Но для буржуа
признаться вдруг в равнодушии или неприязни к тому, что уже столетиями было
предметом культа, значило бы признаться в невежестве, второсортности, да и
дело было не только в этом. Оттолкнуть интеллектуалов только потому, что они
были слишком бедны для того чтобы считаться слишком умными, означало бы
полностью предоставить их в распоряжение левых и правых экстремистов, что и
произошло в реальности несколько раз. Во что вылилось - всем известно.
Выход был найден позже, хотя до конца проблему аристократизма культуры
так и не удалось решить до сих пор. Потому что выяснилось, что этот самый
аристократизм, с иной точки зрения, оборачивается идеализацией и легализацией
склонной к бунту нищеты, которая, как известно, порок. А где порок, там ищи
благородных. Такие аристократы духа и крови как
Феллини и
Висконти были
одними из последних традиционных протестантов этого мира, кого еще услышали,
или сделали вид, что услышали их сказки о жалких клоунах, воплощенных ликах
страдающей человеческой души.

Как возникла афера постмодерн? Стихийно и спонтанно. Закат Европы превратился
в агонию, агония завершилась появлением нового европейца, неосознанно, но
твердо решившего обустроить и упорядочить свою жизнь на новых основаниях, а
вернее так, чтобы результат этого обустройства и упорядочивания был абсолютно
предсказуем. Главное, невозможно было допустить повторения пережитого кошмара,
и для того, чтобы достичь этого надо было, прежде всего, найти для старой
европейской культуры новое место. Никто этого не формулировал, но существовало
состояние догадки о том, что ад и хаос, воцарившиеся на европейских
пространствах были в большой степени следствием тотального проникновения
авангарда культуры - искусства, философии и философской литературы в
общественную жизнь и ее там, в общественной жизни, духовного господства.
Всевозможные модернисты и столпы авангарда, разнообразные "декаденты" и
нигилисты, будучи общепризнанно связаны с реальностью, будучи самой
реальностью, делали эту реальность слишком недоступной для усилий,
компенсирующих недопустимый рост энтропии в общественной жизни. В конце
концов, роль этих подрывных элементов в развитии катаклизмов двадцатого
века была слишком очевидной. Это нужно было поломать и задвинуть всех
умников настоящего и прошлого, от

Шекспира, или, например,
Толстого, до
Кафки и
Сартра, в особую резервацию. И это было выполнено, то есть Шекспир и
Пушкин были защищены от сбрасывания их с корабля истории, а общество было
защищено и от сбрасывателей, и от Шекспира. Энергия авангарда, направленная
против старого и "косного" в культуре была использована против самого
авангарда. Его признали и поместили в одну клетку с ненавистными классиками.
Первым же вариантом такой клетки была ivory tower, башня из слоновой кости,
возведенная самими художниками для защиты от неуместных претензий обывателя
на вульгарное обслуживание его "культурных" запросов. Брезгливое отрицание
литературой хоть каких-нибудь социальных, низких связей с реальностью было
подписанием ей (литературой) будущего своего постмодернисткого смертного
приговора. Неприятие марксисткой и прочей вульгаризации обернулось разрывом
связей с Абсурдом человеческой жизни и заменой их связями с конструируемым
абсурдом искусства. Заменой настоящего на игрушечное обернулось эта
эстетизация эстетики, не смотря на все, скажем, антибуржуазные и
проаристократические пассажи Йетса или Элиота.

Еще Гессе в Гертруде намекал на грядущие перемены. Он очертил two realms, то
есть два плохо пересекающихся круга. Один круг - круг буржуазного
благопристойного незнания ничего из того, что волновало
Ницше,
Достоевского,
да и самого Гессе. Все дело было в "воспитанности", которая не допускала даже
постановки неприличных вопросов не потому, что эти вопросы не имели значения
вообще, а потому, что принятая в кругу приличных людей система условностей
теряла всякий смысл в случае нарушения ряда табу. Второй круг - круг людей
невоспитанных, попросту недобуржуазных, всех маргиналов, пролетариев,
"хамов". Этот круг практиков всяческого декаданса европейский истеблишмент,
таким образом, как бы объединял с высоколобыми интеллектуалами. Позднее,
накануне второй катастрофы,
Брехт в Трехгрошовой опере интуитивно использовал
знак "нож", как знак, объединяющий маргинальный мир и мир утонченного
художества. Это подсознательное выталкивание буржуазией интеллектуального и
культурного авангарда в область маргинального, асоциального с ее точки зрения,
делало и культурных "экстремистов", и просто маргиналов и смутьянов, сброд,
особенно опасными для системы. Вот потому-то, после окончания второй
мировой войны, не сразу, не в один момент, но был создан третий круг,
куда и поместили всю высокую культуру от античности до наших дней вместе с
философией и "настоящей" литературой, включая всю классическую.

Все было сделано тихо, без шума и пыли, но вдруг выяснилось, что творчество
Данте,
Кафки, Достоевского, или Камю или
Сартра, кого угодно, не имеют
никакого отношения к реальной жизни буржуазного мира - ни к приличным людям,
ни к неприличным. Проблемы человеческой души и человеческого духа стали делом
практикующих психологов и психоаналитиков, а также всякого рода гуру. Огромную
роль в нейтрализации культуры сыграла индустрия подделок. Нет, официально,
публично, высокое искусство было не только возвеличено, но даже обожествлено.
И прежняя культура превратилась в музей культуры, или в храм самой себя.
Свобода совести действовала и в данном случае, и если вы предпочитаете
Евангелие от Федора Михайловича, то это ваше личное дело. Экспонаты музея
культуры, ранее бывшие предметами личной собственности стали бесхозными.
Они лишились и авторства. Ситуация была объявлена ситуацией постмодерна,
и, следовательно, постмодерн означает тотальное господство условности,
"воспитанности", умолчания в современном мире.

Главным же следствием создания для культуры своего собственного круга, не
пересекавшегося ни с верхами, ни, повторимся, с "отребьем", было лишение этого
отребья своих идеологов и идеологии. Знак Брехта "нож" потерял, как казалось,
свою убедительную силу.

Окончательна ли победа аферы "постмодерн"? Нет. И свидетельство этого история
европейских городских партизан, тесно связанных с интеллектуалами Италии,
Германии или Франции. Эти интеллектуалы, бывшие лидерами, или идеологами
Красных бригад, RAF, вели войну и за возвращение культуры в большую жизнь.
Во всяком случае, так они думали. Ведущую же группу западных мыслителей,
блестяще описавших ситуацию постмодерна как необратимую и где-то священную,
этих людей во главе с
Бодрийяром,
Делезом
и др., истеблишменту удалось
практически использовать как коллаборационистов, выдавая с помощью их работ
искусственную и временную ситуацию за естественную и окончательную.
Баадер и Майнхофф, разумеется и рядом не стояли по интеллектуальному потенциалу и
значению ни с Бодрийяром, ни с Дерридой, но, как ни странно, они кажутся еще
глубже и трагичнее связаны с гуманистической проблематикой современного, а
главное, будущего мира. Во всяком случае, как символические фигуры. Они пошли
по линии наименьшего сопротивления, так как их террористическая деятельность
никому ничего не доказала, а только послужила ускорению процесса сначала
сегрегации языков, а потом их последующего смешения. Но это было сопротивление
в противовес сотрудничеству "предателей". Так что, понять сегодня истоки и
корни терроризма, мне кажется, невозможно, не поняв историю RAF, и историю с
аферой постмодерн.

Современный терроризм это, впрочем, и та же самая, и совсем другая история.
Это как раз следствие изъятия идеи из круга маргинального, и потому то
современный терроризм как бы не имеет своих реальных героев-личностей, он
анонимен. Бин Ладен это как раз -постмодернисткое чудовище. Современный
терроризм это маньяк без навязчивой идеи, безумие фрагментированного сознания.
Но современный терроризм также это и война за отнятие Идеи у присвоивших ее
мещан. То есть, современные террористы воюют против всех, и даже против самих
себя.

Чтобы лучше понять как круг "воспитанных" справился с вечно бунтующим и
оплодотворяющим идеями кругом "невоспитанных" маргиналов, разных там
пролетариев, анархистов и прочих, нужно вспомнить об истории противостояния
парадигмы искусства и парадигмы науки. Пожалуй, даже не рыночная власть
пульпы, а именно научное рассмотрение проклятых вопросов, впервые поставленных
в новом времени все-таки искусством и декадентской философией, и сыграло
решающую роль в поражении искусства при его одновременном внешнем, рыночном
(в виде подделок, или многомиллионных лотов Сотби и Кристи) триумфе.

Вопросы эти проклятые, в том виде, в каком они были заданы Ницше и
Достоевским, Шестовым и Хайдеггером, остались без ответа, но они были
"приватизированы" наукой о человеке и переведены в разряд приличных. Вектор
духовного поиска был реально направлен не от Фрейда
к Хайдеггеру, как многие
считают, а от Хайдеггера к Фройду. Редукция - вот ключевое слово. Редукция при
внешнем усложнении. Дюркгейм, например, обосновал необходимость преступления
и "доказал", таким образом, что Раскольниковы полезны обществу и есть чуть ли
не признак его здоровья. Вебер не столько открывал господствующие массовые
идеалы, сколько пропагандировал их. Гадамер разрабатывал учение о возможности
диалога там, где диалог казался невозможен (и остается невозможным), и
возникала иллюзия, что понимание (почти понимание) причин отчаяния, на чем
всегда останавливалось искусство, не зная, что с этим пониманием делать,
может иметь креативное продолжение. Фройд,
Юнг и
Леви-Стросс заложили учение
об архетипах, а формалисты и структуралисты плотно занялись морфологией
литературных текстов, заходя так сказать искусству в тыл, и, разрушая его
живую ткань, трактуя ее как сумму логик и, главное, языков (и отсюда до
определения ситуации постмодерна был уже только один шаг). Логики и
разработчики теории сознания, от Гуссерля до Фреге, также били по целям
старой европейской культуры как целостной системы. И на этом фоне уже почти
любой эстетствующий графоман мог закосить хоть под
Зюскинда, хоть под Кафку,
разбавив их для пущей важности братьями Гримм или
Астрид Линдгрен.

Когда Дюркгейм блестяще описывает в своей научной социологии необходимость
преступления, и, стало быть, необходимость Раскольникова, он как бы
одновременно доказывает читателю и ненужность Достоевского. Действительно,
если Раскольников это нормально, если это нормальный социальный феномен, то
стоило ли огород городить?! Не лучше ли заняться чем-нибудь (кем-нибудь)
действительно выдающимся, и в то же время вполне достойным, то есть, не лучше
ли перейти от простого к сложному, хотя и общечеловеческому? Так интеллектуал
выступает практически с антиинтеллектуальных позиций, готовя почву для
воцарения самозванцев от литературы, от культуры вообще. Так выполняется
социальный заказ.

Одного языка какого-нибудь оказывается, разумеется, недостаточно, чтобы
описать действительно интересные с буржуазной точки зрения вещи, так как все
что может быть описано с помощью избранного языка, логики - научно адекватно
описано уже и искусству тут делать нечего. Так с помощью легитимизации
постмодернистких манипуляций истеблишмент цивилизации совершает главную,
центральную подмену - подмену иррационального рациональным. Абсурд, прячущийся
в сердце ненавистной аристократической культуры (во всяких там королях лирах,
макбетах, идиотах) был отдан на съедение науке, рационализирован. Зато все
рациональное, плоское, съедобное, все столь близкое сердцу потребителя было
иррационализировано и сделано предметом культа. В качестве обертки для
культурных сникерсов постмодернисткому "художнику" было разрешено использовать
любой благородный хлам.

Так буржуазия временно добилась своего, одновременно нейтрализовав искусство
как нечто иррациональное, непознаваемое, и изначально нерыночное, и лишив
второй круг (по Гессе), круг маргинального идейной подпитки. В сущности, все
это было одной из сторон холодной войны и одним из проявлений страха
цивилизованного сообщества перед материализующимся столь грозно и материально
призраком коммунизма. И вот когда холодная война закончилась, оказалось, что
идейная и духовная пустота, старательно обустроенная цивилизацией в целях
самосохранения ничего не может противопоставить террористической агрессии мира
маргинального (второго круга), атакующего с двух направлений (назовем их
пролетарское и феодальное). Первое направление это старый европейский
"интеллектуальный" терроризм плюс антиглобализм. Возрождение RAF и Красных
бригад не случайно вылилось в убийства нескольких итальянских
профессоров-экономистов. Интеллектуалы, стоящие за спиной убийц-леваков видят
в других интеллектуалах, стоящих на службе "мирового капитала" отвратительных
предателей не столько дела пролетариата, сколько дела культуры, духа, и, если
хотите, видят в них врагов философии. Второй отряд террора,
феодально-исламский, тем более легко орудует на просторах, обжитых менялами
и торговцами, что эти просторы представляют собой на деле действительно
культурную пустыню, в которой человеку отказано в его главном праве - в праве
быть несчастным.

Опубликованная недавно в Монд статья Бодрийяра о позорном бессилии буржуазной
Франции перед волной лепеновского экстремизма весьма характерна. Забавно было
читать эту блестящую статью одного из гробовщиков европейской культуры и
главного фигуранта аферы постмодерн. Знак "нож" из Трехгрошовой оперы, хотя и
оторван от означаемого по Бодрийяру, все же, на деле, все также крепко
привязан к этому означаемому, то есть к духовному маразму и бессилию
буржуазии, а вернее мещанства.

Кроме того, хотелось бы добавить, что разговоры о гибели культуры, литературы,
искусства, на самом деле свидетельствуют скорее о процессах перемещения
представителей этой культуры вверх или вниз по отношению к социальной
вертикали. Родина искусства и философии - балаган, площадь, открытое небо, и,
видимо, искусство обречено время от времени перемещаться из дворцов обратно,
на свою эту родину, когда придворные поэты и философы превращаются в бродячих
менестрелей и проповедников. Ближе к архетипам, так сказать. Общество,
уставшее от подделок, или, наоборот, от шутов слишком уж глубокомысленных,
обязательно обратится к этому вечному балагану за духовной поддержкой.
Хорошо это, или плохо - трудно сказать. Пока что низы (и не только), в
поисках такой духовной поддержки, идут на площадь и находят там Проханова,
который, вполне вероятно, не хуже других понимает, инстинктом ли, умом,
герменевтическим ли своим опытом, но понимает все то, о чем сказано в этой
статье. И использует. То есть, хотелось бы сказать, что и площадь может быть
ареной большой симуляции. Другое дело, что, с одной стороны, площадь эта
бесконечных размеров и способна вместить всех, а с другой, постмодернисткое
сообщество издалека чует - свой брат-симулякр. И тянет своего брата за уши,
в приличную компанию конкретных людей, что мы и наблюдаем в случае
с господином Прохановым. Но о нашей, российской ситуации, в свете
вышеизложенного, можно было бы поговорить позднее.