В дороге (под редакцией Владимира Иткина)

Начало

Продолжение

А дома меня ждал и-мэйл от Игоря из Косово.

Мы не виделись с ним 20 лет. Или сколько?

Сколько лет мы с тобой не виделись, Игорь?

..........................................................................................................

Да, я торможу, да! Хожу кругами.

Вокруг да около.

Очень не хочется отворять прошлое.

А уж рассказывать об этом, – уфффф!!....

А что делать?!

Пиромания, пиромания...

Мы его так и прозвали – Сашка-пироман.

Он появился на нашей стоянке у моря на третье или четвёртое лето.

Типа без мамы-ыыы-ы или без папы-ыы-ы, или без обоих, уж и не
припомню. Ну, такая история, как надо – жалостливо-безжалостная.

Лет 10-11, с золотыми выгоревшими волосами, с лёгкими головными
припиздями – синдром гиперактивности, повышенное
черепно-мозговое давление. Ранимый, гордый, добрый и мстительный.

Дети индиго.

Когда его – всякий раз неизвестно от чего – переклинивало, глаза его
сужались в щёлки. Оттуда лупил острый, как битое стекло,
свет.

Нужно было улавливать этот момент – он слушался только меня и Вали –
потому что уж если он втыкался, то надо было прятать всё
легковоспламеняющееся.

Ибооо! – начинало загораться. Как бы от Сашкиных спичек. Но как-то
непонятно и неприятно быстро. И во многих местах поляны
одновременно. И ветерок всегда кстати такой налетал – попутный
огню.

Ветерок вообще постоянно ходил за ним, как щенок.

Он не был бомжом – жил у тётки в посёлке над морем.

Да, теперь вспомнил: на второе лето он даже папу своего как-то к
нашему костру привёл.

Ничего себе такой папа, нормальный.

Да, точно, вспомнил! Их бросила мать, и Сашка смертельно ненавидел её.

И не мог без неё.

Ездил втихаря на другой конец города, прятался за остановку – хоть
что-нибудь подсмотреть из её новой жизни.

На второе лето нашего знакомства он стал приводить своих приятелей.
Чтобы я их подлечил.

Первым был бомж, собиравший бутылки по всему побережью.

В угольно-чёрном пиджаке и чёрных брюках. Ему могло быть от сорока
до шестидесяти.

Совершенно лысый, отёчно-рыхлый, белокожий. Мягкий. Как червь-слепыш.

Он пах почти как младенец.

Он почти не разговаривал.

Он помнил только, что у него что-то произошло с головой. И больше – ничего.

От него веяло странным безнадёжным спокойствием.

В нем что-то отсутствовало. То, что всегда есть в людях.

Мои руки, которыми я водил над его головой, рассказали мне, что в
нем отсутствовали две вещи:

– то, что всю жизнь морочит и грызёт голову всем людям,

– и то, что делает людей людьми.

Это разные вещи. Но они обе отсутствовали в сознании Брата-Слепыша.

Куда? куда он уйдёт потом вот отсюда – с нашей поляны?! Где он живёт?

Среди этих обрывов и лесков? Я не мог увидеть – куда. Там, куда он
уходил, там, где он жил, не было ничего знакомого для меня.

Белая пустота.

У всех, кого привёл Сашка, было что-то с головой.

Отдалённые последствия.

Но с Братом-Слепышом произошла немного другая история: что-то в его
голове напомнило моим рукам о втором нашем лете на поляне.

С вечера всем было неуютно, – стремновато. Была уже поздняя ночь.
Вымотанный своими стараниями сделать этот бивуак защищённым от
невесть чего – для людей, которых позвал сюда, – я уснул.

Во сне я видел себя и других спящими на этой же поляне. Какая-то
мучительная вибрация приближалась к нам сверху, с неба. Потом
на часть поляны упал свет – мертвяще-сиренево-марганцовочный.
Я видел, как во сне пытаюсь зарыться головой поглубже в
подстилку из сухой травы, – чтобы защититься от этого
излучения. Остальные спящие тоже пытались закрыться, отползти, укрыть
хотя бы голову.

Те, кто не спал, – Валли, Рих и Улузка – разбудили меня.

И я успел увидеть то, что видели они наяву: от поляны удалялось
нечто рокочущее, как вертолёт. Из его основания бил прожектор с
этой мертвяще-сиреневой радиацией.

А Брат-Слепыш, вернее, тот, кто был им до этого, попал под эту
раздачу на всю катушку.

Что же уберегло нас?

Я начал с Сашки-пиромана, потому что ... потому что он именно
пироман и был, во всех смыслах.

И тревога такая с его появлением в меня закралась – совсем новая,
отличная от многих моих тогдашних тревог.

Это не было связано с ним – это касалось всех нас.

Всей нашей странной команды, которая командой никогда не была.

Это был знак, как говорили мы тогда.

Только вот какой?:-)

Для нас в лесках ведь ничего не приходило случайно. Именно этим
здешняя местность отличалась от того места в наших мозгах,
которому иногда хочется хотеть, чтобы всё в жизни было...
неслучайно типа.

Хочется ему и колется.

А как начнётся Неслучайное во весь рост и во всей красе, так этому
нашему мозговому фаталисту-теоретику мало места становится.
Он бы рад в любую щёлочку забиться, в любую засранную
норочку, лишь бы всё опять стало просто так, – не специально,
хе-ех!

Но об этом – позже.

Может быть... Я вот начал об этом писать, и мне затылок и плечи
прожаривать стало – совсем как тогда. Расплавленное –
разъярённое – золото.

Пфф-фф-ф!!!!!...........

Лучше издали заходить буду.

Хотя из какой такой дали, – начала ещё не видно! ...

Я хотел бы о дыме.

Дым преследует меня издавна.

Западаю на запах дыма – древесного, травяного, всякого. Просто запах
горелой бумаги даже.

Пахнет разлукой.

Чистой беспощадной разлукой.

Без сожалений.

Только прощание.

Потому что навсегда.

Не люблю только дым марихуаны-дуры.

Да, надо собраться с духом и – оказаться там, у моря.

Там сейчас зацвели дикие маслины.

В кренящихся порывах ветра их запах проносится шёпотом живой бесконечности.

Знаете этот запах?

Это – неизмеримый шелест жизни, – когда она принимает тебя, каким ты
есть и каким никогда не будешь.

Он единственный реальный, этот запах: каким ты никогда не будешь –
это и есть ты. А всё остальное – только морок.

Обнимает тебя за плечи, зовёт и не зовёт – потому что всё есть здесь
– «ВСЁ НАЧИНАЕТСЯ ЗДЕСЬ!», – шепчет он.

Он такой, этот аромат, что даже если рядом – падаль или гниющая
свалка, – всё равно телу чисто, легко и далеко делается. И
светло.

По ночам он светится, этот запах... мерцающие летучие волны.

Мы внезапно и странно нашли это место.

В тот год – новых пожаров сердца – Марат вернулся с войны,
Златовласка родила Олу, и мы – безумные как обычно – поехали на море
с месячным ребёнком.

Хорошо, хоть палатку успели захватить!

Был май.

Мы устремились к тому месту на побережье, где были с Мараткой
несколько лет назад – и одну жизнь тому назад.. На несколько часов
нас туда занесло. Перед всеми разлуками. Через несколько
дней Марат ушёл на войну.

Тогда мы, после ночи в поезде, уснули с Маратом прямо на берегу. На
подстилке из сена, сухих водорослей, цветов. Отпускаем
детские бумажные лодки в море. Мы вдвоём странным образом
помещаемся в такую утлую лодку и отплываем, отплываем по темной
серебристой ряби – она становится бескрайней.

Тонкий воздух разлуки.

Мы плывем уже каждый в своей лодчонке. И единственную надежду
встретиться когда-нибудь даёт именно то,

что эти лодки – такие нетвёрдые, ненадёжные, юные.

Нас разбудил мелкий нежный дождь.

А ещё раньше – за много лет до встречи со всеми, я был там, и там
всё началось для меня.

В одну из ночей я заблудился, и только на рассвете обнаружил, что
всю ночь кружил недалеко от нашего лагеря.

Я начал искать тогда.

Начал искать выход.

Хотя до сих пор не знаю – что именно я начал искать.

Но тут то ли мы что-то попутали, то ли битком набитый ПАЗик высадил
нас чуть раньше. И мы побрели сквозь лес – все тропинки в
нем вели к морю – с рюкзаками, Златовласка с крохотной Олой на
руках.

Неожиданно, обходя бетонный фабричный забор, мы выбрались на узкую –
в две плиты – бетонную дорогу военного вида. Заброшенную, с
кусками ржавой арматуры и остовами машин на обочинах. Но
делали её основательно, – почти на века.

По этим квадратным плитам мы и побрели.

Небо мгновенно затянулось тучами.

Заверещала Ола. Мы оставили Златовласку покормить её под деревьями.
А сами бросились искать ближайшее место для палатки, –
успеть до дождя.

Мы бежали с Маратом, изнемогая под рюкзаками.

Море открылось внезапно.

Дальше были глинистые обрывы. Дорога вела к необъяснимому для такого
пустынного места крохотному кубическому строению у самой
кромки воды. Оно стояло на такой же основательной, как дорога,
выложенной теми же бетонными плитами большой площадке.

Слева виднелась роща.

Мы побежали туда. И издали, краем глаза у бетонного пирса видели
необычно экипированных женщин – странные чёрные фуфайки,
одинаково повязанные головы, брюки, сапоги. Они бродили по
мелководью вдоль каких-то бетонных ячеек, исчезавших в глубине
моря.

Переговариваясь на бегу, мы решили, что это плантации мидий, а
женщины – сборщицы.

Проносясь по склону холма над рощей, мы вдруг увидели поляну.

И, не сговариваясь, бегом вернулись за девицами.

Едва мы забрались в палатку, как резко стемнело, будто на поляну
обвалились все ночи мира.

И тут же вслед за тьмой обрушился ливень, потоп, прорезаемый
молниями, – они били непрерывно, совсем рядом, почти перед входом в
палатку.

Сквозь приоткрытый полог – во вспышках – лишь мерцающее полотно дождевых струй.

И вдруг мы втроем замерли.

Из этой стены воды возникли две черные бродячие собаки.

Сделали несколько шагов к палатке.

Остановились в шаге от входа. И посмотрели нам в глаза.

Миг – и также – целиком – они исчезли в стене дождя.

Это произошло за одну вспышку молнии.

Мы оцепенели – не столько от вида собак, сколько от одинакового
чувства, коснувшегося всех нас. Даже не чувства – будто кто-то
отчётливо и беззвучно прошептал каждому из нас:

Они появились проверить, что вы уже здесь.

Что вы остановились там, где следовало.

Будто некто или нечто давно ожидало нас. И оно хотело, чтобы мы
нашли именно эту поляну.

Обсудив это невозможное чувство, мы обнаружили спокойствие и
ощущение полнейшей защищенности.

И задрыхли без задних ног.

Даже Ола ни разу не проснулась за ночь.

Утро было неизмеримым, на разрыв сердца – солнечным, райским, птичьим.

Нас окружали акации и маслины в цвету.

Златовласка смотрела на всё распахнутыми синими своими длиннющими –
до виска – глазами, и только и могла – щуриться и улыбаться
всему этому сиянию, кормя Олу грудью.

Слышалось море.

С ближайшего пригорка оно открывалось внизу, под ногами.

Скалы вперемежку с бесчисленными террасами, оранжеватыми и
золотистыми глиняными откосами, мысы, утёсы, серебристо-фисташковое
марево маслин.

И это здание на бетонной площадке – никакого следа странных
вчерашних женщин и уходящих под воду бетонных ячеек с мидиями...

Мы с Мараткой очумело уставились друг на друга.

– Какая нахер фабрика мидий?!!,– нервно хихикнул Марат. – Где?!

Мда-а....

Я вспомнил, что мне снились эти древние квадратные бетонные ячейки,
уходящие в толщу воды, как сетка меридианов и параллелей на
глобусе. На северном острове. На побережье тусклого
северного моря. И мы все жили там в опрятных бараках – мы были

ссыльными, и только-только закончили свой нескончаемый срок
принудительных работ.

И мы были уже свободны. Но медлили и оставались ещё в этих бараках,
ставших почти родными за много лет. Будто некуда было
стремиться – мы почти позабыли , как здесь оказались.

И нам всем некуда было возвращаться.

Кто – мы? Кто – мы все?

Эмигранты из бесконечности.

......................................................................................................................................................

Все мы – раненые.

Кто куда:-), но в основном – на всю голову раненые.

Мне нечего здесь добавить. No comments. Посмотрите вокруг.

Посмотрите на себя.

Что с головой? Что за враг там засел?

Кто там на крыше?

Трудно вспомнить. Что-то с памятью.

Дело не в стране, – это со всеми. Везде.

Что-то нас ушибло – очень рано. В детстве?

Мы тормозим, кружим на месте.

Отдалённые последствия черепно-мозговой травмы.

О, этот сложнотормознутый синтаксис порядка и отступлений!

Сколько он ещё будет разгоняться до медленного газа!

Что касается нас, то если что-то нас держало и вело, – то это была
только страсть.

Это всё, что у нас было.

Ничё, что я без имитации внутренностей рассказываю,

ничего?

А что рассказывать? – страсть, сплошная страсть стояла, летела,
душила, рвала сердце и живот. До звёзд в глазах.

Я без этого рассказываю, не потому что не умею.

Не хочу! Дрочение чувств, вязкая смола слов словит всех этих живых –
живейших людей!

Ровно наоборот – лучше расколошматить вдребезги этот янтарь лживой
вечности. И выпустить нас оттуда.

Мы нужны нам целиком, – чтобы ускользнуть ещё дальше.

И потом, я просто не уверен, что вы выдержите.

А уметь я – умею.

Не верите?

....................................................................................................................................................

когда это началось?

когда время взорвалось. серая ширма треснула.

запах общаг у мемориала павшим в великой войне.

документы на вахте.

голые спиральные тополя в стакане окна.

сны.

включили сны, а до этого задвижка стояла в памяти.

закрыто было как действовать. ЧТО ДЕЛАТЬ.

всё остальное началось намного раньше. а вот чтоделать – ммммм......
не было тогда никаких других способов действовать.

Собрания. бухло. осень на плантациях. виноград. бабье лето. трах в
тёмных углах. паутинки над полями. холодок за шиворот с
небес.

И опять бухло. Музон.

Музыка заменяла нам религию.

Религия – это тоже школа пения.

Школа пения для свиней, гонимых на мясокомбинат.

Религия обучает свиней петь на этом пути хвалебные песни. Забойщику,
мяснику и пожирателю мяса.

Поэтому религия не могла стать тем чтоделать, которое подошло для нас.

А другая возможность – чувствовать. Это – было. В избытке. Стрёмная
и уводящая вода чувств. Но без соломинки – без чтоделать.
Тоска, сужавшая круги своей мишени.

стихи. порывы беспокойства на закате. доверительные разговоры
отчаянные. рваньё рубашки на груди. тайная стрёмная страсть, –
безвыходная.

ну, пружина закручивалась, короче.

Моя пружина.

Моя пружина уже трещала – уже не было места мне здесь. Я уже хотел,
чтобы меня здесь не стало, – здесь не было места для самого
главного.

Для любви, баа-алин!

Да. Это обратная сторона религии. Это как если б свиньи любили
мясника – чтобы быть нужными хоть кому-нибудь.

В тайной надежде, что мясоед их ответно полюбит. А кому ещё они
нахер сдались? С такой-то музыкой на устах:-).

Что за пурга! Чтобы свиньи на самом деле любили резчика?!

Нет таких свиней. И религии у них нет.

Да?!

А почему они в таком случае никуда не сбегают? А если и сбегают, то
не очень далеко?

Быть домашним животным – это самая страшная тайна мироздания.

Без религии невозможно сделаться домашним животным.

Такая технология.

Но что-то есть... что-то есть такое в религиозности – неминуемое,
как детская ветрянка.

Вот как зародыш в утробе проходит все формы – от рыбьих до хвостатых
млекопитающих,

так и зародыш нашего смысла проходит через религию.

Да, но хотелось бы не с зародышем в голове жизнь прожить,

а всё-таки успеть родиться.

Успеть! до аборта на мясокомбинате:-)

Но включили сны.

Время – или кто? – включило сны, отодвинуло заслонку в памяти.

Мне приснилось, что я очень долго находился на другой планете, очень
далеко, в страшно удалённой части вселенной, так далеко,
что помнил только краткими урывками об этом, вернувшись на
землю.

Я живу опять на земле и постепенно, в этих вспышках воспоминаний –
сквозь нечеловеческий ужас – до потери памяти – кусочками
вижу, что, находясь там, на одной из планет, я оказался возле
странного бассейна, наполненного непроницаемо тёмной – как
чёрный прозекторский каучук – вязкой массой.

И вижу что произошло, когда я на миг повернулся к бассейну спиной:
кусок этой живой тьмы проник мне в левую лопатку и левую
часть шеи, и остался, затаился во мне.

И – всё! дело сделано!

С этого момента нужно было как можно быстрее доставить меня обратно
на землю, как контейнер для этой невыразимо чуждой хуйни.

И вообще всё с самого начала было подстроено так, чтобы ЭТО заползло
в меня, и таким образом пришло на землю.

И я вижу, что произойдет – эта тьма внутри меня, ничем себя снаружи
не проявляя, полностью подменяет меня, и только в какие-то
миги острейшего моего сознания я вижу, как слева от меня, за
спиной, уже полностью выросшее в чёрную каучуковую копию
моего тела, ОНО делает пробные выходы наружу, – я будто со
стороны вижу, как это создание выходит погулять из меня. И тут
же от ужаса проваливаюсь в забвение.

Но вижу и конечную фазу, цель. Когда ОНО совсем окрепнет и созреет –
вижу как эта бабочка беспросветной тьмы разрывает, как
кокон, моё тело и сознание, – вырывается из меня – и это конец
всей планете, ничего не останется от нашей земли, как мы её
знали.

Эта жуть из сна – была такой интенсивной, такой побуждающей
действовать ЧЕМ-ТО другим, напрягая ЧТО-ТО ДРУГОЕ в себе. То, что до
этого никак не задействовалось.

Надо было действовать.

Не руками. Не ногами. Не голосом. Не сердцем. Не членом. Не глазами.

Чем-то в себе, о чём раньше ты и не догадывался.

Вот сейчас мне захотелось открыть заново то великое время.

А?

Ночь, твоя воля!...

Возвращаться перед рассветом, в самый тёмный час. Видеть бродячих
собак калачиком в палой листве.

Нужно обойти общагу, и забраться в форточку душевой.

Если повезёт.

Если не, – тогда по водосточной трубе на второй этаж. В окно общей кухни.

За каждым жестом тянется запах промытой ветром одежды. Тусклый пол
общего коридора. Тускло-зелёные, отсвечивающие масляно,
стены.

идти тихо.

за окнами бродячие псы свернулись калачиком в палой листве.

пустота в яйцах.

тёмно-янтарные поля сердца. смуглый вздох души.

когда они все спят, разрываешься: хочется охранять, как пёс, их
покой и – хочется ускользнуть дальше. пока они не видят. пока
они далеки в своих снах.

они все.

Баба Катя на вахте, откинув голову на спинку кресла с открытым ртом.
Похожий во сне на грека кудрявый сосед на койке. Солдаты в
вагонах катятся на юго-восток.

в час, когда все спят в своих снах, как на послеполуденных

августовских наклонных чердаках, – все спят,

и земля спит – лишь белёсо-фисташковое испарение её движется к
туману меж мирами, ох бля! просыпайся, не спи! –

только в этот час, если не спать, увидишь печальный оскал того, кто
вырастает из сонной тиши всех спящих.

только тогда увидишь мертвого вора с губами голодными цвета
испорченного вина. с ласковым жалостным ртом вора.

он бесшумен, как испарения, как испарина незаметен на тебе,
нашаривая своим слепым взглядом что-то в тебе, – и! внезапная острая
боль слева. внизу живота.

час посещений.

он навещает домашних животных.

чужих домашних животных.

он – лишь один из многих.

тайком.

Не спать!

Время не спать!

Вышел к умывальнику.

Сидя на корточках и упираясь спиной в стену, курил, ни о чём не
думая, и разглядывал муравьёв, сновавших по грязноватому
кафельному полу.

Здесь никогда раньше не было муравьёв, и я всё смотрел, как в зыбком
шелестящем ритме суетились они по тускло отсвечивающим
кафельным плиткам,

по плитам давно разрушенных храмов, в пыли безлюдных закатов; их бег
не прекращался и под ночным светом пустынных звёзд, и под
удаляющуюся военную музыку, обрывки которой — со свирелью,
барабаном — эхом алюминиевых репродукторов всё слабее и слабее
доносил ветер,

и ветер крепчал, и всё чаще стал приносить тучи пыли, а потом пылью
заволокло всё небо и сделалось темно, а муравьи всё
продолжали сновать загадочным узором, почти неразличимым в
сгущавшейся тьме.

и когда я вернулся оттуда и встал, я уже что-то знал.

И во мне была тишина.

В этой тишине мерцали странные слова: эвакуация, солдаты любви, мироздание.

Я шел по смутно освещённому коридору общежития, и мне слышалось
пронзительное конское ржание, лязг и визг поездов; пахло гарью,
осенней аптекой, ещё чем-то, чего не могло быть на этой
земле, слышались выкрики на незнакомых языках, рокот вертолётов,
завывание ветра; потом всё это перекрыл мощный шум дождя,
обрушившегося на всё сверху, и звук его, не прекращаясь, стал
постепенно удаляться, и всё это могло быть лишь жужжанием
бестеневых ламп в коридоре, по которому я шёл в свою комнату,
где по-разному спали на трёх койках те, кто ещё ничего не
знал.

Я наощупь пересёк комнату.

За стеклом медленно ввинчивались в небо тёмные спирали огромных
тополей на ветру.

Я распахнул окно, и в хлынувшем мне в лицо громадном холодном
воздухе вдруг отчётливо почувствовал грозный и щемящий
запах-привкус близких перемен.

....................................................................................................................................................