В дороге (под редакцией Владимира Иткина)

Я безмерно счастлив познакомить вас с живым автором. Нет-нет,
я говорю вовсе не о том, что какой-то «автор умер», я о том –
что ЖИВ. Настолько жив, что все – внутри и вокруг – уходит в сверкающий
водоворот слов-ощущений-эмоций. Олег Панфил, родом из Приднестровья,
Транснистрии («Нистру» – молдавское название Днестра) – с закрытыми
глазами входит в новый тип нарратива, который, несмотря на отчетливое
авторское «я», предлагает выход из. Выход туда, где за сырой плотью
не-литературного дневника, заикающегося невнятицей выговоренного
текста, возникает (впрочем, он был всегда) иной мир – безумно
красивый, сумасшедший, жестокий и невероятно добрый.

Вместо того, чтобы кремировать текст критико-литературоведческой
лабудой, мне хотелось бы привести аналогию из совершенно другой
области. Как-то раз, мы с Юлей, моей женой, были в фольклорной
экспедиции в Кемеровской области. Устав от алкоголических деревенских
бредней, мы вышли на трассу, поймали КАМАЗ и тремя часами спустя
оказались в очень-очень странном месте. Был вечер, небо – синее,
истошно-прозрачно-синее. А мы… мы стояли около гигантского песчаного
карьера. Вокруг никого, совсем никого, только маленькие зеленые
сопки, цветы… Я заглянул в карьер и увидел невероятное. Там, в
глубине, была проложена железная дорога. Круговая. И по этой железной
дороге наворачивал круги маленький желтый паровозик без вагонов.
Я подумал, что это галлюцинация. Нет, все было действительно так.
Без дури, без кислоты – это был самый потрясающий трип в моей
жизни.

Этот карьер, похожий на греческий амфитератр, этот паровоз – осязаемо
железный, желтый – не знаю, как сказать, чтобы стало понятно –
вспомнился мне, когда я вошел в текст Олега. Этот текст поначалу
меня не впускал, казался мне «сделанным». Но только несколько
первых страниц, чтение которых оказалось тем временем, которое
предшествует Входу. Дальше все завертелось. Сквозь. Через. Корявость
слова обернулась единственно возможной, выверенной четкостью.
Крышу снесло напрочь.

Все, для предисловия – достаточно. Дальнейшие мои рассуждения
не имеют смысла, текст нужно просто читать. Все остальное – в
послесловии.

Владимир Иткин

Текст содержит ненормативную лексику

Должен вас расстроить:

всё это произошло в действительности.

И продолжает происходить.

Всё это, блятть! – да! правда!

Я придумал только имена, да и то не все.

Я – челнок. Просто челнок – между вами и неизвестностью.

Таких, как я – уйма. Но их ломает писать.

В отличие от меня:-)

тест первый

Извне, шепот

В детстве – дошкольном – я доверительно рассказывал своей подружке
Тоньке о том, что везде расставлены камеры.

Везде, как теодолиты, расставлены на равных расстояниях какие-то
светло-охристые зрачки пространства. Они видят всё. Не для того,
чтобы заложить всех нас, а просто так. Чтоб мы не оставались без
внимания.

Без этого безразличного внимания извне.

Меня с тех пор занимают вещи странные, отдалённые, оживляющиеся
от тоски по многому – от тоски по Всему.

Живут эти вещи в самых подходяще–неподходящих местах – везде,
где придётся-живётся, где карабкается-прорастается в будущее,
в прошлое, влево, вдаль, и совсем не всегда ввысь, – не в эту
веками трахающую всё, что шевелится, высь.

Почему мы должны жрать на новый год салат оливье? и хотеть, чтобы
сбылось в будущем году? Что сбылось чтоб, зайчики? Опять салат
оливье?

Как нужно хотеть – чтоб что-нить другое? Как делать, чтоб сделалось
что-нить другое?

Другое в принципе, но такое – чтоб его потом хотелось.

И вот эта вот хотючесть – как с ней?

Вот два типа людей я знаю: одни ахают и умирают от цветов, другие
– от плодов. Паморок у них в голове делается, как увидят спелую
абрикосу на дереве у наших дверей – глаза горят, как прожекторы
– хватают – кусают, и только потом видят нас и здороваются..

Мне их жалко, потому что их сожрут раньше всех.

Вот Митька этих вторых брюнетами называет.

Я по его классификации – брюнет, но честный. По его утверждению,
честный брюнет – это то, чего не бывает. Но я есть.

Я есть, Митя?

По моей классификации – я не брюнет. Потому что мне больше всего
цветы нравятся.

Плоды – куда ж они денутся. Сожрутся, канешна.

А в цветах – есть и то, без чего и обойтись было б можно, но –
не обходится. Без этого жеста (ни для кого – для этих золотистых
зрачков – без красоты самой по себе – не для пчёл) и не будет
плодов.

Я хороший, просто обосраться можно. Ну, – цветы жизни!

Поэтому и сожрать меня трудновато. Кто ж цветы ест?

Наше сознание родилось не только из пиздежа на кухнях.

Оно ещё изредка продувается скозняками извне.

Есть много странных мест – в холмах, укромных долинах, на уступах,
скалах и утёсах при море, – там отчего-то это Вне ближе.

Там заметней, что оно всегда рядом.

Но оно всегда рядом – и на наших кухнях.

Я вот сижу и пишу всякую чушь.

Мне интересно – а из этой чуши, пролетающей повседневно, из этого
мелкого мусора мысленного, из пылинок в воздухе, роящихся в луче
домашнего света, из мелочности, которая – наш удел... из этого
– получится?

Что получится?

Ну, да-да-да! – то же самое, – съебаться.

Ускользнуть.

От этого невидимого беззвучного прибоя серной кислоты, – волна
за волной растворяет наше тело и дух.

И ещё один прибой бьется о стены изнутри – удар за ударом, удар
за ударом – ЧТО-ТО ВНУТРИ – как написал Женька. Изнутри рвётся
наружу.

Может, они рвутся друг к другу – эти два океана?

Может, это всё – один океан, разлучённый такой вот мусорной плотиной?

и смертью он мстит нам за эту разлуку? сносит плотину?

а перед этим долго сносит башню.

Ну, поехали!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Наш сосед по двору – восьмидести-с-лишним-летний дядя Петя – однажды
поделился со мной странным мигом.

Он – Телец, еврей и лучший золотарь всех времён и народов. Правда,
это его сантехническое реноме – в прошлом. С тех пор, как из-за
катаракты стал слепнуть его единственный глаз.

А второй глаз, вместо которого он носит стеклянный недурственный
evergreen, Петя проиграл в карты на чердаке в послевоенном бандитском
городе.

Он его проиграл, а потом пригрозил ментами бандюгану, выигравшему
этот глаз. И бандюган вынужден был купить Пете очень недешёвый
по тем временам глазной протез.

Правда, для непосвящённых есть совсем другая история: Петя потерял
глаз на войне и в доказательство, в воздухе – прямо перед носом
у всяких проверок счётчиков – потрясает инвалидской книжкой.

Купленной в незапамятные годы.

Он очень органично входит в роль.

Но не зарывается: о боях никогда не рассказывал.

Он только пользуется всеми инвалидско-ветеранскими льготами.

Ничего личного – стриктли бизнес.

Мы с женой каждый год поздравляем его в День Победы.

Просто букетик дешёвых нарциссов.

Ему очень приятно.

Несмотря на нынешнюю полуслепоту, он – по-прежнему гроза всех
окрестных мусорок.

Наш двор изнывает от добра, натасканного Петей. Тонны картонных
ящиков, бутылок, палых веток и стволов, железок, диванов, кроссовок,
треснувших унитазов, тюбиков из под красок (через дорогу художественная
школа), металлических труб, холодильников, проводов и проволок,
школьных парт...

Его жена Маша тайком выносит по вечерам кое-что – то, что может
слабая женщина – обратно на мусорку. Но старается оттащить это
хотя бы за несколько кварталов. Иначе на следующий день Петя притарабанивает
всё обратно.

А если же он ловит на этом Машу, то двор пару дней сотрясается
от мата.

Соседи поговаривают, что в его многочисленных – всегда запертых
– сараях есть даже разобранный немецкий танк.

Я бы не удивился.

Там могут быть даже запчасти к НЛО.

Пару лет назад Петя попросил меня поменять им лампочку над входной
дверью. И чтобы мне было удобней, притащил очень странную табуреточку,
– низенькую, не выше середины икры.

Неожиданно тяжёлая, овальная литая платформа из металла, из середины
которой тяжело-металлический же согнутый стебель расцветает до
странности удобным – чуть вогнутым – продолговатым сиденьем, обшитым
чем-то таким!.. наверное, в годы войны это называлось «чёртова
кожа». И стальные заклёпки.

Петя кожей почувствовал, как у меня загорелись глаза.

– Чьто, хороший табуретка? – вкрадчиво спросил он ...

Табуретка теперь стоит на нашей кухне. Её седалищный рейтинг среди
гостей – самый высокий. После моего кресла, есессна.

Мы сторговались с ним за символическую цену.

Я – тоже Телец :-)

Кто-то из моих воевавших гостей заверил меня, что такого рода
привинчивающиеся к полу табуреты могли быть спижжены только с
военной техники времён второй или, может, даже первой мировой.

Но когда я пытаюсь представить танк, из которого родом эта табуретка,
то у меня выходит другая война. Ни первая, ни вторая.

Но точно – мировая.

Петя приторговывает кое-чем из этого барахла – например, продаёт
подержанные картонные ящики. И другую – как оказывается – небесполезную
хрень.

Мы живём в двух кварталах от центрального базара.

И вот однажды летом – на закате – я вышел во двор.

У тёмно-розовой стены, опираясь на неё спиной, прямо на земле
сидел Петя. Золотой свет освещал его лицо – оно стало вдруг дивным
и древним.

Тысячелетние восточные караваны, базары и ковры стояли за его
спиной, осеняя его своей благодатью.

На коленях он держал свой засаленный картуз и бережно – как мужчины
ощупывают свои яйца в поисках клеща или впервые берут на руки
своего младенца – обеими руками пересчитывал там мелочь, заработанную
за день на базаре.

Петя не видел меня.

Он никого не увидел бы в тот момент.

А я видел залитого величественным светом человека с прекрасным
– счастливым – лицом.

Его жизнь была исполнена смысла.

Я вот тоже тут, как Петя в картузе, собирался эту свою жизненную
мелочь пересчитать, но что-то пару последних дней – не выходит,
блять!

Колбасит меня.

Я перебираю-перебираю – почему? Почему опять во мне опять эта
лава, плазма термоядерная шевелиться начала?

Откуда уран?

Я четыре года потратил, чтобы вытащить эти урановые стержни из
себя, чтобы приглушить реактор. Четыре года, чтобы заполучить
маску нормального человека. Чтоб не сгореть быстро и бесполезно.

Женька смеётся, когда я ему втираю про эту свою маску нормального
человека.

Мы знакомы с ним три года, и он говорит: ты самый ненормальный
из всех кого я знал, и у тебя самая ненормальная жизнь. Если ты
это называешь маской нормального человека, то какой же ты был
до этого?!

Уфффф!.. лучше не надо об этом!

– Слишком горячий кофе для такой тонкой чашки, – сказал Марат
четыре года назад.

Кофе как кофе, но вот ложечка, которая его помешивала, – этт-о
я вам доложу!!!

Мы сидели на террасе у театра в начале июля и пили кофе из на
редкость красивых чашечек.

– Doamna Sperantza, doamna Sperantza!!! Nu plecati!! Mai avetzi
inca ultima eshire pe scena!! – кричали у нас над ухом, зовя обратно
актрису, вышедшую из дверей театра.

– Госпожа Надежда, госпожа Надежда!!! Не уходите!! У вас ещё последний
выход на сцену!!

Мы все хотим что-нибудь сделать вместе.

Когда-нибудь.

Что-нить такое – нерадиоактивное, но с формой крыла пригрезившейся
когда-то птицы, уносящей нас отсюда навсегда.

Очень трудно быть настолько хитрым, чтобы хотя бы несколько лет
прожить без надежды.

Почти невозможно.

Какие уж тут надежды – успеть бы хоть что-нибудь, пока этот атомный
реактор не завёлся безвозвратно на полную катушку.

Вот! Я вспомнил.

Митя прислал www своего друга Серджио.

Я туда залез.

И напоролся на этот уран.

Портреты.

Лица пожарников, легионеров, горных стрелков, спасателей...

Там было что-то невыносимо знакомое.

Я только увидел и – сразу захотел свалить с этого сайта героев.

Но не смог сразу.

Я никогда не видел на картинах такого реального отпечатка – окончательности.

Такого последнего отсвета – бликов от нездешнего источника.

Эти лица – маски для финала.

В этих масках глаза в глаза встречают смерть.

Нахуй, нахуй, нахуй, блятть!!!

Он наверняка наркоман, этот Серджио...

наркоман смерти...

эти, блять, мисимовские выкормыши! – хули ж вы там по парижам
сидите!, – добро пожаловать на родину, сыночки – там вас уже новый
Стальной Папа заждался.

Мне вот как раз четыре года назад мирового масштаба антрополог,
отсидевший по диссидентской статье, сказал, что Стальной Папа
по антропологическому своему типу – небывалый папик в России.

Он – типа Наполеона.

И антрополог собственноручно проголосовал за него четыре года
назад.

Нахуй-нахуй-нахуй!!!

Четыре года назад я решил, что буду жить.

Жить – это самое главное.

Жить-жить-жить!

Но портреты Серджио меня дёрнули чем-то более мучительным, чем
искусство поджечь себя, как бутылку с термитом... что-то... что-то
совсем недавнее... я потянулся к полке и достал фотографию.

Три дня назад я сфотографировался на визу.

Моя фотография была похожа на его портреты.

Нет, я не похож на героя.

Просто – такая же маска.

Маска человека, который знает, что он умрёт.

Ты честный художник, Серджио.

Спасибо за будильник!

Вот!

Только поэтому я жив до сих пор – потому что точно знаю, что умру.

Но я встречу ЭТО с открытыми глазами.

Почувствуйте разницу!

:-)

А то, чего я боюсь... ну да, я – больной на всю голову, канешна...
но я думаю, что уж здесь-то, в этом тексте, я могу это сказать?
Нет?

ДА!!!

Так вот: я боюсь сгореть заживо, понимаете? Да, нет, не летаргия
в крематории :-) Ну, бывает это – пиро... эт-та… как его... пиро...
поищу потом в и-нете. Короче, тело человека необъяснимым образом
сгорает – остаётся кучка пепла. Притом одежда, как правило, остаётся
целой, обувь тоже, и ничего вокруг больше не загорается... есть-есть
такое дело!... очень редко, но бывает.

Вот этой хрени я и боюсь теперь.

Я хочу сгореть полностью. Чтоб ничего здесь не осталось – ни одежды,
ни обуви, ни вони, ни – особенно – этого идиотского пепла.

Чтобы от меня ничего, блять, не осталось в этом прекраснейшем
из миров!

:-()-:

о! какой у меня смайлик стрёмный вышел – с пальцами!

Наверно, этот текст надо было бы назвать ПИРОМАНИЯ.

Но – проехали.

Этот текст – именно об этом шёпоте.

Я... я хочу, чтобы вы УСЛЫШАЛИ этот шёпот.

Из Вне.

И тогда я закончу свою работу пожарника.

Подсчитаю мелочь в картузе.

Потому что о ветре, который раздувает этот огонь –

я уже рассказал в другом тесте.

Правда, рассказчик из меня – как из Пети танкист.

Ну и похеру.

Тут другие задачи:

для меня крайне важно, чтобы вы услышали этот шёпот.

Мне некуда отступать –

пора подсчитывать свою мелочь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вопросец меня волнует.

Ну, действительно волнует, чего скрывать?

Меня волнует:

почему мы, люди, сильнее всего любим именно то, что нас сжирает
и уничтожает?

Как так получается?

Непонятно, да?

Непонятно, о чём я?

Мне уже тоже не понятно.

Я помню только, что однажды решил это понять. Чтобы с этим покончить.

Перестать это делать.

Перестать любить то, что сжирает меня, как водка съедает печёнку.

Как комп съедает глаза.

Как ржа съедает железо.

Я в детстве у бабушки на заднем дворе

пару десятков утят передушил – они мне так нравились, так нравились!!
я

аж трясся весь!! такие мягкие, пушистые, тепло-жёлтые!! я за шею

их так обнимал! – так сильносильно...:-)

Понимать – необязательно

Значит, потакать – нет?

Да, странные были эти несколько дней.

Жена утром встала, а во входную дверь кто-то скребётся.

Снега намело, – еле дверь открыли.

А там – комочек в снегу.

Так у нас появился новый

котёнок. Кот. Беззвучный.

Немой, что ли?

Что-то такое в воздухе происходит. И во мне.... что-то всё меняется-меняется
________знать бы ещё куда.

Тревожно давно забытым родом тревоги.

Дурдом какой-то:

иду сегодня по центральному проспекту – самый центр города – снега
намело столько, убрать не успевают,

ещё везде лежит, толпа непрерывно проходит, а в снегу – клочья
чьей-то

шкуры – кусок шкуры и ухо ___________ от неизвестного животного,
понимаете?!

Не собака, не овца, не крокодил, не осёл, не кролик – такой

темно-серый, угольный-пепельный короткий мех и округловатое ухо........
а, сейчас дошло:

– похоже на телёнка, но они такого цвета не бывают. И ухо слишком
округлое для телёнка.

Да, в самом центре города.

Возвращаюсь домой, звонит пациентка: у ее 13-летнего сына стал
прорезаться второй ряд

зубов – и в верхней, и в нижней челюсти... стоматологи в трансе.

Что я знаю об этом? Археологи рассказывали, как в начале 70-х
рыли курган

в местности Р., и нашли целое захоронение, где у всех черепов –

двойной ряд нижних зубов.

Тогда пару черепушек повезли в Москву в лабораторию Герасимова,
а там – в шоке: «Уберите эту гадость», говорят,

«этого нет, потому что быть этого не может».

И ещё странная штука с тем захоронением: это было городище. Укреплённый
город на холме.

И, судя по всем останкам, этот город был странно взят врагами.
Как будто изнутри. Все скелеты – взрослые, дети – застыли в позе
мирной смерти. Никаких повреждений. На эпидемию тоже не похоже.

Как будто все уснули.

Может быть, они ушли? Ускользнули?

У моей жены в детстве был учитель музыки, от которого пришлось

отказаться, – она разглядела у него двойной ряд нижних зубов и
стала

бояться.

А так, вроде нормальный человек был:-)

Может, такая раса здесь жила?

И кто-нибудь из них время от времени возвращается.

Чтобы стоматологи не расслаблялись.

Да. И ещё во дворе у нас появилась без единого пятнышка угольно-черная

немецкая овчарка.

Его назвали – Зет. И теперь

он у нас живет в полу-вольере.

А ещё примерно тогда, когда эта история с газом происходила,

появился тёмно-серый бродячий пес с подбитой задней лапой и

отчаянно, со слезами на глазах, стал просить поесть. Жена отломила
полбуханки хлеба, я пошёл и дал ему.

И пёс уже вот тоже живет в нашем дворе – в гараже. Сегодня его
нога была получше.

Интересно, что они с Зетом никак не ссорятся.

Наверно, второй пёс – сука.

И пациентка, у которой, как она знает, начальная стадия рака груди.

А я вижу совсем другую стадию. Начинаю ей говорить, что делать. И

тут понимаю, что она – НЕ ЗНАЕТ. А все вокруг её убаюкивают – у неё

аудиторская фирма.

Это вчера было.

А сегодня она звонит: ей ни с того ни с сего

химиотерапию завтра назначают в онкоинституте.

Потом перезванивает её подруга – втихаря,

из другого кабинета – и плачет, – потому что – четвёртая, она
же и

последняя стадия на самом деле. То есть так, как я и увидел….. ох

блядь, когда ж я профессионально к пациентам относиться

начну... тоска такая...... вот с С. не так чтоб уж очень корректно
вышло, а кому объяснишь, что меня полтора месяца

от С. тошнит в печени тусклым металлом. А по-другому не очень
получается, когда хоть

какие-то серьёзности со здоровьем ................ такая вот байда,
но я приловчился.

Я приловчился забывать.

Забывать о том, что нас всех жрёт.

Есть разница: не знать и – забывать то, что знаешь.

Но я не забываю. Я хитрю.

Понимаете?

Хитрить – это: открываясь, скрывать.

................................

Это – не дневник.

Вернее, дневник – но другого:

«Журнал регистрации пробуждений».

...................................................

Сегодня снилось очень высокое и близкое небо над нашим двором
– густо, как виноградины в гроздьях, оно было утыкано округлыми
пепельными тучами вперемежку с провалами света.

Лимонно-жёлтый высокий свет меж виноградинами туч.

...................................................

Я съездил на Балканы.

На переправе через Дунай, в ожидании парома, я вышел из машины
покурить и увидел над нами такое же небо, как во сне.

О, как я люблю, когда действо, наконец, снова трогается с места!
Когда я опять просыпаюсь!

Путешествие продолжается!

Сумерки над макушкой разрежают – наискосок – дальние золотые вспышки
тугих крыльев.

Усталость уносит морозный ветер со стороны Селистры. Грохот пластиковых
бутылок по асфальту и другого внятного живого мусора. Хренова
туча благонамеренных помойных собак ухмыляется с пирса.

Ури-Ан объясняет мне, как классно здесь было летом. По мне, и
так – суппер!

Выше крыши!

И на центральной площади Селистры – Марьяна – навсегда девушка.
Такие «перья» на голове её, таКие! много и сильно! – за сто метров
в сумерках видно, что она «cu pasarele» – «с птичками».

С птичками в голове.

И лисой на шее. На плечах.

«Эту лису подстрелил мой прадедушка», – говорит она каждые пятнадцать
минут, закидывая сползающий хвост себе за шею.

Сомневаться нет никакой возможности.

Лиса выглядит именно так.

Как подстреленная прадедом.

«Если вам нужны деньги, – никаких проблем! обращайтесь ко мне»,
– говорит всем нам четверым одновременно Марьяна.

Сомнения неуместны. Здесь – она зам. управляющего банком.

Мы с Ури-Аном не захотели денег.

И оказались в бархатной живой тьме, куда окунул нас Папанасов.

Он показывал ночную раскопанную крепость. И огромную выбоину в
стене, пробитую уже не помню, чьим ядром.

Наш шофёр не носит лису на плечах.

Он просто каждый вечер моется. В ледяных ванных комнатах тех приютов,
куда нас заносит. Он моется ледяной же водой, – в Болгарии проблемы
с отоплением. А бойлеры тормозят так, что ждать нужно сутки.

(Меня, как и всех остальных, хватает только на помывочный минимум:
пах и подмышки. Да и то, если хотя бы в спальнях натоплено. В
стране нет газа, и даже на этажах топят дровами: аккуратные буржуйки
в каждой квартире. И поленницы во всех подъездах)

Шофёр же моется долго – по полчаса-часу.

Куда бы мы не приезжали, нас с ним кладут спать в одну комнату.

Поэтому я знаю, что он делает, когда заходит сразу после ванны
в спальню. Ещё полчаса он брызгает на себя «Кельвин Кляйн». Везде!
За полчаса он успевает набрызгаться АБСОЛЮТНО везде… Знаете, есть
такие «Кельвин Кляйны» – по 15 лей на базаре? Нет, не дезодорант!
Одеколон.

Потом он ложится спать.

Утром он просыпается раньше всех, чтобы успеть занять ванную.

На полчаса-час.

– А где шофёр? – традиционно спрашивает на кухне Папанасов.

– А как вы думаете! – где он может быть?! – говорю я.

– О, да! Я забыль! Да! Он моется всегда очен дольго! И очен аккуратно!!
– поднимая указательнй палец в потолок, с ухмылкой говорит Папанасов.

Кофе мы допиваем без шофёра: эти вещи с «Кельвин Кляйном» так
быстро не делаются! Запах только-только начинает прокрадываться
сквозь двери и затмевать кофе, сигареты и похмелье моих спутников.

Чтобы не придушить его, я предпочитаю думать: для чего?!! для
кого он это делает?!!!

Никаких попыток недорогой командировочной любви за ним замечено
не было. Более того, когда в одном из городов он встретился с
тёплой барышней, запавшей на него ещё в предыдущей поездке, то
держал себя с ней, как девственник. Девственник 44 лет с женой
и двумя детьми.

Никаких других ориентаций в нем тоже не наблюдается.

Кроме одной: всю дорогу, всю эту неделю сплошных переездов, нон-стопом
он крутит кассеты с совецкой музыкой.

И особенно его впирают две песни: «Десятый наш десантный батальон»
и «Бригантина поднимает паруса».

Бллляяяятть!!!! Мне хотелось его прибить уже на третьем часу этого
музона. Но оказалось, что эта музыка так же сильно трогает и сидящее
на переднем сиденье Главное Лицо нашей командировки.

И вместо того, чтоб разъебать нахер эту кассету на ближайшей стоянке,
пока они отойдут отлить, я опять думал: почему?

И шофёр, и Главное Лицо – практически мои ровесники.

Но я не мог понять, пока в конце путешествия мы не оказались в
горном приюте.

Там был музыкальный центр – супернавороченный. Но, к несчастью,
кроме СD-прибамбасов, в нем оказался и кассетный магнитофон.

В разгар выпиваний шофёр не выдержал. Он вышел к своей машине
и вернулся с кассетой.

«Нас ждёт огонь смертельный, и всё ж бессилен он! Сомненья прочь!
Уходит в бой смертельный десятый наш десантный батальон!» – загремело
на всю виллу.

«Бляять!! Вы же даже в армии не служили!! Какой ваш бой смертельный?!!
Какая нахуй бригантина – она дано уплыла!! а вы – жиреющие спивающиеся
мудаки!!!» – хотел было заорать я.

Но увидел их лица.

В дороге мы с Ури-Аном всегда сидели на заднем сиденье.

А тут я увидел, наконец... эту слезу во взоре, это воодушевление,
тайно распирающее из груди их лица.

Этот блестящий взгляд вдаль.

ОНИ ЖДАЛИ! ОНИ ВСЁ ЕЩЁ ЧЕГО-ТО ЖДАЛИ!!!

Эти колобки продолжали ждать свою Лису.

И я подумал про самого себя: а ты? ты, блятть, чего ждёшь?!!

Объездив все Балканы, через неделю мы вернулись в Селистру.

На вечерней площади нас ждала Марьяна.

– А эту лису подстрелил мой прадедушка! – сообщила она как ни
в чём ни бывало, оправляя шкурку на своих плечах.

А о том, что действительно дёрнуло так, что мало места мне

сразу стало на этих самых Балканах – писать не хочу.