Онтологические прогулки

Письмо Аристея Филократу:

из Александрии в Афины

Среди множества чрезвычайно ценных и любопытных сведений книга
Диогена Лаэртскогосохранила текст завещания философа Стратона,
в котором присутствуют такие строки: «По приезде Аркесилая Ирею
с Олимпихом, Эпикратом и другими душеприказчиками отчитаться в
издержках на погребение и все к нему полагающееся. Оставшиеся
деньги Аркесилая получить от Олимпиха, не стесняя его, однако
же, сроками. Аркесилаю же расторгнуть договор, заключенный Стратоном
с Олимпихом и Аминием и хранящийся у Филократа, сына Тисамена.
О памятнике моем распорядиться так, как почтут за благо Аркесилай,
Олимпих и Ликон» (Y, 63 – 64).

Безусловно интересным в этих сухих строках является упоминание
в качестве доверенного лица Стратона некоего Филократа,
сына Тисамена (здесь и далее курсив мой – И.В.),
о котором более не сохранилось никаких сведений. Особенно важным
присутствие данной фигуры в цитируемом документе представляется
в связи с известным “Письмом
Аристея” , освещающем историю перевода ветхозаветных книг
на греческий и адресованное также некоему Филократу, брату автора
письма.

Конечно, такое совпадение имен можно признавать совершенно случайным
– однако, сопоставление этих, ранее не рассматривавшихся как взаимосвязанные,
фактов позволяет с иных позиций взглянуть на данный исторический
документ, о подлинности
которого уже говорилось, а также объяснить некоторые возможные
мотивы и цели его написания.

Ключевой фигурой для понимании этих событий является Стратон (340
– 268 г.г. до н.э.), прозванный Физиком, о котором известно, что
вслед за Феофрастом он возглавил Ликей, оставаясь схолархом на
протяжении 19 лет (287 – 268г.г.). До этого в Александрии Египетской
при дворе Птолемея I Сотера он был учителем будущего наследника
престола, позднее названного Филадельфом, за что получил огромное
по тем временам вознаграждение в 80 талантов. В это же самое время
в Александрии находился и Деметрий Фалерский, являясь воспитателем
другого царского сына Керавна. Немаловажно, по-видимому, и то,
что Стратон и Деметрий прибыли в Александрию одновременно (или
почти одновременно) в 298 – 297 г. до н.э. Во всяком случае, от
того же Диогена Лаэртского известно, что перипатетики бежали в
Египет вслед за Деметрием Фалерским.

Сопоставление уже названных и некоторых других фактов позволяет
представить как весьма вероятный изложенный ниже ход событий,
связанных с написанием царским телохранителем Аристеем письма
своему брату Филократу.

Итак, вскоре после прибытия в Египет Деметрия Фалерского и Стратона
Физика, Птолемей Сотер, подобно тому, как Филипп доверил воспитание
наследника Александра Аристотелю, поручает этим чрезвычайно авторитетным
мужам воспитание своих сыновей, один из которых должен наследовать
египетский престол, но кто именно – царь еще не решил. Дабы воспитание
и образование вдали от просвещенной Греции происходило на должном
уровне, Деметрий и Стратон почти сразу по вступлении в свои обязанности
предлагают (приблизительно в 295 г. до н.э.) организовать в Александрии
Музейон. Думается, что именно позиционирование этого легендарного
впоследствии учреждения в качестве, в том числе, и привилегированного
образовательного заведения позволило добиться весьма существенного
финансирования проекта Птолемеем I Сотером. Совершенно понятно,
что для получения полноценного образования (что в большей степени
относится именно к младшему брату, поскольку Керавн, старший от
Филадельфа, вероятнее всего, на 8 –12 лет_ ¹,
едва ли был достаточно восприимчив к идеям воспитателей) каждый
из сыновей царя должен был иметь некоторый круг друзей, которые
выступали и в качестве соучеников, и в качестве единомышленников
– то есть, некоторой благоприятной питательной среды возрастания,
из которой в дальнейшем должны были выдвинуться наиболее преданные
сподвижники будущего царя. Птолемей I сам вышел из окружения Александра
Великого, которое складывалось, в основном, из друзей детства
и юности, и, конечно, поощрял такую методику воспитания. Поэтому
самой первой и изначальной функцией Музейона являлось, так сказать,
материально-техническое обеспечение самого высокого уровня образования
подрастающей элиты Египта.

К кругу друзей будущего царя Филадельфа, скорее всего, и принадлежали
сыновья Тисамена Аристей и Филократ, которые либо уже находились
в Египте, либо прибыли туда из Греции с окружением Стратона. То,
что Аристей был в числе ближайших товарищей Птолемея Филадельфа,
едва ли подлежит сомнению, поскольку телохранителем царя мог стать
лишь один из его лучших друзей, отличающихся личной преданностью,
которому царь доверял и благоволил. (К слову, Птолемей Сотер достиг
такого положения при Александре Великом уже в Индии через многие
годы преданного служения). Кроме того, только фактом личной дружбы
и ничем иным возможно объяснить обращение Аристея к начальнику
телохранителей и самому царю с весьма смелой и специфической просьбой
об освобождении египетских иудеев, о чем говорится в тексте его
письма
(12-19). К тому же, совершенно невозможно себе представить, чтобы
посланником в Иерусалим с богатейшими дарами к иудейскому первосвященнику
был направлен человек, в котором царь не был полностью уверен
и который не имел достаточно хорошего образования для выполнения
столь неординарной миссии.

О вероятной принадлежности к кругу друзей будущего царя Птолемея
II Филадельфа не только Аристея, но и его брата Филократа, а также
о достаточно глубоком и близком знакомстве последнего с придворными
порядками птолемеевского двора свидетельствуют следующее высказывание
из “Письма
Аристея”: «…Ибо существует, как ты знаешь,
обычай с того момента, как царь затевает какое-либо дело и вплоть
до того, как он удаляется на покой, вести запись всего, что он
говорит или делает…» (298). Однако, Филократ, скорее всего, не
был знаком с Филадельфом столь же коротко, как Аристей, по причине
возрастного различия. Вернее всего, Филократ был старшим из братьев
– причем разница в возрасте могла достигать десяти-двенадцати
лет. В пользу этого может свидетельствовать все то же завещание
Стратона, ибо ясно, что такие бумаги предпочитают хранить у человека,
который заведомо переживет завещателя, являясь младшим от него
лет на двадцать_ ². По всей видимости,
это различие в возрасте и отсутствие близкой дружбы с наследником
престола и стало одной из причин разлуки братьев. Скорее всего,
покидая Египет в 287 г. до н.э., Стратон вместе с богатыми дарами
увез и одного из своих учеников Филократа, сделавшегося в Афинах
его доверенным лицом, у которого схоларх Ликея со временем стал
хранить свои деловые бумаги.

Тем не менее, братья вели довольно интенсивную переписку. И хотя
нам известно содержание только одного письма, можно с достаточной
уверенностью говорить о целом ряде посланий. Прежде всего, Аристей
сам упоминает о более раннем своем письме с изложением «замечательного…
об иудейском народе, полученное… от ученейших жрецов в Египте»
(Письмо
Аристея, 6). Кроме того, уже в самых первых строках Аристей
позиционирует свое письмо как несколько запоздалый ответ (Письмо
Аристея, 1) на многочисленные просьбы брата (видимо, также
высказанные в письмах) рассказать о причинах и целях посольства
в Иерусалим.

Следует особо отметить, что эти слова, оброненные как бы вскользь
и на которые обычно совершенно не обращают внимания исследователи,
косвенно говорят еще о некоторых немаловажных вещах.

Во-первых, это переписка не только между братьями – но и между
единомышленниками, приверженцами одной школы, выученниками одного
учителя. Причем, это ученичество, видимо, окончилось всего несколько
лет назад, оставив неизгладимое впечатление и, вероятно, насколько
изменило к лучшему жизнь автора письма, введя его в самый ближний
круг царских друзей, что Аристей несколько раз возвращается к
мысли о чрезвычайном благе образования. «Самое важное для человека
– это всегда учиться и приобретать что-либо новое, путем ли исторических
повествований, или путем собственного опыта», – говорит он (Письмо
Аристея, 2). «Ведь удовольствие от золота, или какое-либо
иное имущество, почитаемое пустыми, не приносит столько пользы,
как образование и забота о нем» (Письмо
Аристея, 8).

Во-вторых, собственное письмо автор считает не только фактом частной
переписки – но и неким миссионерским поступком, о чем он и говорит
брату: «А так как ты любознателен в том, что может принести пользу
душе, то необходимо передать по преимуществу всем
единомышленникам, а тем более тебе, ибо у тебя
подлинное расположение; ты – брат не только по родству, но и по
настроенности, влечение к прекрасному у нас одно и то же» (Письмо
Аристея, 7). В другом месте своего письма он вообще выражает
уверенность в том, что настоящее его повествование станут читать
и в будущем. (Письмо
Аристея, 296 – 297).

С учетом этих, якобы случайных оговорок, пожалуй, становится возможным
утверждение, что «Письмо», на самом деле, является своеобразным
отчетом Аристея перед соучениками, единомышленниками и учителем,
которые находились в Афинах. Более того, для самого автора письмо
является, скорее всего, не только обоснованием и оправданием собственных
действий, но и попыткой идеологического спора. А поскольку формально
(и по сути) текст Аристея – это ответ на прямо и, видимо, неоднократно
поставленный вопрос о причинах и целях посольства, направленного
Птолемеем II Филадельфом в Иерусалим, то в самом радикальном варианте
письмо можно рассматривать как оправдание Аристеем не только себя,
но и своего друга и соученика (а теперь царя) перед учителем Стратоном.
Косвенным образом это подтверждается предоставленной Аристею возможностью
почти неограниченного использования материалов царского архива
по данному вопросу с дословным копированием царских указов, писем
и докладов царю в тексте, казалось бы, частного письма.

Но главная причина составления столь необычного послания могла
заключаться в том, что и ученикам по их собственным ощущениям,
факт пристального интереса к иудейскому вероучению, безусловно,
представлялся отпадением от круга прежних единомышленников, что,
конечно же, не могло оставаться без объяснений.

Напомним коротко основные идеи Стратона, о которых А.Н. Чанышев
говорит: «Стратон отверг аристотелевскую телеологию, он стремился
ограничиваться при объяснении всего происходящего лишь естественными
и действующими причинами, не прибегая к целевым. Стратон учил,
что все существующее произведено природой. Впоследствии у Цицерона
будет сказано так: «Не должно также слушать его ученика Стратона,
имеющего прозвание естествоиспытателя. Он полагает, что вся божественная
сила заключается в природе, которая заключает в себе причины рождения,
увеличения, уменьшения, но лишена всякого чувства и вида». (Цицерон.
О природе богов).

Природа, согласно Стратону, самодостаточная (автоматическая) сила,
лишенная божественности, жизни, сознания и личности и не подчинена
никаким внешним формам и целям… Он учил о смертности души: душа
слабеет и гибнет вместе с телом. Знание – движение души, берущее
свое начало в органах ощущений» (А.Н. Чанышев. Курс лекций по
древней и средневековой философии, стр. 59 – 61). «В любом случае…
– пишет в своей книге “Средние
платоники” Дж. Диллон, – школа Аристотеля, руководимая Стратоном,
обратилась почти исключительно к физике и почти не занималась
этикой».

Понятно, что ветхозаветная традиция, согласно которой мироздание
произведено Творцом из пустоты, совершенно не согласовывалась
с учением Стратона. Вследствие этого в качестве основного мотива
своего «непоследовательного» увлечения мировоззрением иудеев Аристей,
по-видимому, и избирает исключительно «просвещенный» тезис о чрезвычайной
пользе образования и приобретения новых знаний, в том числе и
опытным путем – что, безусловно, было близко Стратону и его афинскому
окружению.

И далее на протяжении всего «Письма» Аристей, пожалуй, даже чересчур
настойчиво демонстрирует свою верность идеям учителя. Изложив
историю инициации перевода иудейского Закона на греческий, которая
вместила в себя полные тексты письма Птолемея Филадельфа Елеазару
и ответ Елеазара царю, а также докладной записки Деметрия Фалерского
и царского указа об освобождении иудеев (Письмо
Аристея, 9 – 51), Аристей практически такой же объем текста
посвящает совершенно необязательному, казалось бы, описанию царских
даров Иерусалимскому храму (Письмо
Аристея, 52 – 82). При этом акцент делается именно на «физику»
процесса: описание исходных материалов и размеров изделий, способов
изготовления, крепления и пр., а также личного участия царя в
проектировании и надзоре за исполнением замышленного им дела.

Вслед за этим Аристей переходит к «физической географии». При
этом в описании устройства Иудеи, Иерусалима и Храма он опять-таки
особенное внимание уделяет конструктиву, размерам, материалам
сооружений. Взгляд его непременно отмечает явления и устройства
приятные и близкие не только ему, но и учителю. Вид завесы храма
особенно восхищает Аристея «при дуновении ветра, когда ткань приходила
в непрерывное движение, так как дуновение от основания передавалось
по складкам до верхнего края». (Письмо
Аристея, 86). При описании жертвенника он отмечает, что «весь
пол был вымощен камнем, а для стока воды от замывания жертвенной
крови имел в соответствующих местах наклон» (Письмо
Аристея, 88). И далее: «Скопление же воды было неисчерпаемо,
так как внутри протекал обильный естественный источник, а под
землею, кроме того, находились удивительные и неописуемые водоемы.
И показывали на пять стадий вокруг основания храма бесчисленные
галереи каждого из них, так как потоки в каждой части соединялись
друг с другом. Всё это на полу и стенах было обложено свинцом,
а поверх этого покрыто толстым слоем штукатурки, так что всё было
сделано прочно. Частые отверстия в полу не были известны никому,
кроме служащих, как будто всё множество жертвенной крови очищалось
одним движением и мановением. Объясню, насколько я, по моему убеждению,
сам удостоверился, и устройство водоемов. Меня вывели за город
дальше, чем на четыре стадии, и приказали, наклонившись в известном
месте, прислушаться к шуму от встречи вод. Вследствие этого мне,
как сказано, ясной стала величина водоемов» (Письмо
Аристея, 89 – 91).

И наконец, описав в подобном же стиле роскошные и величественные
одеяния и службу Елеазара в Храме, Аристей приводит и логическое
объяснение своего пристального внимания к чуждой религией: «Всё
это вместе вызывало страх и трепет, так что казалось, будто приходишь
в иное место, вне этого миpa. И я утверждаю, что каждый человек,
приходя посмотреть на это, повергался в изумление и невыразимое
удивление, так как мысль его изменялась вследствие святого устройства
во всём». (Письмо
Аристея, 99).

Под тем же углом зрения рассматривает Аристей далее и устройство,
города, крепости, хозяйства страны, упоминая и Иордан, который
разливается подобно Нилу, и существовавшие ранее в горах медные
и железные рудники. Как бы вскользь Аристей проводит параллель
между городскими законами Иудеи и законами, которые введены царем
в Александрии – дополнительно подчеркивая явную небесполезность
своей поездки и с этой точки зрения. (Письмо
Аристея, 108 – 111).

«Итак, брат Филократ, я указал тебе главное…» – пишет Аристей.
(Письмо
Аристея, 120). О том, что это «главное» в изложении Аристея
входило также и в круг интересов Стратона может свидетельствовать
перечисление некоторых трудов философа, названия которых приводит
Диоген
Лаэртский: «О зрении», «Об ощущении», «О красках», «О силах»,
«О металлах», «Механика», «О причинах», «О большем и меньшем»
(Д.Л.).

Казалось бы, объяснение состоялось и можно переходить непосредственно
к сведениям, касающимся перевода, каковое намерение и выказывает
Аристей. Однако, вслед за этим он делает еще одно отступление,
чрезвычайно подробно пересказывая содержание своей беседы с Елеазаром.
Эта беседа приводит в крайнее недоумение многих исследователей,
поскольку практически не затрагивает ни темы перевода и происхождения
священных текстов, ни сколько-нибудь существенный вопросов вероучения
иудеев. Однако, таковое течение беседы имеет, по-видимому, одно
простое объяснение: Елеазар абсолютно точно знал, что беседует
с последователем Стратона. Более того – у него не могло быть никаких
сомнений и в том (да это и не было тайной), что учеником Стратона
является также и заказчик перевода – царь Птолемей II Филадельф.

Итак, о чем же говорят царский посланник Аристей и иудейский первосвященник
Елеазар? А говорят они, в основном, о некоторых иудейских законах,
касающихся пищи и питья, а также о животных, признаваемых нечистыми.
При этом особенно шокирует исследователей упоминание о куницах,
которые «зачинают ушами, а детей рождают через рот» (Письмо
Аристея, 165). Однако, и этот диалог с его рационалистическими
(или псевдорационалистическими) объяснениями Божественных наставлений,
о которых Елеазар говорит, что «всё разсуждение о пище и о нечистых
гадах и животных относится к справедливости и справедливым отношениям
к людям» (Письмо
Аристея,169), представляется вполне реальным. Во-первых, следует
признать вполне здравым и соответствующим действительности исходный
тезис Елеазара о том, что законодатель «чтобы мы ни с кем не смешивались
и, имея общение с порочными, не испортились, всюду оградил нас
законами о чистоте, в пище, питье, прикосновениях, в том, что
мы слышим и видим» (Письмо
Аристея, 142). Во-вторых, нет ничего невозможного в том, что
иудейский первосвященник III в. до н.э. полностью или отчасти
придерживался именно таких мнений относительно некоторых установлений
Закона. В-третьих, Елеазар, давая свои пояснения, опять-таки четко
представлял, с кем он говорит, что и в какой форме от него хотят
услышать. Аристей же прямо сообщает Филократу в письме, что имел
«побуждения объяснить… святость Закона и его согласие с природой»
(Письмо
Аристея, 171).

Кроме того, следует иметь ввиду и то обстоятельство, особенно
учитывая один из заключительных пассажей о куницах, в котором
собеседники усматривают прямое указание на доносчиков, что в письме,
передана лишь часть беседы, и именно та, которая могла служить
целям именно оправдания – «ибо, – пишет Аристей Филократу, – я
полагаю, что многие серьезно интересуются некоторыми из законов
о пище и питье, а также о животных, признаваемых нечистыми» (Письмо
Аристея, 129). Конечно же, под этими «многими» Аристей разумел
не только единомышленников своих и Филократа, находящихся в Греции,
но и самого Стратона. В подтверждение весьма значительной вероятности
такого интереса опять-таки приведем названия некоторых трудов
философа. Они таковы: “Об образах жизни”, “О дыхании”, “О человеческой
природе”, “О происхождении животных”, “О смешении”, “О голоде
и помрачении”, “О еде и росте”, “О сомнительных животных”, “О
баснословных животных”.

Собственно, на этом заканчивается первая, так сказать – мотивировочная,
часть письма, в которой Аристей в целях оправдания сообщает почти
исключительно те сведения, которые могли быть интересны уму и
желанны слуху его брата Филократа и учителя Стратона. Возможно,
именно этим объясняется, отмеченный исследователями факт, что
Иосиф Флавий, пространно цитирующий «Письмо» в своих “Иудейских
древностях”, практически не ссылается на ту его часть, которая
посвящена непосредственно посольству в Иерусалим. Вполне вероятно,
что не делает он этого не только по причине невыгодности или необязательности
передачи таких деталей в контексте собственной книги, но и потому,
что достаточно осведомлен о вероятных мотивах и целях составленья
послания.

Вторая часть письма, по сути своей содержательная, – это, собственно,
то, что имеет сообщить_ ³ Аристей
своим единомышленникам и учителю как нечто новое и очень важное
для себя. И сведения эти относятся прежде всего к необыкновенной
мудрости, которую выказали иудейские толковники, отвечая на вопросы
царя. Как это ни покажется странным – особенно теперь, но гораздо
большую ценность, нежели книги иудейского Завета, представляли
для Аристея именно беседы с толковниками, во время которых, казалось,
возможно получить сведения, не отраженные по тем или иным причинам
в записи Закона. Весьма вероятно, что такая позиция была близка
и его соученику царю Филадельфу. Собственно, такой подход к форме
сохранения и передачи знания был практически повсеместен в античную
эпоху. Каждая философская школа в той или иной степени разделяла
свою доктрину на свободно распространяемую, которую допускалось
фиксировать в письменной форме, и тайную, эзотерическую, которая
передавалась из уст в уста, от учителя ученику, и не выходила
за пределы довольно-таки сплоченного и замкнутого круга посвященных.
Напомним в скобках, что именно запись Аристотелем тайной части
своего учения и стала причиной разрыва Александра Великого со
своим не менее великим воспитателем.

Конечно, Аристей вполне должен был отдавать себе отчет в том,
что если к факту перевода священных книг иудеев на греческий Стратон
отнесется, скорее всего, достаточно снисходительно как к разысканию
еще одной довольно-таки своеобразной диковинки, – то желание царя
окружить себя иудейскими мудрецами и принимать их ответы на самые
важные вопросы как руководство к действию будет однозначно расценено
как измена идеям школы да и всей греческой традиции мышления.
И потому, прежде чем пространно и в подробностях (и опять-таки
с использованием материалов царского архива) изложить беседу с
толковниками во время семидневного пира у царя, Аристей предпринимает
еще одну попытку объясниться, подыскивая при этом аргументы для
оправдания не самой затеи с переводом книг Закона, но именно устной
беседы с переводчиками. «Царь, я полагаю, прекрасно говорит, –
пишет Аристей, – что, имея около себя мужей праведных и мудрых,
он приобретет лучшую охрану для своего царства, так как друзья
с полной откровенностью советуют ему полезное. А этим именно и
обладали посланные Елеазара. И он клятвенно уверял, что он не
отпустил бы этих людей, если бы того требовало какое-либо иное
личное его дело, но он отправляет их для общего исправления всех
граждан. Ибо добродетельная жизнь заключается в соблюдении законов,
а это гораздо лучше достигается путем слушания, чем путем чтения».
(Письмо
Аристея, 125 – 127).

Сами вопросы царя и ответы толковников – это отдельная тема, освещение
которой не входит на сей момент в намерения автора данного текста.
Отметим лишь, что описание семидневного пира у царя, посвященное
исключительно вопросам и ответам, занимает у Аристея более трети
текста письма, тогда как сведениям о работе над переводом – едва
ли двадцатую часть. Тематически эти вопросы можно разделить на
две большие группы: вопросы о власти и вопросы о человеке. И хотя
в числе работ Стратона Диоген
Лаэртскийуказывает и такие как “О царской власти”, “О царе-философе”,
“О справедливости”, “О благе”, “О богах”, “О счастье”, “О человеческой
природе”, “О сне”, “О сновидениях” – пожалуй, учитывая вышеизложенное,
становится возможным говорить о некоем дрейфе мировоззрения Птолемея
Филадельфа (и, конечно же, Аристея) от идей своего учителя, отбывшего
в Афины, к позициям Деметрия Фалерского, оставшегося при царском
дворе в Александрии. Одна из причин такой мировоззренческой метаморфозы
состояла, по-видимому, и в том, что пары Деметрий – Филадельф
и Стратон – Керавн, наверное, являлись бы более гармоничными и
продуктивными как для ученика, так и для учителя. Но изначально
Птолемей Сотер видел своим наследником первенца Керавна, к которому
и был приставлен воспитателем Деметрий Фалерский, имевший, помимо
прочих своих достоинств, и достаточно продолжительный опыт весьма
успешного управления Афинами. С отъездом Стратона в Грецию и бегством
из Египта Керавна, на которого Деметрий (хотя бы вследствие зрелого
возраста ученика) едва ли мог оказать серьезное благотворное влияние,
Филадельф и Деметрий получили возможность более тесного общения
– хотя тому, конечно, препятствовали многие факторы. Поэтому отход
от позиций Стратона являлся для Филадельфа, в общем, непродолжительным
и не столь серьезным, как это могло представляться самому наследнику
престола. К тому же, это никак не отразилось на масштабных строительных
и инженерных работах, проводимых в Александрии – в частности,
на сооружении Фаросского маяка, одним из сторонников строительства
которого, по-видимому, являлся Стратон Физик.

Да и в остальном влияние Стратона на своих учеников оставалось
огромным. Одним из косвенных свидетельств этого можно считать
письма Стратона, начинающиеся: «Стратон Арсиное желает благополучия»,
о которых также сообщает Диоген
Лаэртский. Едва ли следует всерьез рассматривать версию о
том, что это были письма женщине, вовсе не оставившей никакого
следа в истории. Пожалуй, получателем их могли быть лишь две женщины
с таким именем, в разное время состоявшие в браке с Птолемеем
II. Но скорее всего, это не были письма первой жене Филадельфа.
С нею философ едва ли был знаком. Вероятнее всего, его отъезд
из Александрии в 287 г. до н.э. практически совпал по времени
с первой женитьбой Птолемея Филадельфа на дочери Лизимаха Арсиное
I. Наследнику престола, который, становился не юношей, но мужчиной,
едва ли далее требовался формальный учитель. По-видимому, Стратон
писал Арсиное II, родной сестре и второй жене Птолемея Филадельфа.
Нам не известна точная дата прибытия Стратона в Египет и вступления
в обязанности учителя царского сына. Если это событие состоялось
до 299 – 300 г. до н.э., когда первым браком 16-ти летняя Арсиноя
вышла замуж за царя Лизимаха, то это могли быть письма, адресованные
и в Лизимахию. Но это весьма и весьма маловероятно. (К тому же,
в этом случае следовало бы, пожалуй, признать, что и сама Арисиноя
II являлась в значительной мере образовательным проектом Стратона).
Гораздо логичнее предположить, что эти письма были отправлены
из Афин в Александрию уже по возвращении Арсинои II в Египет после
смерти Лизимаха и убийства ее детей Птолемеем Керавном. А наиболее
вероятным поводом к написанию писем можно назвать именно намерение
ученика Стратона жениться на собственной сестре (ориентировочно
в 278 г. до н.э.), что выглядело совершенно недопустимым с точки
зрения грека.

Как известно, переписка между бывшим учителем и его учеником-царем
не была в Греции явлением исключительным. Даже Александр писал
Аристотелю. Поэтому представляется вполне допустимым, что и «Письмо
Аристея Филократу» могло быть составлено с ведома (или даже по
поручению) царя Птолемея II Филадельфа, который, сохраняя духовную
связь с учителем, считал необходимым объяснить ему некоторые особенно
важные поступки и рассказать об эволюции своего духовного развития.

Во всяком случае, таковое истолкование событий позволяет, во-первых,
понять, каким образом автор письма мог свободно пользоваться материалами
царского архива; во-вторых, объясняет довольно-таки запутанный
жанр послания, который выглядит таковым, если рассматривать его
как документ исключительно частной переписки. Наконец, это объясняет
и то, почему история сохранила только одно (и именно это) письмо
Аристея, копия которого могла либо сохраняться в архиве Птолемеев,
либо было выкуплено Александрийской Библиотекой у Филократа (или
из иного места хранения) уже после смерти Стратона в 268 г до
н.э.

1. Такая разница в возрасте определяется из следующих
соображений. Поскольку матерью Керавна была Евридика, а матерью
Филадельфа и Арсинои (род. в 316 г. до н.э.) – Береника, то дату
рождения Керавна возможно ориентировочно определять – не ранее
317 – 318 г. до н.э. Впрочем, существует мнение, что Птолемей
Сотер мог иметь сразу двух законных жен, и тогда разница в возрасте
Керавна и Филадельфа называется – не менее 6 лет.

2. Таким образом, дата рождения Филократа может быть весьма приблизительно
определена как 320 г. до н.э. – тогда так дата рождения Птолемея
Филадельфа – 308 г. до н.э. Друзья будущего царя, скорее всего,
не отличались от него своим возрастом более чем на 2 года.

3. Кстати, слово διηγήςεωs
(др.-греч.) в самом начале письма (Письмо
Аристея, 1), значение которого некоторые исследователи предпочитают
переводить как «dihvghsi - тип комментария, известный в классической
риторике и определяемый Феоном и Цицероном как повествование,
излагающее то, что случилось, или то, что могло бы случиться,
то есть, представляя идеализированную историю с моралью» (Бохонский
Д. Письмо Аристея: версия создания перевода LXX, его историческая
оценка) в более современной и близкой автору письма лексике
Платона, Аристотеля и Полибия (ок. 200-120 до н. э.) означает
«рассказ, повествование, изложение» или «изложение сути дела»
(«Древнегреческо-русский словарь»
И.Х. Дворецкого (под ред. С.И.Соболевского),).