Литературная критика

Свой главный философский труд «Бытие и ничто» он назвал в пику
Хайдеггеру, автору «Бытия и времени». Свое главное художественное
произведение хотел назвать «Меланхолией», но издатель
распорядился по-своему, и роман вышел под названием «Тошнота».
Время возвращает человека к небытию, время погружает его в
меланхолию, а значит, время должно исчезнуть…

«Пирожок, сволочь, напиши про то, что Сартру 100 лет, только не
тяни». С этим полученным по электронной почте напутствием,
привычно впав в отчаянье от слов «не тяни», я отправился в
Ленинград и оказался вдруг на Лазаревском кладбище, больше
известном под завлекательным туристским названием «Некрополь XVIII
века». Напротив могилы Достоевского, слева от входа в
Александро-Невскую Лавру.

Там я долго бродил между надгробий безвестных кавалергардов и
(недолог же был их век!) юных княжон, не познавших радости
материнства. Прилежно влачил свою «участь туриста». Умилялся
прихотливости эпитафий (а больше – собственной способности
прочесть древний Полуустав), дивился на барочные черепа с костями
вместо православных крестов, улыбался наивной скульптуре и
уважительно молчал перед гениальной – выполненный с
беспощадным натурализмом зад скорбящей вдовы до оторопи напомнил тот,
о котором в этой нехорошей связи ни полслова...

Близко за оградой шумел город, но здесь, на этом отдельно взятом
участке пространства-времени, было хорошо, тихо. Не
по-ленинградски щедрое июньское солнце ласково подсвечивало не
по-ленинградски пышные кружева листвы, навевая… Ну вы знаете, как
оно на кладбищах обычно бывает там. Какая игра тени и света.

Я надолго задержался перед одним надгробием. Когда-то рядом с ним
были посажены два деревца – одно прямо в ограде, другое рядом.
Человек невольно измеряет мир масштабами своей жизни.
Наверное, тому, кто сажал эти деревца, нетерпелось, чтобы они
поскорее раскинулись над могилой, подарив ей тень и укрытие от
дождей. Но вот уже его самого нет, а деревья остались –
самым причудливым памятником из всех, что я видел. Одно из них
разорвало чугун ограды, выкорчевав ее из земли. Другое, точно
свеча, наплыло на камень, согнув и придавив ограду своей
тучной древесной плотью. Корни вздыбились из могильной
тесноты, приподняв разломившееся надгробие и переплетясь в
яростной, но слишком медленной для человеческого глаза схватке за
жизнь. С одной стороны решетка полностью истлела и
растворилась, и точно так же истлела и рассыпалась прахом древесина
корней. Дерево и чугун изнемогли в борьбе.

Странно, но эта картина не оставляла ощущения боли и разрушения.
Напротив, она вселяла в душу какое-то успокоение, какое-то
смирение: «И это проходит». Слишком медленная для человеческого
глаза борьба, слишком долгая для человеческого разумения
жизнь.

И подумалось: вот ни нас, ни наших детей не будет, а листья на
деревьях будут шелестеть всё так же. И этих камней, и даже
египетских пирамид не станет, а вон те облака будут всё так же
величественно плыть по небу – вечными символами преходящести и
сиюминутности... «Как же я не видал прежде этого высокого
бесконечного неба?»

Время – которое «не тяни» – часто становится причиной переходящей в
тошноту меланхолии. Как трамвайные звонки за кладбищенской
оградой, как способные достать, кажется, из могилы пиликанья
мобильного телефона. Это время нашей жизни – оно тикает, как
часы, оно напоминает о смерти. Но есть и другое время –
незаметное, тихое, напоминающее о жизни вечной.

Вот вы лично по какому живете?

Ответьте, коли не лень, столетнему старику. Вдруг он, перейдя на
«медленный» уровень бытия (будет ли кто помнить о нас в день
нашего столетнего юбилея?.. не уверен), до сих пор
неравнодушен к тем, для кого посадил свои шелестящие листочками слов
деревья?