Онтологические прогулки

Высшее чувство метафизической любви

В человеческой жизни существует некоторое, назовём его, коромысло,
с двумя чашами, наподобие весов богини правосудия. На одной стороне
этого коромысла находится всё материальное (видимое); на другой
– всё духовное (невидимое). Таким образом, если материальное идёт
вниз, то вверх идёт духовное; если духовное опускается вниз, то
растёт материальное. Иные под понятием «материальное идёт вниз»
разумеют следующее: чем больше материального они положат на эту
чашу весов, тем более она пойдёт вниз под действием тяжести материальных
благ, и тем выше, по определению, должна взметнуться духовная
чаша весов. Последнее берется за постулат истины, и не принимается
во внимание другая сторона: если положить на чашу духовную столько
же духовного, сколько в вышеуказанном случае материального, то,
по идее, должно происходить наоборот: духовное тяжелеет и опускается
вниз, а материальное растёт. Так что есть тогда низ и верх? Ведь,
и в том и в другом случаях не понятно, в какой стороне находится
богатство духовное и в какой материальное. Всегда возможно говорить
и о том и о другом, совершенно не боясь войти в противоречие со
своей собственной логикой.

Необходимо рассмотреть как это коромысло вообще образовалось.
Представьте себе, символ Овна: рога, которые разветвляются в разные
стороны. Таким же образом, и происходит разъединение воли при
эволюции человека. От рождения он представляет собою всецело единую
волю, которая прогрессирует в естественной связи с волей в природе.
Следом у живого существа начинает оформляться мозг и, вместе с
ним, сознание. В определенной точке его жизненного пути, сознание
начинает уходить в одну сторону, воля – в другую. Поэтому и складывается
ощущение раздвоенности сознания. В более зрелом возрасте образуется
противопоставление воли сознанию (интеллекту). И мы наблюдаем
так называемое коромысло жизни.

Стало быть, в развитии человека, есть некая точка «Х», или 0,
от которой происходит движение в разных направлениях: от 0 до
10 (или ) – в одну и в другую сторону.

Не трудно догадаться, что, разветвляясь, воля имеется в обеих
сторонах. В одной части – она представляет собою саму себя, в
другой – к ней примысливается интеллектом религиозность, сексуальность
и воля к власти, которые в круговую пребывают друг в друге, и
в общем смысле утверждают этику (Спиноза); нравственный закон
(Фихте); категорический императив (Кант), утренний туалет, молитва,
труд (Бодлер); мир, труд, май (Ленин): «Мои желанья – Власть,
собственность, преобладанье. Мое стремленье – дело, труд» (Фауст.
Гёте.). Кстати говоря, Бодлеру принадлежат такие слова: «В
любом человеке, в любую минуту уживаются два одновременных порыва
– один к Богу, другой к Сатане. Обращение к Богу, или духовное
начало,– это желание возвыситься, ступень за ступенью; обращение
же к Сатане, или животное начало,– это блаженство нисхождения».

То есть, то к чему примысливает интеллект всё приходящее извне,
дано ему априори в виде воли, которой, с другой стороны, интеллект
сознательно противопоставляется. Короче говоря, то, что находится
во мне, то я вижу вне меня, и это видение презираю – следовательно,
я люблю и ненавижу себя: как «лишний» человек Тургенева. Об этом
чуть ниже.

Я же останусь верен себе и, исходя из вышеизложенного, назову
то, что пребывает всегда вместе с нами, то, что не является приходящим
извне, то, что этому приходящему устанавливает определенную ценность,
то, что может одновременно принимать и отвергать, презирать и
уважать, объединять и разрушать, высшим чувством. Оно – это высшее
чувство, и оно есть – любовь: любовь – метафизическая.

Итак, одна чаша весов представляет собою, исключительно, метафизическую
волю, которую мы непосредственно воспринимаем в чувстве любви.
То есть, я как субъект мира, имею в самом себе, то же самое, что
имеют все. Одна единая воля действует в каждом отдельно взятом
человеке, той маленькой частью, которой он сопричастен со всей
сутью мира и природы. Таким образом, мне всё равно, что говорит,
делает, как себя ведёт и.т.д., другой субъект мира, я сопричастен
с ним метафизически – он мой брат. На какой бы лестнице социального
развития он не находился, это не влияет на мое чувство единения
с ним. Я не расцениваю состояние другого, которое выражено внешним
выражением, как то, что оно или выше или ниже: метафизически,
мы все подобны. Я признаю, в этой связи, правоту каждого, его
свободу, его отношения, к тем или иным событиям, я готов помогать
ему, если он находится в опасности, если его жизнь под угрозой,
так как этого требует воля к жизни, которая так же пребывает во
мне, как и в другом. Я не требую взамен моей помощи другому, от
него, того же самого, ибо я помогал в нём самому себе. Мне не
интересно всё материальное, оно не есть метафизичное, следовательно,
не даёт возможности расти в гармонии с природой. Я не страшусь
оказывать помощь своему ближнему, так как он не может попросить
у меня более того, что я имею. Никто, в здравом рассудке, не будет
просить у бедняка миллион в займы. Но если моему ближнему будет
необходимо то, что у меня есть в наличии, и оттого, помогу я ему
или нет, зависит его дальнейшее развитие, то я без колебаний сделаю
всё, что от меня зависит, не требуя возврата. Я дам ему в долг,
и забуду про эти деньги, так как я их давал не конкретному человеку,
а его воле, его сути, его природе. Так же я отнесусь и к детям:
ведь, если ребенок попросит воды, то кто даст ему змею? – как
говорится в Евангелии. Я чувствую своё тождество с людьми, поэтому
люблю их всех, как самого себя, и не требую от них по отношению
ко мне любви, потому что уже этим фактом, я получил довольно того,
чего мне необходимо. Когда, ко мне относятся плохо, я прощаю это
тому, кто так поступил, потому что считаю всякого рода обиды,
не имеющими отношения к метафизике воли, ибо она воспринимает
всё непосредственно, не разграничивая в себе добро и зло.

Поэтому я иду к людям. Кем бы они ни были, чтобы они собою не
представляли, я иду к ним с понятием внутренней сути, которая
обесценивает всё внешнее. Я плыву в океан мироздания, и этот океан
состоит из людей: каждый человек – это капля в море любви, из
этих капель оно и состоит. Исключая, людей, из своего бытия, мы
капля по капле, осушаем это море, оставаясь в полном одиночестве,
мучимые жаждой. Мы, состоящие на 70 % из воды, не можем не пребывать
в ней – она наша потребность.

Я не иду с чувством любви в мир; я пребываю в гармонии с ним:
мне некуда идти – оно постоянно во мне. Жертвую материальным.
Жертвенные дары ложатся на материальную чашу весов. Они идут вниз,
а я иду духовно вверх. Я отдаю материальное, чтобы возвыситься
духовно. Моё внутреннее пространство освобождается от преходящего,
чтобы наполниться вечно пребывающем во мне, с самого начала моего
существования. Моя воля расширяется и несёт меня ввысь. Я люблю,
и нахожу своё высшее чувство – прекрасным даром богов. Я вместе
с людьми, и без них. Во мне польза, и я сам польза. Я становлюсь
тем, кем мне суждено было стать. Когда же, духовное переполняется
содержанием, то духовна часть коромысла, устремляется вниз (опустошается,
посредствам передачи знания и опыта), а материальная чаша поднимается
вверх: «И не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во
сто крат более домов, и братьев, и сестер, и отцев, и матерей,
и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной». (Мк., 10;
30).

Таким образом, когда я стремлюсь вниз, в метафизичность, меня
возносит вверх. Моя духовность, мой психологизм, моё сознание
– светло и ясно. В нём я вижу всё по другому, и это другое даёт
мне отсутствие постоянных вожделений к множественному, а научает
меня обходиться имеющимся. Здесь, я понимаю свою самость, поэтому
становлюсь самодостаточным. Я не одинок. Я в мире, и мир во мне.
Природа – мой кров, моя семья – моё счастье, мои дети – моя любовь.
Люди, которые меня окружают – мои братья. Я человек – в метафизическом
смысле.

Так говорит человек, который пребывает вместе с высшим чувством,
который осознал свою собственную метафизическую природу воли.
То есть, он живет в гармонии с природой, которая предписывает
человеческому существу sacrificium intellectum (лат. жертвование
интеллектом), – как говорил Тертуллиан. Другими словами, человек
интуитивно входит в двери открытые, избегая закрытых. Его ведёт
воля, можно сказать, бессознательно для него самого, но это, действительно,
лучше, чем ломиться в закрытую дверь, только лишь, надеясь или
предполагая, что за ней находится то, что предполагалось ранее,
– зачастую, надежды и результат не совпадают друг с другом.

 «Мир духов рядом, дверь не на запоре,
  Но сам ты слеп, и все в тебе мертво.
  Умойся в утренней заре, как в море,
  Очнись, вот этот мир, войди в него». 

                              Гёте. Фауст.

Трагический образ лишнего человека

Прежде, чем рассматривать «Дневник лишнего человека» Тургенева
_ ¹, я приведу пример одного лишнего
человека настоящего времени. Зовут его Джон Вон Эйкен – генеральный
директор «John Von Achen International» (американский учитель
(тренер) по искусству торговать). Почему он лишний? По отношению
к людям вообще. Это, первое условие, по которому любое лицо, превозносящее
себя перед всем остальным человечеством, можно определять категорией
– лишнее. Как это происходит. Берём два высказывания вышеназванного
«педагога». Вот они. (1) «Посмотрите на людей в России. Вы можете
буквально ощутить, что многие из них несчастливы, что они чувствуют
себя обманутыми (судя по всему, им же самим). Они даже не замечают,
как проходит их жизнь». (2) «Я не учу людей быть американцами.
На своих семинарах я смеюсь над американцами: США – страна с самой
большой концентрацией мотивированных идиотов». («Ростовский бизнес
журнал». №21(5), 2005, с. 50). То есть, в России, он, якобы помогает
несчастным. В Америке – видит одних только идиотов, употребляя,
при этом слова, которые лживы и которые происходят от способности
рассудки мыслить категориями выгод, или диалектико-эвристически.
Вернувшись к себе домой в Америку, сэр Джон, будет говорить абсолютно
обратные вещи. Так он и будет всю свою жизнь видеть в других несчастных,
которым он помогает, но однажды с ясным чувством осознает всю
бесполезность своей жизни. Здесь мы наблюдаем американское явление
под названием миссия – этакое безобразное словечко, которое прикрывает
кучу мусора, скрывающегося под ним. «Пока человек живёт, – пишет
Тургенев, – он не чувствует своей собственной жизни; она, как
звук, становится ему внятною спустя несколько времени». Таким
образом, человечек он потерявшийся, как верно назвала таких типов,
в своём стихотворении, одна молодая русская поэтесса. Следовательно,
человек он – лишний. Наверное, потому, что «быть полезным
человеком всегда казалось ему ужасной гадостью», как
сказал бы Бодлер.

Тургеневский лишний человек, предстаёт перед нами в образе человека,
который должен через две недели, в виду своей болезни, умереть.
То есть, Тургенев помещает его в некоторый цейтнот по времени,
что и выражено установлением даты смерти. Теперь, по замыслу автора,
человек начинает размышлять над прошедшей своей жизнью, которая
осталась в нём самом – воспоминаниями, переживаниями, ощущениями.
Таким образом, мы видим проявление процесса, если так можно выразиться,
«предсмертного самопознания», который на поверхность выносит следующее
содержание: «Чем глубже я вникаю в самого себя, чем внимательнее
рассматриваю всю свою прошедшую жизнь, тем более убеждаюсь в строгой
истине этого выражения. Лишний – именно». Потому что люди, среди
которых он существовал, не приняли его жертв, не отблагодарили
за его прелестное к ним отношение, не любили его так, как любил
их он. Маменька его «была дама с характером…очень добродетельная
дама. Только я не знавал женщины, которой бы добродетель доставила
меньше удовольствия. Она падала под бременем своих достоинств
и мучила всех, начиная с самой себя. В течение пятидесяти лет
своей жизни она ни разу не отдохнула, не сложила рук; она вечно
копошилась и возилась, как муравей, – и без всякой пользы, чего
нельзя сказать о муравье. Неугомонный червь ее точил днем и ночью».
Один раз он видел её совершенно спокойной, а именно: в гробу.
«Да, хорошо, хорошо отделаться, наконец, от томящего сознания
жизни, от неотвязного и беспокойного чувства существования!».
Учитель Рикман – «худосочный и слезливый немец, необыкновенно
печальное и судьбою пришибленное существо, бесплодно сгоравшее
томительной тоской по далекой родине». Терентьевна – нянюшка,
которая пытается извлечь напоследях всю возможную пользу из него
самого. По поводу чего он восклицает: «О дряхлое, жёлтое, беззубое
существо! Неужели и для тебя я не человек!». Его приятели – обращались
с ним странно: «Всякий раз, когда я им попадался навстречу или
даже к ним заходил. Им становилось словно неловко; они, идя мне
навстречу, как-то не совсем естественно улыбались, глядели мне
не в глаза, не на ноги, как иные это делают, а больше в щеки,
торопливо пожимали мне руку, торопливо произносили: «А! здравствуй,
Чулкатурин!», тотчас отходили в сторону и даже некоторое время
оставались потом неподвижными, словно силились что-то припомнить».
Старуха Ожогина – «тупорожденное существо». Сам Ожогин – ни хороший,
ни плохой. Длиннолицая барышня с красным и глянцевым носом – «вся
насквозь наспиртована какой-то кислой скукой и застарелой неудачей».
Князь – «пустой петербургский выскочка и мирлифлер». Да, и вообще:
«О люди! Точно, жалкий род!».

В другой повести Тургенева «Ася» героиня, напротив, сходится с
некрасивой, загнанной и бедной девушкой. Остальные же девушки,
выходящие из знатных фамилий, с которыми она воспитывалась, не
любили её потому, что она «хотела целый мир забыть о её происхождении;
она и стыдилась своей матери, и стыдилась своего стыда, и гордилась
ею». Как бы то ни было, во всех вышеприведенных случаях, мы имеем
дело с различными атрибутами отношений различных людей к внешнему
миру, к миру человеческих существ. Таким образом, неизменным остаётся
само по себе отношение, тогда как атрибуты его могут быть двоякого
вида: либо презрение к людям состоятельным и любовь к несчастным
(презренным), либо любовь к состоятельным и презрение к несчастным.
И то, и другое есть следствие самолюбия. Необходимо, возвысить
самого себя, унижая при этом кого-нибудь другого. Каким образом,
необходимо этого достигать лишнему человеку абсолютно всё равно
– он всегда прав.

Сартр подобное отношение к миру, на примере Бодлера, обосновывал
безосновностью сознания Бодлера, которую он любой ценой стремился
от себя утаить. Грубо говоря, Бодлер у Сартра, вполне укладывается
в тургеневское понятие «лишний человек». «Природа страшит его
(Бодлера), – пишет Сартр, – именно потому, что в ней отражается
безосновность его собственного сознания _ ²».
С другой стороны, нам должно быть понятно, что природа (её метафизичность,
её воля) и есть то основание, на которое опирается лишний человек.
Он обязательно должен унизить то, на что ему необходимо стать,
наподобие того, как мы подставляем табуретку, для того чтобы заменить
перегоревшую лампочку. То есть, в сознании есть понятие о достаточном
основании всего того, что происходит в природе, но оно у лишнего
человека, отражается конкретно – основа – это земля, на которой
он стоит, возвышаясь над ней. «Природа действовала на меня чрезвычайно,
но я не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, –
пишет Тургенев в «Асе», – утесов, водопадов; я не любил, чтобы
она навязывалась мне, чтобы она мне мешала».

Природа – грех. Дух – сатана. И оба
Родят сомненья, недоверье, злобу.
(Гёте. Фауст.).

Но уже в «Дневнике лишнего человека», автор которого стоит на
пороге смерти, в виду которой только и возможно просветление сознания,
имеется: «Эти двадцать дней являются мне чем-то теплым, молодым
и пахучим, какой-то светлой полосою в моей тусклой и серенькой
жизни. Память моя становится вдруг неумолимо верна и ясна только
с того мгновения, когда на меня, говоря словами тех же дурно воспитанных
сочинителей, обрушились удары судьбы». Он пишет: «Весна, весна
идет! Я сижу под окном и гляжу через речку в поле. О природа!
природа! Я так тебя люблю, а из твоих недр вышел неспособным даже
к жизни». Здесь мы соглашаемся с Сартром, который говорил, что
природа – это жизнь. В этой самой природе лишний человек и видит
свою будущую жизнь в виде компенсации страха перед смертью. Но,
опять же, природа представляется прекрасной во внешних формах,
в видимости её проявлений, которые более наслаждают взгляд, чем
метафизическое её понимание; то есть, сущность природы не ощущается
непосредственно в самом себе как нечто доброе, а, напротив, внутри
него живёт грех и сатана (имеется в виду – сознательное представление).

Стало быть, основанием сознания лишнего человека выступает всё
же окружающая его реальность. Лучший из неё, некий выскочка из
общей массы, некая голова, которая высунулась из природного моря
на поверхность глотнуть свежего воздуха для того, чтобы вновь
уйти под воду, является, вместе с тем, и лишним объектом мира
в представлениях о самом себе. Отсюда растут корни всевозможных
исповедей, стремления к греху, к злому, к чему-то интеллектуально
воображаемому, которое находится внутри человека. Он воспринимает
все движения внутри себя болезненными, он стремится в общество,
к людям, ждёт от них признания, если не находит его, то уходит
в себя, пугается и изливает свою ничтожность в исповедях (Августин):
«Точно помнится, во мне даже в течение этой недели изредка шевелился
червь… но наш брат, одинокий человек, опять-таки скажу, так же
не способен понять то, что в нем происходит, как и то, что совершается
перед его глазами». Так как он не желает что-либо делать для других,
а мечтает только лишь о том, что другие непременно должны делать
всё для него: они должны его любить, хотя бы за то, что он есть.
Его бытие, безусловно, обосновывает все его высочайшие притязания
на место барана в стаде овец. И чем более он пропитывается неприязнью
к метафизике природы, чем более он её ненавидит, как нечто в нём
самом, которое ему мешает, о которой он даже не может и помыслить,
тем более он становится изгнанником, одиноким и никому не нужным
существом, то есть, он идёт в противоположную сторону от высшего
чувства, он идёт в материальность, объективность, рациональность
– в неудовлетворенность. «Испытывая боль, – говорит Сартр, – он
ставит себя в положение человека, не принадлежащего этому миру».
Так и становится для него любовь неестественным чувством, которое
есть болезнь.

«Несчастие людей одиноких и робких – от самолюбия робких – состоит
именно в том, что они, имея глаза и даже растаращив их, ничего
не видят или видят всё в ложном свете, словно сквозь окрашенные
очки. Их же собственные мысли и наблюдения мешают им на каждом
шагу». В любого человека заложено стремление к поиску оснований
своих действий и поступков; кому-то они видятся в нём самом, а
кому-то они хотя и представляются его собственными основаниями,
но к этому ещё добавляется некий внешний мотив, который подвигает
человека к тем или иным действиям. Первый – менее зависит от внешнего,
чем от себя самого, в то же самое время, за внешним он признает
некую вторичную величину, которую отрицать не имеет смысла, но
в руководстве к действиям в работу включается дух отрицания внешнего
и видимого. Второй, напротив, видит во внешних мотивах основу
своих действий, то есть причину. Он как бы ассимилирует себя с
внешними объектами и наделяет их своим субъективным содержанием:
его либидо изливается вовне, в объект, например, любви, что естественным
образом порождает внутреннее ожидание такого же обратного отношения
и к нему. Увиденное, таким образом, наслаждает лишнего человека,
но наслаждение происходит по причине обмана чувств: он обманывается,
следовательно, наслаждается, он врёт, следовательно, удовлетворяется.
Ведь, как пишет Тургенев: «Ложь так же живуча, как и истина, если
не более».

Находясь в состоянии иллюзорной влюбленности, бессознательно лишний
человек нуждается в том, чтобы объект его вожделений презирал
его. Чем более он его презирает, тем более разгорается в нём чувство
любви, другой стороной в которой, собственно говоря, пребывает
метафизичность этого чувства. Оно являет себя злом, которое разрывает
и рубит всю прелесть ожиданий. Хотя ожидания эти носят отпечаток
индивидуального характера лишнего человека, они просто имели бы
место в природе, как таковые, никуда не ускользающие, всегда имеющиеся
в недосказанности, в молчаливости: «Иная возвышенная русская девица
так могущественно молчит, что даже в подготовленном человеке подобное
зрелище способно произвести легкую дрожь и холодный пот». Но не
будем лишнего человека называть «подготовленным». Отнюдь: образ
женщины его страшит более, чем исчадие ада. Женщина, словно потребительский
пылесос, не прилагая абсолютно никаких усилий к этому, вытягивает
всё нутро лишнего человека наружу в виде либидо, которое пулей
устремляется в горнило того, что его так сильно пугает с детства.
Вспомним в этой связи его отношение к матери и мощную инфантильную,
по-детски нежную и юную, любовную привязанность к отцу, ласки
которого и поцелуи сохраняются в лишнем человеке на всю жизнь,
и даже на пороге смерти они ему кажутся единственными светлыми
пятнами его жизни. Уже тогда, в самом детстве, в него закладывались
зачатки будущего нарциссизма: «Походя некоторое время по зале,
я, наконец, остановился перед зеркалом, достал из кармана гребешок,
придал моим волосам живописную небрежность и, как это иногда случается,
внезапно углубился в созерцание моего собственного лица». Или
у Сартра о Бодлере есть цитата: «Медленными шагами, несколько
развинченной, слегка женской походкой Бодлер шел по земляной насыпи
возле Намюрских ворот, старательно обходя грязные места и, если
шел дождь, припрыгивая в своих лакированных штиблетах, в которых
с удовольствием наблюдал свое отражение. Свежевыбритый, волнистыми
волосами, откинутыми за уши, в безупречно белой рубашке с мягким
воротом, видневшимся из-под воротника его длинного плаща, он походил
и на священника, и на актера». (Camille Lemonnier. См.: Crepet
E. Op. cit. P. 166). В другом месте, Сартр, продолжает: «В «Фанфарло»
он признается, что смотрится во все зеркала; это значит, что он
хочет доискаться до себя такого, каков он есть. Вместе с тем в
заботе о внешнем виде стремление обнаружить себя извне, как вещь,
соединяется с ненавистью ко всему данному. Ведь в зеркале он ищет
самого себя, но таким, каким он себя создал». Таким же образом
лишний человек рассматривает себя в другом объекте; то есть, объект
является для него зеркалом, в котором он видит самого себя, не
замечая при этом того, что другой объект целиком и полностью состоит
из его собственных представлений о нём, что, по определению, к
самому объекту ни в коей мере не относится. Он так далеко планирует
от своих чувств, от своего внутреннего мира, он так страстно ищет
на причале тот столбик, к которому можно привязать свою шхуну,
не обращая внимания на якорь, который в ней имеется, что даже
не способен понять одного, – приятен он или нет объекту, любви
которого добивается всеми силами. Эта заноза его индивидуальности
укоренена в нём в виде его врожденного темперамента до такой степени
мучительна для него самого, что, пытаясь её вырвать из себя, он
и не подозревает о невозможности осуществления такового глумления
над природой. И ещё более тягостно ему становится тогда, когда
во внешних проявлениях объекта он замечает его пренебрежительное
отношение к его любви: она (Лиза) его не любит! Следовательно,
он себя ненавидит: «Фу ты, боже мой! что я за ничтожное существо!».

Но, что есть слова? Слова – no vale nada (ничего не стоят), как
говорят испанцы. В самом деле, слова, в особенности лишнего человека,
есть пыль, ширма, за которыми скрывается грандиозное чувство собственного
возвеличивания. Миру непременно необходимо донести, как ему тяжело
и трудно, но он потому и особенный человек, что превозмогает самого
себя, преодолевает великие трудности, борется со своими пороками
и прочее в таком же роде. Однако, его отношение к людям от этого
не становится лучше: они для него, так и остаются чернью. Трудно
мне здесь отличить лишнего человека от того разбойника, которого
распяли на кресте, и который с ненавистью оплевывал, вися на нём,
столпившуюся внизу толпу зевак, и осыпал её проклятиями. Судя
по всему, это как-то облегчает расставание с миром: – расставание
мучительное, абсолютно не желаемое. Следовательно, жизнь – любима;
но любима своя жизнь, ибо чужая презирается. А если чужая жизнь
видится ему лучшей, чем его собственная и, вдобавок ко всему прочему,
если она каким-нибудь образом влияет на существование лишнего
человека, то её всенепременно необходимо низвести в разряд более
низкий и ничтожный. Как мы видим на примере любви Лизы к князю.
Он собирается объясниться с предметом своего вожделения, но в
тот самый момент, когда он остаётся наедине с этим предметом,
язык его перестаёт действовать; то он собирается навсегда бежать
от неё, оставив, конечно же, письмо, наполненное упреков, – если
говорить прямо, то любовное письмо, как одна из форм объяснения
в любви, чтобы обязательно, кто-то знал об этом (желает, чтобы
его пожалели), – но, опять же, новый мотив, новое оправдание,
скидка на чувство справедливости не дают ему совершить планируемое;
то он приносит себя в жертву, благословляя Лизу на счастливую
любовь, которая и не замечала этого вовсе; то он мечтает зарезать
своего соперника, князя, и уже ему, как сладкий сон, мерещится
отчаяние объекта любви, но, оказывается, что нет подходящего места,
где можно было бы это осуществить. Короче говоря, он желает лишь
одного: чтобы кто-нибудь обратил на него внимание. Хотя не понятно,
какого рода должно быть это внимание, если человек носит в голове
такие намерения. С другой стороны, если бы он действительно был
человеком злым, как он того желает (о чём чуть ниже), то это можно
понять, но он-то человек всецело добрый; ведь, только доброго
и мучают постоянные сомнения в правильности выбора дальнейших
своих действий. Мечтания о будущей мести для лишнего человека
гораздо лучше, чем сама месть, так как он подвержен угрызениям
совести (он же добр), то есть его способность сожалеть о прошлых
своих деяниях – вполне конкретно воспринимаемый им психический
процесс. Его рассудок мыслит категориями будущности, он устремлен
вперед, в достижения, в труды, и всё у него впереди. Как в «Собачьем
сердце», предсказательница будущего в цирке, ответила Шарикову
на его вопрос о том, какое самое главное событие в его жизни.
«Самое главное событие вашей жизни, – ответила она, – у Вас впереди».
Так и здесь, постоянное стремление вперед есть страх перед тем,
что подступает сзади: логика прошлого его страшит более, чем муки
будущего ада, но, в этом случае, он надеется на то, что бог прощает
грешников, и он обязательно попадёт в рай, то есть, как не крути,
в будущем всегда хорошо. Наивный и беспочвенный оптимизм, который
узаконивает всякий грех в настоящем. «С каким трогательным великодушием
я со временем протяну руку обманутой жертве и скажу ей: «Коварный
изменил тебе; но я твой верный друг…Забудем прошедшее и будем
счастливы!»«.

Слова парят, а чувства книзу гнут.
А слов без чувств вверху не признают.
                                 (Гамлет. Шекспир _ 3).

––––––––––––––––––––––-

Примечания

1. И. С. Тургенев. «Дневник лишнего человека» (Полн.
собр. соч. Т. 5. М., «Худ. Лит-ра», 1977.). – Всё дальнейшее,
что будет цитироваться из Тургенева и, которое не будут особо
отмечено, приводится по этому изданию

2. Ж-П. Сартр «Бодлер»

3. В. Шекспир «Гамлет, принц датский» (ПСС., в 8 томах,
пер. Б. Пастернак)

(Продолжение следует)