Статья публикуется в сокращеённом виде.

Призрак должен заговорить, и он должен назвать своё имя.

                                                                                          Жан Бодрийяр

Если уместна ассоциация общества с организмом, то мы намерены предложить ниже уподобление общества Диктору, который сам, будучи общественным диверсусом, - поскольку его сущность есть «обращение», - выступает в пропозиции этой самой общественности, где его (Диктора) пространственное развертывание уже выглядит как универсальная процедура общества в целом, то есть, его аудитории.  В чем смысл Диктора в подобном обращение-к (диверсусе)? Какое место в диверсусе разговора занимает, например, не иное проговаривание чего-то, а умолчание о чем-то? То есть, о чем молчит Диктор, когда он о чем-то вещает? Если он существует в этих двух процедурах одновременно, то какая из них объявляется смыслом? Может он молчит о чем-то тогда, когда заговаривает то, о чем следует молчать? Значит ли это, что Диктор молчит о том, о чем аудитория желает услышать в ситуации, когда диверсус его говорения обращается-в сторону иных неинтересных для аудитории вещах: постройки школ, очередные газовые контракты с друзьями и врагами, реконструкция дорог, новое строительство на новых территориях, исторические экскурсы по поводу и без повода, выделение бюджетных средств на какие-то цели, выступления на экономических форумах и прочее того же рода на фоне военных действий на Украине, проблем с демографией в провинции, конское повышение цен на фоне полнейшего отсутствия роста доходов, дикая внешняя агрессивная русофобия, полнейшая деградация института внешней политики, абсурдные реакции на враждебные действия, беззаконие чиновников и. т. д. Диктор не может не знать об этом. Из этой диверсусологии следует, что он говорит не о том, о чем он же и молчит.

Расхожее мнение понимает смысл молчания по аналогии с ничегонеделаньем. Но ничегонеделанье означает приблизительно следующее: то, что должно было произойти еще вчера, не происходит сегодня и неспособно произойти даже завтра. Однако, мы говорим о другом, а именно о том, что вместо насущного Диктор обращается к несущественному. Диктатура его, таким образом, состоит именно в навязывание аудитории несущественного в то время, когда она желает именно существенного, которое заключено в «говорящем умолчании» (Ю. Пущаев) Диктора и в «этическом безмолвии» (В. Ойтинен) аудитории.  

Когда мы смотрим на Диктора, тогда видим его речь, его говорение. Диктор в говорение предполагает определенную фигуру речи (речевой диверсус), которую возможно перетолковывать через посредство видимости говорения – я видел, что он говорил, но что он сказал, я не услышал. Речь Ленина с броневика на площади Финляндского  вокзала многие видели, но не слышали. От этого «не-слышали», однако, ничего не зависит, ибо эта речь считается хрестоматийным символом Революции. Здесь фигура Диктора превращается в символ начала социалистической революции. Диспут исследователей идет о том, произнёс или нет вождь пролетариата слово «мировая», когда закончил свою никем не услышанную речь фразой: «Да, здравствует, социалистическая революция!».

Видимость говорения в диверсусе предполагает окружение: почетный караул матросов, восторженная толпа, ждущая появления новой революционной звезды, броневик. Говорение с броневика – это новое положение Диктора в историческом процессе. С броневика в России начинается эра трибун, иных возвышенностей, с которых вещают Дикторы. Мы находимся здесь в области игры, где краткословный посыл на уровне лозунга должен возбудить аффект в сторону глобального смысла (интродукция). Здесь внешний Диктор занимает ведущее положение, положение Суфлера. Новость в Яндексе или в эфире новостного телеканала есть суть достаточные основания, чтоб упаковать информацию в короб с названием «злободневный». Такими «злободневными» текстами пестрят страницы соцсетей и прочих информационных ресурсов, где миллионный раз переписывается один и тот же текст, в котором ведущее значение принадлежит переводу одного молчаливого знака в другой говорящий знак. Но эти обращения знаков не выбираются Диктором, ему указывают на них Суфлер. Ибо «государь, чей оракул находится в Дельфах, не говорит и не скрывает, но знаками указывает»  (Гераклит). Поэтому ни Диктора, ни Суфлера без определенного знака не бывает; им нужно вещать, а не творить, нужно надиктовывать не другим, а самому себе.

Фигура Диктора во всех случаях продолжает вычитывать из знаков архетипические парадигмы призванные постоянно заполнять будущую пустоту, ставшими раннее, планами, графиками, структурами и системами, которые возбуждают к существованию теперь уже будущую знаковую коммуникацию. Сухая рациональность языка (косность речи) здесь особенно необходима. Позиции ритора, софиста, оратора, происходящие из юридической сферы Арбитра и употребляющие красноречие здесь не заметны вовсе, поскольку в речь вовлечены множества типов языков, фигур речи.

Фигура речи Диктора уникальна. Потому что властвует внешняя знаковая видимость речи: интонация, темп, тембр голоса, инсталляции, время, место. Сухость донесения для смотрящих и слушающих в сущности подобна приказам командира. Диктовать, значит, господствовать; диктовать себе самому, значит господствовать над самим собою. Рационализм Диктора есть суть чисто физиологический способ «быть в себе», понимать самого себя чувствующим существование, то есть, говорящим и имеющим аудиторию.

Диктат, таким образом, имеет двойное назначение: текст в мыслях и текст на бумаге или на пленке диктофона суть тексты разные. Они даже отзеркаливают не друг друга, а другого Диктора, который стоит в стороне, где он (Диктор) говорение трансформирует в наблюдение. Теперь говорение конституирует видимость. Диктор надиктовывает аудитории то, что она должны видеть, и она видит то, что выражается говорением Диктора. Аудитория видела не Ленина на броневике, а то, что надиктовал им «стоящий в стороне» Диктор. Так однажды возбудилась к жизни теория зрения древних греков: из глаз человека изливается свет, и потому он (человек) видит; когда свет прекращает изливаться из глаз, человек слепнет. Потому что человек видит (и вообще чувствует внешнее) словами: он видит стул, стол, человека и пр. Вот поэтому Диктору важно, чтобы аудитория видела именно так, как он говорит; то есть, видела его словами. Здесь термин «видеть» трансформируется в пропозицию смысла; видеть, то есть, означает понимать смысл происходящего. Видеть-понимать однако возможно исключительно через посредство говорения Диктора, этой своеобразной знаковой коммуникации, где реализация субъективной противоречивости происходит и в тексте и в существовании. Диверсус говорения открывает нам понимание, что само по себе говорение есть определенное чувство. Известная классификация органов чувств языку отводит усеченную вкусовую функцию, исходя из того соображения, что органы чувств это органы воспринимающие мир, а не творящие его заново. Подобная пассивная роль человеческой чувственности не имеет под собою железобетонного основания, поскольку (повторимся) говорение есть именно чувство, посредствам которого объединяются другие чувства.

«Всё, что движется через речь/рассказ, - пишет В. Подорога в «Рождении двойника…» относительно манеры диктовать у Ф. Достоевского, - вплоть до ломки синтаксических и грамматических правил, есть dictum». Тотальный dictum это диктат в мелочах, имманентное обращение знаков, которые пытаются покрыть всё социальное тело. Диктор доходит до этой мелкой моторики своей аудитории. Это его повседневная эсхатология. В ней он распадается так же, как Осирис разрывается на куски. Эксперты, корреспонденты, спикеры, коучи и прочие осколки-двойники Диктора теперь пытаются выразить универсальный смысл целого. Они, используя терминологию В. Подороги, словно «одни и те же персонажи Достоевского, чуть сменив внешность и историю, чуть изменив направление ума и страсти, переходят из романа в роман, не замечая между собой родства». Эти двойники двойников других двойников поднимаются на сцены и зачитывают один и тот же текст, отделяющий опаздывающих от успевающих, успевающих от преуспевающих, один симулякр от другой симуляции, снятый гештальт от нового гештальта, тех, кто уже пользуется благами общественной жизни от тех, кто только лишь собирается ими воспользоваться. Однако для всех них работает правило sero venientibus ossa. Локальность,  ограниченность замыслов их не пугает, поскольку никто в аудитории не собирается глубоко погружаться в них. Мелкая моторика шелестит волнами на поверхности социального моря. Дуновение ветра создает на поверхности его рябь. Нет ничего постоянного в этом легкомысленном существовании, ибо оно практично и кратковременно.

Между прочим, аналитическая антропология В. Подороги напрочь лишена представления об оригинале. Поскольку сам оригинал отсутствует, он есть сущее ничто, никак не артикулированное в текстах нечто аутентичное. Из этого, однако, не следует, отсутствие Оригинала есть простая противоположность присутствию. Напротив, судьба Оригинала и есть аутентичное присутствие как таковое. И если мимикрия у В. Подороги обращается все время в мире мимов (двойники двойников), то как возможна мимикрия относительно аутентичного Оригинала здесь умалчивается. Ибо завершенность мима-Диктора оказывается нигилистической катастрофой,  абсолютным падением в пропасть. Если после перевода внешних знаков во внешнее чувство говорения ничего не происходит, то какой смысл в самом по себе говорении? Смысл один – заполнять отсутствующее пространство, пространство населенное призраками. Оно становится внутренним эфиром, откуда заносятся гетерогенные бациллы, вирусы и инфекции, замысел которых станет понятнее в будущей эпидемии, которую они организуют своим настоящим отсутствием.

Знаковая коммуникация говорит нам о том, что говорение формирует язык смыслов. Ведь оно (говорение) предшествует и языку и слову. Всякое понятие или представление, иными словами, сформировано знаковой коммуникацией, своеобразной системой жестов, предшествующих Слову. Сначала было не молчаливое Слово, а кричащий Жест! Обратный жест, если выражаться терминологией В. Подороги. Диктору указывают, а он этого не понимает, поскольку у него перед глазами размещен иной текст, который для него не является жестом. Следовательно, нет смысла подвергать его анализу. Диктор, в самом деле, не занимается историческим анализом прошедшего; вернее он им занимается при условии, что история этого прошедшего не относится к прошлым его говорениям, а имеет отношение к чему-то иному, что послужило причиною этих самых иных говорений. Здесь Диктор следует классической логике диверсуса, а именно с удовольствием употребляет исторические экскурсы практически ко всем своим настоящим реакциям и наоборот употребляет настоящие реакции практически во всех исторических экскурсах. В итоге он и вовсе разобращается к будущему, никому не известному будущему. Весь этот тотальный надиктантум, все эти надиктовывающие текстоцели – это абсурд незавершаемых концептов, они никогда не будут достижимы, вернее они уже должны быть незавершаемыми по определению. Сумма мелких завершенностей равна общему незавершаемому. Поэтому свита дикторов занимается великим планированием, претворяющим в будущую жизнь не менее великие замыслы, к которым аудитория уже спешит мелкими шажками или быстро по-японски семенит ногами со скоростью ноль целых семь десятых процента в квартал. В результате настоящая диктатура оставляет за собою лишь кладбища замыслов, намерений. В причинах их смерти никто не разбираться, никто не несет ответственность за всегда прошлую смерть, поскольку смерть одного замысла компенсируется рождением другого. Говорение Диктора превратилось в коллективный трёп, общественный базар!

Здесь должна бы возникнуть идеология. Но она не возникает, поскольку из Диктора исчез Арбитр, без которого невозможно правосудие, способность справедливого суждения. Падший Диктор теперь есть нигилист отрицающий Закон, а говорение его напитывается ядом презрения к Закону, возможность его (Закона) пренебрежения. Диктор из Арбитра обращается-в Царя. А законы Арбитра Царя не волнуют! Так возникает правовой нигилистический диверсус: любая помеха в осуществление замысла является преступлением, а преступления, которые способствуют реализации замысла и как следствие достижению поставленной цели, преступлениями не являются. Однако идеология невозможна без утверждения законности. Противозаконное действие, даже на уровне языковой манифестации, даже на уровне возможности такового действия, решительно аннигилирует саму возможность возбуждения Идеологии к существованию. Мечта Диктора – идеологический (читай, пропагандистский) контекст. Причем контекст не сам по себе, а контекст, который возбуждает действие, понимающее идеологию; политический Жест, значимый для оправдания смерти, дегуманизации и тотального безмолвия. Грандиозность замысла Диктора разрушается диверсусом о стену обыкновенного быта, в котором субсистенциальное измерение постоянно берет верх над любой идеологической общественной парадигмой.

Господство Диктора над аудиторией с каждым шагом становится призрачным. Если у Фуко власть еще существует посредствам дискурса, то у Бодрийяра этой дискурсивной власти уже нет. Вместо неё имеет место имплозия, которая обращается-во все известные формы внутреннего террора, противопоставляющего себя тотальной власти Диктора. В нашем случае, именно посредствам имплозии диктат Диктора сходит на нет, объём его господства с большой скоростью стремится к нулю. Поскольку дикторство как таковое становится универсальным признаком аудитории, Диктор сделал своё дело – размножил себя до её (аудитории) уровня.

Если мимикрия у В. Подороги предполагает дистанцию между мимами, то диверсус размножения Диктора эту дистанцию устраняет. Например, когда А. Проханов разделяет общество на олигархическую вредную элиту и положительный народ, то с точки зрения мимикрии это кажется логичным и абсурдным с точки зрения диверсуса, который обозначает их тождественность, равенство. Очевидно же, что нынешние олигархи вышли из этого же самого народа. Олигархические мимы отличаются от мимов народных лишь состоянием кошельков, что в конечном итоге не является собственно различием. Народный мим с легкостью мнит себя великим, называя богатством всё то, чем он владеет. Он так же, как и олигархический мим найдет для подтверждения своего величия того, кто по каким-нибудь параметрам ниже его самого. Поэтому терминология степеней лестниц, иерархий, социальных лифтов и прочей ереси нас не должна вводить в заблуждение. А диверсус, обращающий любое мнение в другую сторону, и вовсе делает неопределенным первоначальное определение. Так, например, председатель партии «Справедливая Россия» по поводу быстро состряпанного закона о запрете смены пола заявил, что этот закон необходим для того, чтобы пресечь лазейку для легального избегания службы в армии. Понятно, когда мальчик обращается-в девочку. А если девочка в мальчика? В последнем случае, для армии получается сплошная польза. Дело в том, что армия здесь решительно не причем. Этот пассаж председателя партии есть говорение о несущественном, которое забалтывает существенное.   

Далее: когда коллективный Запад в своих юрисдикциях стал разграблять активы российских граждан президент В Путин как всегда лаконично заявил, что в этом сами виноваты богатые российские граждане, которых в такой возможности он давно предупреждал. Однако, по поводу украденных западом сотен миллиардов государственных активов такой лаконичной реакции от президента мы не наблюдали. Здесь, как мы помним, были лишь обвинения запада в грабеже государственных активов и что этот грабеж окажется во вред самому западу, поскольку подорвет его международную репутацию.    

  Таким вот образом Диктор падает в говорящее безмолвие. Но оттуда не доносится ни единого слова, шума, гула (А. Проханов). Там, в темени безмолвия, в леденящем холоде тишины, с обратной стороны, что-то происходит, нечто действует. Диктор срастается с этими молчаливыми аффектами действий. Они ему кажутся исключительно положительными. Теперь ему остается лишь говорить о том, как все хорошо устроено. Другие дикторы тоже говорят и говорят то же самое. Тотальная хорошесть существования всех сфер жизни уже не утопия, а говорение об этом не популизм, но истина, в которую принуждают уверовать аудиторию. Однако, аудитория как известный депутат от ЛДПР Мартынов натурально вешает на уши макароны и продолжает заниматься своими делами; то есть, тем же самым, чем и занимается Диктор. Между тем, ученые доказали, что человек способен слышать тишину. Но способен ли он услышать в том, что он слышит смысл этого самого безмолвия, молчания о чем-то существенном?

Июль 2023 года