Онтологические прогулки

Роганов Сергей Валериевич

1960 - 17. 06. 2015 г. 

В этом году исполняется 65 лет философу Сергею Валериевичу Роганову и десять лет, как его с нами нет. Как он сам говорит: «Десять лет – эпоха, одним годом проживается целая жизнь…» [1, 29]. За эти десять лет на самом деле много чего произошло, особенно на Украине, которая все эти годы коллапсирует со скоростью света. Сергей назвал подобное состояние коллапсологией, правда, применительно к его теме внезапной смерти СССР [2], о чем он много размышлял, пытаясь отыскать причину смерти обществ, империй, государств, а вместе с ними и личностей, индивидуумов.

Мы были знакомы с Сергеем. Одно время интенсивно переписывались. У него была необыкновенная любовь к Слову; простому, человеческому, повседневному Слову, белая зависть удачному выражению какой-то тривиальной мысли. Хотя и сам, между прочим, в совершенстве владел Словом. Он был докой в объяснение доступа к вещам, которые нам кажутся созданными закрытыми, изолированными от нас. После его отзыва на мою сатирическую миниатюру «Снизойти к богеме» [15] я сам другими глазами посмотрел на неё.

Сергей выражал свои мысли аппетитно, как гурман, объясняющий вкус блюда. Полагаю, в том, что он оказывался в качестве приглашенного гостя на различных «кулинарных» ток-шоу нет никакой случайности. Вкус для него состоял в непредсказуемости, сюрпризе, некоторой неожиданности, когда, ожидая и намереваясь получить одно, в результате получаешь совсем иное, наподобие известных «карасей по-рогановски»... запеченных в мёде. Да и сам он выражал эту свою манеру вполне сочно и вкусно; например, так (одна из моих любимых его фраз): «Надо от зависти, белейшей как свет в первые дни творения, запороть чистку селедки и вместо филейчика получить ком, фаршированный костями».

Сергея Роганова называли и продолжают называть философом-танатологом. Однако сам он отмечал другое, а именно: «Так называемая область отечественной танатологии остается скорее облаком тегов, далеким от структурирования и оформления» [5].  Он понимал проблему смерти иначе. Она для него естественное, живое явление, не отличимое от естественной жизни; поэтому в его интонации, теряющей известного ужаса под воздействием естественных причин, самой смерти места не оставалось. В этом смысле он близок И. Гончарову в интерпретации И. Анненского, который не увидел смерти в «Обломове» [11, I]. Но смертей в романе И. Гончарова было две обыкновенных естественных человеческих смертей.

Философия смертности/конечности Сергея Роганова распространяется не исключительно на физические человеческие тела. Она распространяется и на государства, страны, империи. Его концепция смерти продолжилась в моей философии субсистенциализма, рассматривающей коллективную смерть, смерть человечества, бога, загробную жизнь, мировую ядерную войну, глобальное потепление, международную миграцию в качестве абсолютно-автономных объектов, несущих смерть всему живому на планете Земля.      

С. Роганов избрал для общения с обществом оригинальную тактику. Он как бы умер и оттуда, – не из небытия загробной жизни или постсмертия, – а из самой смерти что-то говорит живым, что-то им пишет. Тема, опробованная Унамуно.  И. Изотова приводит интересную цитату из него: «Под этим потоком нашего существования в глубине течет другой поток в обратном направлении; здесь мы движемся от вчера к завтра, а там от завтра – к вчера. Судьба наша ткется и распускается одновременно. И иногда до нас доносятся дуновения, запахи и даже таинственные шумы из этого другого мира, из этого нутра нашего мира. Нутро истории – это противоистория, процесс, обратный тому, который мы знаем. Подземная река течет от моря к роднику» [12].

В «ЖЖ» у него была подходящая для этого момента заставка: приглушенный фон, на нём стол, на столе череп-чернильница, перо в ней, лист пергамента с каплей чернил (крови) на нём и горящие свечи, создающие эффект полумрака. Здесь на фоне этого изображения мне хотелось бы привести отрывок из его «Манифеста…», который лучше проиллюстрирует мою мысль: «Каждой эпохе, как и каждому человеку – своя смерть. Я не сумел оставить в беде свои эпохи, поэтому умер вместе с ними, но не в назидание и не уступая дорогу новому беспредельному миру. Не погиб, а умер (!), как все смертные, – молча и неслышно. Моя смерть оказалась обычной и совершенно естественной. Обошелся без пародии на воскресение, а просто остался после смерти тем же самым. Я умер настолько по-человечески, что не захотел спасти историческое человечество. А, главное, наконец-то обрел нормальные общечеловеческие черты – молчание и покой. Такие молчание и покой, которые навсегда успокаиваются только на бумаге. Ведь я был, все-таки, я …. Кто я?! Тоже история! Я сам когда-то пролистал немало энциклопедий европейской культуры, но себя так и не нашел. Ни одного упоминая о моем житии! Да, меня нелегко встретить на каждом углу, хоть я и не прячусь в собственных словах и чужих текстах. Я тот, кого мир не смог до конца разобрать по косточкам или интерпретировать. У меня есть имя – не паспортные данные или набор букв, там наверху, но имя, доступное только мне, имя и мой мир. Я уцелел среди культурных и политических битв российских реформ. Я – сам по себе был и есть (даже если теперь и «не-есть», то это я, тот же самый, «не-есть»). Я не представитель школы или направления. Я всегда и везде сам есть и буду. А всего-то был простой человекобог! ‹…› кого я должен приветствовать сейчас, когда именно я должен явиться миру мертвым как человекобог и более никого совершенно не жду?» [1, 2, 6].

Менее всего Сергей Роганов ставил задачу прояснить, что такое смерть, чего мы боимся в смерти, есть ли жизнь после смерти или как смерть связана с биоэтикой, технологиями, религией и прочими подобными темами, которые были представлены многими авторами составленного им альманаха «Homo mortalis — Человек смертный» [3]. На самом деле С. Роганова по-настоящему заботила в смерти социально-политическая государственная проблема смерти личности по причине смерти государства, и проблема творчества. По мне так последнее превалировала перед остальным, несмотря на первые две проблемы, которым С. Роганов посвятил свою единственную книгу [4].

Метафизика от Аристотеля традиционно мыслит началами (архэ). Философия следует в русле этой традиции. С. Роганов, наоборот, начинает философию с конца, с феномена смерти государства СССР, с коллапса, внезапно и неожиданно постигшего, по его мнению, великую сверхдержаву XX века: «Начала полезно забывать ‹…› Что еще оставалось делать мне, когда всё моё существо обязано было стать умиранием советского мира?! ‹…› Наконец, я должен был умереть, чтобы хоть устоять в собственном мире все равно, глупостью он был или иллюзией. Это моя глупость, мой мир, мое творение, мое начало и конец. Неважно, откуда берутся такие последовательные типы в государстве, в котором светлое будущее давно испарилось, и, если упоминается, то как пародия на человеческое счастье в кельях типовых проектов или в библиотечных курилках, главное, – должны умереть и спасти себя, а заодно и глупое человечество» [1, 5].

 Итак, почему смерть и почему она живёт? По мнению С. Роганова феномен смерти изначально определяется естественнонаучным пониманием смерти, а именно полным исчезновением индивида, личности – категорическим и радикальным исчезновением человека. Нет ничего, что могло бы обосновать наличие постсмертного плана существования человека. Из этого следует, что в сам момент смерти человек остаётся один на один со своим категорическим исчезновением. Это объясняет одиночество субъекта, одиночество радикальное в том смысле, что хотя бы один раз в своей жизни (в момент своей смерти) человек останется один на один с самим собою с осознанием своего бессилия в данных обстоятельствах. Фундаментальный ужас человека, – говорит С. Роганов, – это момент одиночества в момент смерти.

Я полагаю этот момент очень важным для понимания самого факта исчезновения. Когда ужас исчезновения окутывает сознание, субъект ощущает падение в тёмную пропасть черной ночи Ничто. В этот момент он чисто ментально пытается ухватиться за какой-нибудь предмет, чтобы придать себе устойчивости и не сгинуть в этой пропасти. Когда же не получается и этого, он мужественно отдаёт свою жизнь во власть чего-то иного, не самого себя. Это состояние люди проживают множество раз в своих жизнях. Это же состояние сопровождает их и в момент гибели государства. Поэтому, по мнению С. Роганова, чтобы не бояться смерти, нужно жить с людьми и для людей.

Он мечтал привнести новое в отечественную форму мышления; лучше сказать, новое сознание реальности и реального. Выбрал он для этого, конечно, не совсем подходящее время и неподходящую аудиторию, которая ничего не хочет нового, если это новое не является вещью её собственного изобретения. Здесь роль играет не качество нового контента, а власть, имеющая право «не обращать внимания», «игнорировать». При этом новое нуждается и в новом лексиконе, который не понятен на современном уровне. Еще сложнее придать теоретическому анализу практический вид и вывести его на вершины практической жизни. С этим практическим моментом под ручку шествует крайне негативный опыт нового. А неподходящее время само собою указывает на то, что современное время более озабочено вопросом позитивного опыта.

Но мы ведь помним что, например, и Обломов умирает вместе с Обломовкой. Речь идет об основном диверсусе (от лат. diversus – обращенный в другую сторону) субсистенциальной философии – единой смерти, смерти одной на всех. В своей «Коллапсологии» С. Роганов задаётся именно такими вопросами: «Главной проблемой констатации и описания коллапса общества является проблема обратимости «крайней степени» недееспособности целого, и именно эта насущная проблема возможности обратить исчезновение государства открывает путь современной модели смерти в область гуманитарных наук  ‹…› Проблема констатации коллапса/смерти общества/государства на основании ясного набора характеристик парадоксальным образом оказалась созвучна кругу проблем современной науки: каким образом можно констатировать абсолютное исчезновение целого, несмотря на то что отдельные элементы/фрагменты целого продолжают функционировать? Достаточно ли констатировать исчезновение способности к сознательной коммуникации в малых и больших социальных группах, чтобы констатировать коллапс/исчезновение всего общества? Собственно, каким образом можно констатировать смерть человека на основании «смерти сознания» или общества на основании смерти коллективного сознания? И самое главное, возможно ли обратить смерть общества или же она является абсолютным и необратимым концом целого социального бытия конкретных поколений?» [2]. И далее в другом месте: «По иронии судьбы, даже диагноз, который поставило мировое сообщество, был медицинским: "коллапс", то есть угрожающее жизни состояние организма, вызванное обильной потерей крови и критическим падением "красного" давления» [6]. К коллапсу нужно еще добавить состояние катарсиса – очищение организма от жидкости под воздействием искусства, творческого акта.   

Рогановская критика российской действительности это – не оголтелая критика злобных карликов, которые таким образом пытаются добавить себе росту, это, скорее всего, воздыхание о справедливости, глас вопиющего в пустыне. Мне вспоминается видео, на котором он спрашивает, почему проигравшие в войне немцы живут лучше нас, победителей фашизма? Или как получается, что изобретатели аппарата по переливанию крови, создатели реаниматологии даже не получили профессорских званий. Или, если прочесть его журналистские репортажи к 60-летию Победы с Конюховым [7] или памяти Натальи Дуровой [8] и пр., то в них заметно это сожаление, граничащее с бессилием остановить хотя бы ментально «коллапс сверхдержавы ХХ века». И, несмотря на все перипетии российской бытности, он оставался оптимистом и писал: «Но необходимо следовать двум условиям: во-первых, завидовать хорошему – духовному устремлению других людей, их духовной мудрости. Во-вторых, зависть не должна быть чёрной» [9].

Украинский майдан и вообще события на его родной Украине произвели сильное впечатление на него. Кажется, сама его философская концепция практически догоняет его второй раз. Мыслить коллапс СССР в попытке найти его истинную причину, это значит смотреть назад, в свое собственное прошлое, даже в собственную смерть личности. Другое дело коллапс Украины, который на тот момент нарастал и был не за горами. Он однозначно понимал, что Украина должна пройти этот путь, как проходят его все мировые суверенные государства. Самый главный вопрос – останется ли Украина впоследствии государством в правовом смысле слова?

Сергей как будто понимал хрупкость самого этого явления «Украина». Он не говорил об этом, но его молчание не означает того, что он не принимал во внимание подобие ноуменов «Украина» и «СССР». Ведь, это категории одного и того же порядка. В последней своей заметке в «Известиях» он скажет: «Ведь, мол, мы, когда боролись с коммунистическим ненавистным режимом, разве мы мечтали о мрачном путинском времени?! «Ведь думали, что будем спокойно ездить в Европу на курорты, покупать достойные продукты, наши дети будут учиться в Массачусетсе» и т.д. И ни слова о России, о стране, о создании чего-то стоящего, прочного. Уж четверть века минуло, а с тем же живут» [10].

Ноумены коллапсируют совсем по другим основаниям. Речь идет о современной гипотезе коллапса «ложного вакуума». В ней говорится, что вакуум (пространство-время) может находиться в «ложном» состоянии, подобно шарику, застрявшему на склоне горы. Если он сорвется, возникнет «пузырь» истинного вакуума, который начнет расширяться со скоростью света, уничтожая все на своем пути. Вакуумный пузырь–ноумен, не имеющий материального фундамента, не сохраняющий устойчивости благодаря самому себе (subsisere), в конце концов лопается и исчезает. Сергей Роганов доподлинно знал это. Невозможно иметь дело с хрупкостью явлений, не предполагая причины их разрушения. В хрупкости стекла уже заключена его разбитость. Он знал это и по причине своей неподдельной страсти к технологиям и вообще техническому порядку вещей, который он хотел инкорпорировать в гуманитарное знание. Однако, как настоящий оптимист, он видел в научно-техническом прогрессе то же самое спасение, которое видит истинный христианин в Иисусе. Не видеть же трагическую сторону технологий, а именно стремление к конечности человечества, в его случае, означало прощание с идеей смертного человека, чему на смену приходит фактичность смертного человечества.

Юго-восток Украины он называл русским, как и Харьков, считал русским городом. Верил в большевистскую муру по поводу того, что Ленин подарил Украине Украину. Сам отсчитывал русскую Украину с советского времени, как будто и не бывало до этого иных украинских веков. Приводил в пример Гоголя, который, на самом деле, «переобул» украинский быт того времени в одёжи «русского языка». Сам переходил на украинскую мову (слово происходит от польского мовить), отмечая, что в быту все говорят на украинском языке, а официально – на русском. Как Тарас Бульба звал русского царя на Украину, так и он обращался к через чур сдержанному, терпеливому Путину, чтобы тот вмешался в события украинского майдана. Как он себе это представлял практически, я не знаю [14].

Позже он и цитировал В. Путина. Например: «Нынешняя ненависть к России со стороны европейских стран? Да, отвечает Владимир Путин, а чего мы должны ожидать, если, освободив Европу от нацизма, мы, СССР, пытались навязать другим народам и культурам свою модель развития, подразумевая бывший социалистический лагерь Европы? Вот, как говорится, и пожинаем плоды» [13]. Украинских националистов он называл майданутыми. Российским политическим блогерам рекомендовал не дуть на украинские угли, потому что они не знают, что такое Украина. Он метался от одной крайности в другую с единственным желанием оставить всё как есть, потому что всё пройдёт и обязательно будет как в старые добрые времена. Возникнет СССР 2.0, следы которого он находил в российской власти. Как он скажет, в России, если партия создаётся, то она обязательно становится КПСС. С. Роганов по-своему был прав. Русские по-другому представляют себе Украину.

Любимым его образом был образ мальчиков Достоевского, скитальцев по миру, ищущих правду, истину, справедливость. Обыкновенно такой образ жизни связывают с феноменом «метания» или «мытарства». Однако я бы назвал такой род мышления «кочевым мышлением». Сложность рогановского кочевого мышления отражается в широте тем и жанров, к которым он обращается, и в его способности синтезировать эстетические чувства умирающего времени, пострадавшего от личностного, социального и политического разложения сверхдержавы. Поэтому тексты Сергея как бисер разбросаны по всему интернету. Он верил в возможность синтеза разнородного.

С. Роганов еще и гегельянец наоборот. Если для Гегеля личность возможна лишь в государстве, в котором она претерпевает становление (становится, собственно, личностью), то для Роганова здесь возникает дилемма: если личность существует только в государстве, то со смертью/исчезновением государства личность тоже должна умирать/исчезать! Слово «должна» у него имеет особенное значение в том смысле, что личность должна умереть, что наше «Я» должно исчезнуть, для того чтобы у автора была возможность рассказать нам не свою автобиографическую историю, а нашу. Сергей намеревался рассказать нам нашу собственную историю, записать наши отношения к ней, которые уже являются частью нашей реальности. Именно его на первый взгляд простые тексты именно об этом и говорят. 

Как коммунисты внедряли науку в жизнь, так и Сергей Роганов пошел со своими идеями «в сетевой народ», где свобода высказывания мнений вкупе со свободою предположения позволяют находить истинных почитателей, последователей, критиков, и просто читателей. Расцвет литературного искусства происходит именно тогда, когда установленная иерархия между языком науки (ремеслом) и хобби свободных людей (независимых исследователей) начинает исчезать, освобождая пространство для альтернативных историй истины, если не противоположной пересказам интерпретаций, которые представляют творчеству всё более растущую автономию, то её неизбежное развитие. Ремесленники же историю истины продолжают рассказывать с «новых» позиций постлитератур, которые уже лишились очарования по причине диктата спонтанного чисто индивидуального производства «истины». Именно ставку на хобби свободных людей сделал Сергей Роганов... и не ошибся.    

апрель 2025 года

г. Новочеркасск

Литература

1. Роганов С. В. Манифест Homo mortem, 2007, web.

2. Роганов С. В. Советский коллапс и смерть. «Коллапсология»: методологический      

экстрим? – Журнал «Гефтер», 25. 12. 2013, web.

3. Homo mortalis – Человек Смертный. Альманах/Автор проекта и

 составитель Сергей Роганов. – М.: ООО «Печатные традиции», 2009.

4. Роганов С. В. Евангелие от Человекабога. Посмертно. Собственноручно.

— М.: АСТ, 2004.

5. Роганов С. В. Смерть мозга» как юридическая фикция. – М.: журн.

Отечественные записки, 2013, 5.

6. Роганов С. В. Коллапс СССР глазами Триши Маршалл (Trisha Marshall),

Сетевая словесность, 23. 12. 2010 web.

7. Роганов С. В. Шкипер. Журн. Крещатник, №4, 2005.

8. Роганов С. В. Беломорканал. – Литературная газета, 2007, web.

9. Роганов С. В. Путь к удаче. – Литературная газета, 2007, web.

10. Роганов С. В. Призрак Союза бродит по России. – Известия, 30. 04. 2015, web.

11. Анненский И. Ф. Гончаров и его Обломов. – М.: Наука, 1979.

12. Изотова, И. С. «Лаборатория смерти» Мигеля де Унамуно // Вопросы

философии. — 2011. — № 8. — С. 169–176.

13. Роганов С. В. Прямая линия с Россий. Известия, 16.04.2015.

14. Роганов С. В. Это моя война. Это мои боль и кровь. Известия, 21 февраля

 2014.

15. Сергей Строганов. Снизойти к богеме. Независимая газета, НГ Ex Libris, 10. 04.

 2008.