Онтологические прогулки

В самом своем начале наиболее мрачное произведение мировой литературы,
то есть, Король Лир поражает некоей любопытной забавностью, или
странностью, как хотите. В самом-то сюжете нет ничего странного,
или даже оригинального. Это обычный стандартный троп волшебной,
или бытовой сказки. Отец и три сына (три дочери), и распределение
наследственных даров, когда самым младшим и лучшим не достается,
в сущности, ничего. Младший ребенок – блаженный по определению.
Все, на что он может рассчитывать, это на то, что ему (ей) достанется
какой-нибудь кот, осел, или, как и было сказано выше, попросту
ничего. Далее в сказках происходит некое каноническое торжество
справедливости. Ибо царствие небесное принадлежит, как известно,
блаженным, а всякие там кулаки и подкулачники, старшие и средние
дети должны утереться и обломаться. У Шекспира происходит все
примерно так, да не так. История Англии времен Шекспира, и чуть
ранее, была напичкана нечеловеческими злодействами, и зверствами,
причем это были как коварные внутрисемейные династические убийства,
так и явления массового порядка, такие, что в современном мире
называются геноцидом, например, в Ирландии и Уэльсе. Ошибаются
те, кто считает Ивана Грозного, или Петра Первого злодеями эксклюзивного
типа. Им еще у английских аристократов учиться бы и учиться.

Это, конечно, сильно повлияло на трактовку Шекспиром классических,
и, казалось бы, вполне безобидных всемирных сюжетов. Веселого
и развлекательно-поучительного в Короле Лире, как витаминов в
цианистом калии. Но все же, одна забавность там есть.

И имею в виду тот литературный конкурс, который король устраивает
в самом начале пьесы. Это ведь, действительно, некий конкурс поэзии,
где Лир выступает в одном лице и учредителем, и номинатором, и
жюри, и председателем жюри. Дочери же его – номинантки из шорт
– списка. Призы нешуточные, а конкурс кончается так, как и сейчас
часто кончаются многие литературные конкурсы – скандалом. Явная
фаворитка остается ни с чем, а премия делится между двумя крепкими
середнячками, несмотря на громкие протесты, и сарказмы всяких
там умников.

Впрочем, не совсем так. Гораздо интереснее и глубже.

Все-таки, король выступает в начале трагедии не просто, как председатель
литературного жюри, но и как ученый – гуманитарий. Ему необходимо
не просто удовлетворение своих эстетических потребностей, и сравнение
соответственных художественных впечатлений. Ему необходимо, еще
необходимее некое знание, истина о человеке, каковым является
в данном конкретном случае каждая из его дочерей. И вот эту истину
король намерен выяснить с помощью некоей логики, а именно, логики
языка. Что ж, для человека 17 (или какого там века?), это упование
на логику (да хоть бы и языка) представляется вполне вероятным,
и не противоречащим времени. Это в наше время, а, вернее с конца
19 века культурологи и философы, а также и математики обратили
внимание на проблему так называемого «слепого пятна». То есть,
на парадоксальность оснований гуманитарных наук, к которым в известном
смысле можно отнести и математику, так как, ведь и она – язык.

Современные интеллектуалы указали на парадоксальность оснований
как наук, использующих строгую логику, так и наук о человеке.
Человек, – пишут они – есть одновременно изучаемый и изучающий,
означаемый и означающий, субъект и объект. В этой одновременности
и кроется некое окно непознаваемости, или слепое пятно. То же
и насчет любого языка, и его логики. Классическая теорема о Неполноте
гласит: любая логическая система или противоречива, или неполна.
Это теперь стало общим местом. Но, во времена Шекспира, как можно
догадаться, до осознания подобных истин было еще очень далеко.

Тем более меня восхищает начало Короля Лира. Как ведет себя Корделия
во время этого короткого научно-литературного конкурса?

В сущности, и Гонерилья в своем выступлении финального тура начинает
с отрицания адекватных возможностей языка, или, точнее говоря,
слов.

«Моей любви не выразить словами…»

Однако, в дальнейшем Гонерилья противоречит своей первоначальной
установке. Более того, для выражения своей «любви», она выбирает
слова самые банальные, и пошлые, приближаясь в этой банальности
и пошлости, кажется, к пределу, к возможному максимуму, что, само
по себе, не так уж и плохо. Гонерилья ведет себя, подобно современным
физикам, преспокойно использующим математику там, где она работает,
не обращая ни малейшего внимания на неразработанность ее оснований
и прочие философские заморочки.

В этот момент Корделия бросает «в сторону»:

«А что Корделии сказать? Ни слова.

Любить безгласно».

Председатель жюри, как известно, остался доволен выступлением
Гонерильи. Тут есть некий момент психологической истины. В стариках
происходит своеобразное размягчение нервов и, чем проще и тривиальней
слова любви и добра, обращенные в их адрес, тем более они приходят
в состояние благодарной экзальтации.

Но вот на сцене вторая номинантка из шорт-листа – Регана. В общем-то,
после фортиссимо Гонерильи ей трудновато. И все же, она почти
справляется, попросту как бы используя оправдавший себя прием,
Регана присоединяется к банальностям и пошлостям, произнесенным
Гонерильей, ко всей этой лживой, как сказали бы теперь, попсе,
и не прогадывает. Наоборот, красивая ложь, многократно повторенная,
только хорошеет, становится канонической, попросту вызывает привычку
к себе, это давно не бином Ньютона.

А что же Корделия?

Да опять двадцать пять!

Корделия (в сторону):

«Ох, как бедна я, нет, я не бедна,

Любовью я богаче, чем словами».

Да, блин! Сознание Корделии словно не покидает память о великих
и ужасных Теоремах Тюринга, Геделя, о «слепом пятне» и так далее.

Но вот наступает момент выступление третьей номинантки, и абсолютной
фаворитки этого безумного конкурса.

Лир (обращаясь к Корделии):

«… что скажешь ты, что б заручиться долей

Обширнее, чем сестрины, скажи».

Все, что нужно Корделии для безоговорочной победы, – хотя бы повторить
те плоскости, что только что произнесли ее ужасные сестры. Если
бы это произошло, возможно, никакой трагедии и не было бы. Король
отдал бы младшей дочери большую часть королевства, и жил бы у
нее во владениях, окруженный искренней любовью, до самой смерти.
Согласен, Корделии необходимо было совершить усилие над собой.
Но, ведь, она любила отца так, что впоследствии пожертвовала ради
него жизнью. И что есть по сравнению с такой любовью небольшое
вербальное усилие, маленькое ритуальное лицемерие именно перед
лицом любви? Выбор был прост. Или немного пошлости – и спасение
престарелого папаши, или выдача его на растерзание своим зверообразным
сестренкам. Как известно, Корделия, почему-то выбрала второе.
Ну, что она сказала, что ответила на вопрос председателя жюри?
Ни-че-го. Причем дважды.

Корделия:

«Ничего, милорд».

Лир:

«Ничего?»

Корделия:

«Ничего».

Лир:

«Из ничего не выйдет ничего…»

И он не прав. Как мы знаем, в этот момент Корделия обрекает своего
отца на невыносимые муки, и подписывает себе смертный приговор.
Редко, когда цена научной, или художественной принципиальности
бывает столь высокой.

Что касается самого Лира, то, я думаю, любой психолог согласится
с тем, что обвинять его, человека преклонного возраста, чье сознание
без сомнения затронули известные дегенеративные изменения, в излишнем
доверии к словам, не представляется возможным.

Значительная часть ответственности – на Корделии, и только на
ней. Корделия – нигилистка 17 века. Что само по себе поразительно.
Поразительно и то, что выбор Корделии, на мой взгляд, был в чем-то
очень справедлив. Но еще более восхищает меня интеллектуализм
Шекспира, предвосхитившего за четыреста лет до того, всю проблематику
современной так называемой гуманистики.

Итак, большая доля ответственности за, если так можно выразиться,
существование всей этой истории, истории короля Лира, лежит на
Корделии. На мой взгляд. Однако, как мы знаем из пьесы, Корделия
от этой ответственности, пусть даже и не осознав ее, не уклонилась.
Да и потом, ее ответственность, как это очевидно, была совсем
другого рода, чем ответственность Гонерильи и Реганы. Старческая
гордость Лира внутри пьесы, как таковая, не рассматривается. Это
просто гордыня, и просто беззащитность перед лестью. Корделия,
по некоторым законам шекспировского текста, такая же жертва сверх-психологического,
и чуждого нюансов зла, как и король. И все же. Или но. Для меня,
как для читателя 21-го века, Корделия еще и нонконформистка, или,
повторюсь, «нигилистка» 17 века. И, на мой взгляд, важнейшим уроком
шекспировской трагедии должно быть (если экстраполировать) осознание
очень большой опасности отождествления так называемого «нигилизма»
с имморализмом. Или наоборот, отождествления всяческого конформизма,
мимикрирующего под традиционализм и консерватизм, с нравственностью,
что мы так часто наблюдаем теперь в нашей общественной жизни,
и в публицистике, что уже, кажется, привыкли.

Судьба короля Лира не настораживает?

Не знаю, не знаю. Мне лично многие российские современные записные
защитники традиций, и патентованные борцы с «постмодернизмом»,
всегда готовые назубок отбарабанить то, что от них ожидает хоть
начальство, хоть так называемый «народ» (этот коллективный король
Лир), чем-то неуловимо напоминают Гонерилью и Регану.

И, наоборот, проклинаемые партийными идеологами авангардисты,
– те, в общем, кто в ответ на вопрос, что можете вы сказать нам
приятного и льстящего нашему сознанию, отвечают все то же «ничего»,
– ассоциируются в моем воображении почему-то, ну да, с Корделией.