Литературная критика

Сильно болел, а потому литературных событий не приключилось.
Маша рассказывала об опыте
общенья с
наркотиком, название которого я забыл сразу, как она его выговорила, хотя
там и было всего три буквы. Говорит, это было, как смерть, и чтобы теперь
дальше жить, надо вспомнить, что делало тело во время ее отсутствия.
Свидетели говорят, что кричало.

Чтобы с этим согласиться, приходится верить. Мы знаем себя со слов свидетелей,
даже воспоминания - рассказы со стороны. Потому и страшно умирать, что
смерть - это деобъективизация окончательная Existence, о которой твердили
Сартр и большевики: о тебе рассказать некому, и сам о себе не расскажешь,
умер... И отправят чистить сортиры со всем твоим "багажом", "опытом
прикосновений" и прочей неповторимостью.

Однажды ехал в метро, - вы когда-нибудь жили в городе, где метро? - и на
перегоне между станциями в вагоне резко
запахло серой. Но это только для
красоты так говорится, что серой, а на самом деле - продуктами горения
пропилена, пенопласта и электропроводки запахло. Вагон в тоннеле сгорает
за две минуты, следовательно, мы все умрем - совершенно понятно. Но почему
никто не волнуется, все спокойны? Может, я пал жертвой экстрасенсорной
атаки? Проклятые экстрасенсы меня достали!!!

И только на выходе из вагона стало понятно. Я ведь тоже вел
себя абсолютно спокойно. Овдовела и заплыла жиром душа. Есть такая
передача на MTV: шумная ушастая девка ходит по разным ночным клубам и
говорит "ребята, ребята". А нежный мужской голос произносит
название: "Папарацци". Нет, не так: "Пъ-пара-цсi". Не имеет отношения
к денотации, хотя на самом деле имеет.

Примечание:

{резко запахло серой}

Ею окуривают винные бочки, чтобы вино не заплесневело. Хотя, если заливать
доверху, оно и так не заплесневеет. А если не доверху, то не лучше ли сразу
выпить? Винная сера представляет собою ломкие кусочки серебристой бумаги.
Эти кусочки хранятся на
чердаке - там же,
где хрупкие виноградные ящики, черенки для лопат, аптечные пузырьки и много
другого, слишком важного, чтобы тут о нем говорить, хлама.

Дожив до без малого двадцати шести лет, я принял деятельное участие в
поэтическом конкурсе под названием
Summa Poeticae.
В описывающей его газетной заметке
Денис Яцутко назвал меня "отцом местного
постмодернизма". Слово незнакомое, но быть отцом показалось приятно, я стал
наводить справки. От юноши Оболенца, не ленившегося читать в библиотеке
журналы, услыхал фамилию Курицын. Фамилия не понравилась: Курицыным
звали соседа, Геннадия Николаевича. Он ходил по дому в трусах, называя
это "не в галстуке", и периодически порывался поговорить со мною
о жизни.

Примечание:

{в поэтическом конкурсе}

Которому была посвящена дневниковая запись: "сегодня состоялась пpезентация
нашего pомана в литеp. клубе сумма поэтика но мы туда не пpишли и pомана не
пpинесли так что можно сказать все пpошло успешно кстати ни одна сука не
позвонила и не поволновалась а где же виновник тоpжества? так что повтоpяю
все пpошло успешно".

Проект такой компьютерной игры описал, кажется, Станислав Лем. Перед вами
репродукция известной картины, скажем, "Сельский праздник" Брейгеля
или "Севильский цирюльник" Н. Михалкова. Вы входите в пространство
изображенной на картине улицы, и проекция изменяется. Можно повернуть за
угол и войти в дом (допустим, это гостиница), подняться по скрипучей
деревянной лестнице, заглянуть в комнату и взять со стола Библию. Открыв,
обнаружить между страниц засушенного таракана. Если программисты потратят
на эту игру достаточно личной жизни, можно дойти до гор, синеющих на
горизонте, и свалиться в криво уползающую вниз по склонам траву, как это
описано в
примечании "Верблюдка".

В эту игру мне довелось сыграть наяву. Я тогда служил в армии, которая
находилась километрах в десяти от города Ржева, в поле. Неподалеку от армии
находился Центр - такая яма, утыканная антеннами. Территории армии и ее
Центра были ограждены колючей проволокой, так что окружающие пейзажи
превращались в самих себя, в ландскейпы, развешанные по стенам на манер
фотообоев. Однажды вечером, когда хорошие солдаты улеглись спать, я пролез
через колючую проволоку и пошел прямо туда. Это было незабываемым
впечатлением, хотя ничего особенного прямо там не оказалось.

С точки зрения обитателей замкнутых сакральных пространств священным
является как раз то, что снаружи. На этом эффекте основано такое человеческое
изобретение, как тюрьма. Христианские миссионеры в Австралии жаловались, что
аборигены не понимают времени. Для них оно не связано с ожиданием,
ожидание - с "тратой". Когда два аборигена назначают друг другу встречу,
называется только место, время не имеет значения. Тот, кто приходит первым,
ждет - сутки, месяц, полгода, год. Во время ожидания он делает все то же,
что делал бы в любом другом месте: ищет, воду, охотится, ест, спит, пьет.
Когда я рассказывал об этом
Нескажу,
упирая на то, что, мол, каждый абориген стоик, тот сказал: "Что ж, мне это
подходит. Кроме первых двух пунктов:"

Друг Саши Щипина служит в Джибути консулом.
Говорит, что для африканца опоздать на четыре часа - все равно для европейца
на две минуты. В то же время нигерийский классик Амос Тутуола, которого я
безуспешно пытаюсь прочитать последние полтора месяца, любит фразы вроде "я
вышел из леса в 6-30 утра". Вряд ли это комплекс неполноценности, скорее,
сарказм: время не имеет значения.

Оно похоже на реку. Моим любимым занятием в возрасте трех-четырех лет было
бросать в речку камешки. В одну из тех речек, которые разлились теперь на
юге, смыв дома, мосты и холодильники. Брать намытые рекой камешки, возвращать
их реке, бесследно, но непоправимо изменяя ландшафт, строить на поверхности
воды мандалу: течение немедленно уничтожает круги, кажущиеся главным
эстетическим смыслом занятия. Времени подвластно то, что меняется.
Поэтому я не люблю стареющих и меняющих прически людей, дома и деревья гораздо
лучше, думать о них по ночам приятнее, чем о тех, кого забыл, а перед тем
предал.

Примечание:

{В одну из тех речек}

Эмалированный таз, жестяное ведро, река распространяет сырость, ночь пахнет
рекой. Тина, белесые корни осота, кружева лягушачьей икры, впрочем, "кружева"
это уже слишком. Ночь пахнет деревней, деревня пахнет рекой, река мучительно
ускользает за поворот, за утыканные соловьями кусты черемухи, сирени и бузины.
Я бегу по кочкам с большим сачком, летучие мыши и сонные, не выспавшиеся
караси попадают в него. Я бегу с сачком за рекой, но она, как змея, проворно
перебирая ребрами, ускользает за поворот. Остатки плещутся под краном
в тазу.

Пасмурный день, балансируя на грани дождя, пахнет навозом и речным илом. Ил
и навоз - одно и то же: в древнем Египте илом удобряли поля. Я так думаю, что
ил - это рыбье дерьмо.

А то погрузить руки в прохладный песок, поднести песок к рукам и ногам,
окунуться во влажную россыпь песка, умыться влажным силиконовым ароматом.
Накануне, натирая ножницами мозоли (кольца покрыты облупленной зеленой эмалью)
вырезать из картона миллион картонных солдатиков, раскрасить цветными
карандашами, чтобы потом расставлять в песочной или песчаной крепости и
"бомбить".

Но не это воспоминание радует душу, не материальные факты культуры, а -
весна. Да, дорогие друзья, весна струит в окно солнечные флюиды. Цветение
дерев, прополка, обработка бордоской жидкостью. По вечерам жгут листья -
это невыносимо. Огромный мир детства, с его запахами и тенистыми закоулками,
с чердаком, кучей сараев, зарослями хрена и другими волнующими раздольями
превратился в маленькую болезненную точку где-то чуть повыше брюха, пониже
спины. Она спрятана там внутри, и бывает трудно ее извлечь, чтобы утвердить
перед мысленным взором.

Флюиды спешат на помощь, мысленно шарим по утерянному хозяйству.
Монументальные бочки с пшеницой пахнут мышами. Цементный пол покрыт
благородной пылью. Много пыли, она хранит запахи, а запахи - это консервы
времени. Я когда-то читал, что пристальное внимание к запахам - признак
шизофрении. А шизофрения - это
сосредоточенность на себе. Кто не катался в
метро, хорошенечко покурив марихуаны, тот напрасно потратил обе
возможности.

Примечание:

{сосредоточенность на себе.}

Поскольку трудно сказать, что такое "сам" (которое течет и меняется), для
сосредоточенности необходим идеальный образ, а идеальный образ нуждается в
локализации. Ничто не бывает локализовано так надежно, как прошлое, - вот на
нем мы и сосредоточились. А зачем? Трудно сказать. Во всяком случае, каждый
человек, фотографирующийся "на память", создает идеальный образ, принимая
горделивую осанку и скрещивая руки на груди так, чтобы было видно наручные
часы Cartier или Certus.

Мои доски веранды и вставленный между ними нож. Мои деревья, многие из которых
давно пеньки. Мое бессилие описать принадлежащими всем словами, что такое эти
пеньки, и мое желание рухнуть с головой на диван. Мои доски, мое кино. Лето
и зима поменялись местами.

Долго смотрел слайды (так смотрели, наверное, в семнадцатом веке: на просвет,
мучительно щуря один глаз и до одури тараща другой). Там полыхает лето, земля
фиолетовая от солнца, листва тяжелая, набрякшая хлорофиллом, даже одежда на
людях каких-то преувеличенно сочных цветов, будто мокрая или пропитанная
подсолнечным маслом. Впрочем, на людей-то я смотрел меньше всего. Этика,
область "Другого" отталкивает меня. Кто-то из этих людей умер, думать об
этом не очень приятно. Поэтому на слайдах (а когда это бывают фотографии,
то и на фотографиях) я стараюсь рассматривать неодушевленные предметы.
Трещина на оконной раме или изгиб поленницы дров тоже дают пищу. А
людей - лучше когда вообще нет.

Собственно, неестественно цветными они (слайды) показались по двум
причинам. Во-первых, сейчас зима. За окном косо падает снег. Во-вторых,
я привык видеть все это на черно-белых фотографиях и, видимо, как-то
поверил в то, что запечатленная на них (и, кажется, уже не существующая на
самом деле) реальность тоже должна быть черно-белой.

Установить связь между тем, что было на самом деле, и тем, что как будто
есть, - очень трудно. То, что есть, замерло, не пахнет, не шевелится. Не
впускает в себя и не может быть изменено. В шкафу стоит "Сamera lucida"
Барта, там наверняка все это объяснено, но я не читал и вряд ли когда-либо
прочту. Зачем? И так ясно, понятно, почему он написал эту книжку.
Коммуникативный зазор между знаком и денотатом, который так волновал
постструктуралистов, в фотографиях приобретает мучительный экзистенциальный
смысл. Превращается в зазор между бытием и существованием, если хотите.
Бытие - пространство абсолютного выбора, чистого означаемого, которое
укоренилось в сознании на манер заблуждения, что "земля черная". Существование
же - зона случайности и вынужденных обстоятельств, сигнализирующих об
упредившем случайность выборе.

Приведем научный пример. Слайд с огурцом, на котором запечатлен кусок
покрытого белой льняной скатертью стола с парадно расставленной на нем
посудой. Типа люди собрались пожрать (первое мая у них или, может, седьмое
ноября), рады, захотели запечатлеть богатство. Богатства - четыре тарелки,
несколько простых стеклянных фужеров, рюмки, вилки. А посередине - блюдо с
маринованными помидорами и огурцами. Один огурец, попавший на передний план,
сияет пупырышками.

Кто его слопал через пятнадцать-двадцать минут после сеанса? Как тебе живется
в Вечности, о мой скоротечный друг? Вот сахарница - она все так же жива: с
отбитой ручкой пылится на антресолях. Вот скатерть, с желтыми пятнами засунута
в низ шкафа, а вот из этой рюмки я до сих пор пью валокордин... Это логично.
А огурец - нет.

Кто-то им покакал в сортире и, будучи извлечен оттуда лопатой в ясный
морозный день (не способствующий сильному распространению в воздухе молекул
говна), он пролежал всю весну в прелой навозной куче, рядом с куриным
дерьмом и объедками других огурцов. Летом какая-то его часть была погружена
в чан с водой, вода на солнце мерзко закисла и стала называться "подкормкой".
Ежевечерне ковшик замечательной, нагретой солнцем подкормки изливался под
огуречный куст - пока тот не перестанет цвести. В ее остатках весело
плескались опарыши.