Комментарий |

Геометрия искусства, или поэзия и свойства бытия

Пространство

На мой взгляд, для того, чтобы, например, поэзия (синоним искусства
вообще, и его вид, или макрожанр) имела перспективу продлить свое
существование во времени, соответствующий текст, вне зависимости
от масштаба таланта поэта, должен содержать в себе некий физический
объем. И дело тут не в случайных признаках известного свойства
природы, отражаемого в поэме, и не в бессознательном и, повторимся,
случайном (возможно) использовании поэтом соответствующих указателей
на трехмерность – если не учитывать время – вселенной (по крайней
мере). Поэт должен (возрадуемся – он никому ничего
не должен), если и не осознавать себя вселенским, космическим
субъектом-объектом, пусть и малой в физическом плане (по сравнению,
хотя бы, с Юпитером) величины, то, несмотря ни на что, соответствовать
бесконечности «мира». В виду самого обыкновенного свойства и всех
людей, или, возможно, не свойства, а гражданского состояния их.
Подразумевается такая простая, и, одновременно, пафосная вещь,
как подданство каждого человека некоему Государству, вполне демократического
плана, президентом которого является господин, или, если угодно,
товарищ Смерть. В противном случае (когда поэт не должен...
ну, в смысле, не способен), мы уравняем, при некоторой
натяжке, «выхожу один я на дорогу», и ... и черт знает что!

Тут сразу следует оговориться. Вернее, определиться. Внутренние
дали и вечности, или все, что не смерть, никаких таких привычных
координатных осей не имеют. Это понятно. Да и откуда им там взяться?
Риторический вопрос.

Тем не менее, поэзия, претендующая на некий отрезок вечности,
должна непременно позиционировать
себя в пространстве чего-то, и это что-то обязательно должно иметь
верх, низ и четыре «стороны света»!

Доказательства? Давайте плясать от печки, типа от прецедента!

Ведь даже и сам И. Кант у нас... Мда. От него все и пошло. Не
он ли, великий Кант, соотнес внутреннюю (и неформализуемую) геометрию
духа с вполне математически описуемой (хотя бы в первом приближении)
топологией Вселенной?

Категорический императив внутри... и... звездное небо над
(?) головой.

Марина словно повторяет:

«Благословляю Вас на все четыре стороны!»

Дело в том, что в пространстве... сторон только две. Третья, очевидно,
и есть звездное небо над головой. Четвертая – категорический императив
Марины. Как известно, категоричнее отыскать трудно.

Впрочем, Цветаева – особый случай. Большинство из тех, кто хотя
бы на мгновение цепляется своими текстами за великий континуум
пространства-времени, обозначает свою связь с космосом бытия-небытия
гораздо более откровенно.

Разумеется, никто из настоящих поэтов не выводит в своих стихах
математические формулы, описывающие евклидово, или риманово пространство.
Да и пространство это (чаще всего) является геометрическим только
в силу, так сказать, привычек языка, не более. К сожалению, наверное.
А может, и к счастью.

Ведь, вечных поэтов (как Марина) не должно быть... много.

В России уже лет пятьдесят нет великих поэтов, и это даже странно.
После Лермонтова лет сто можно было не ожидать. Или после Фета.
Или.. Хоть всю роту перечисляй. А мы все жалуемся: умерла литература!
Да не на что жаловаться!

Если Лермонтов пишет «Выхожу один я на дорогу, предо мной кремнистый
путь лежит, ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою
говорит», то он... это пишет. И... – все. Но. Как сказал один
(другой, не Лермонтов) русский гениальный поэт: «не каждому дано
петь».

Поэтому.

Достаточно просто произнести «земшар», «Россия», «Америка», или
«родина». Поэтический объем почти немедленно возникает, и при
этом будут еще описаны, и довольно подробно, свойства этого объема,
и... существующий внутри этого объема, или бытийствующий внутри
него поэт, только и может интересовать сколько-нибудь долго читателя.

Потому как гость в доме. Типа.

И читатель идентифицирует себя то как хозяина, то как гостя, то
как... туриста по жизни.

Москва, или Россия, или окрестности Шельды (река в Бельгии, и
в стихах Мишо) – это, само собой, очень разные великие поэтические
пространства, но для читателя упоминание одного из них неизбежно
указывает на другое, ему близкое.

Не случайно, мне кажется, так называемые патриотические стихи,
несмотря на не выдерживающие, порой, свойства дарований их авторов,
живут так долго, и претендуют, более того, на жизнь на этой земле,
грубо говоря, вечную.

«Москва, как много в этом звуке, для сердца...»

Но чаще бывает иначе. Среди поэтов тех, кто свой патриотизм из
некоторой, и не ложной скромности, стыдится делать предметом искусства
(а на деле – инструментом, так что стыдиться тут нечего, как нечем
и гордиться)), очень много. И тогда им приходится прямо заниматься
в своем творчестве вербальной начертательной геометрией, отдавая
дань чужой, и собственной, как уже говорилось, привычке языка.

В любом случае это гарантирует мгновенный результат. Если же есть
дар, есть голос, пусть и не громкий, то геометрия оборачивается
падением в бездну, и это называется поэзией.

Вот Рубцов.

«Я вспомнил угрюмую птицу,
летящую мимо и здесь,
Я вспомнил угрюмые думы,
Забытые мною уже,
И стало угрюмо-угрюмо,
И как-то спокойно душе».

Птица, мимо, здесь – создают пространство для угрюмых дум. Людям
так и понятнее, и легче. Но главное (понятно), как всегда, между
строк.

Вот Тургенев.

«Вспомнишь разлуку с улыбкою странною,
Многое вспомнишь, родное, далекое,
Слушая песню колес непрестанную,
Глядя задумчиво в небо широкое».

То же самое!

Гражданин Богемы Верлен постоянно вычерчивает в аксонометрии свой
космос.

«Недавно колокольный звон
Пронесся звуковой спиралью
Над млечной, дремлющею далью...»

Аналогично по привычке к языку, но противоположно по математическому
смыслу пространства работает Бодлер. Его уравнения – уравнения
плоскости. И это знак новейших времен.

«И душа моя с вами блуждает в тумане,
В рог трубит моя память, и плачет мой стих,
О матросах забытых в глухом океане,
О бездомных, о пленных, о многих других».

Впрочем... Не придумываю ли я? Что-то мне все это напоминает...
Да! «Белеет парус одинокий!»

Однако, чисто исторически... Вышедшие из Бодлера и Верлена (а
вовсе не из Шинели) наши серебряные поэты всего лишь честно рассказали
об отсутствии (куда-то подевалось) неба всех. Их личное небо как
раз имело место быть (смотри выше пассаж по поводу Цветаевой).

Так что, логику Сергея Булгакова, по которой именно Бодлер, сначала
переведенный русскими символистами, а затем... (ну, понятно) является
отцом русской же революции, лишившей человека неба, я не принимаю.

Хотя, вроде бы, внешняя вертикаль у поэтов серебра зачастую отсутствует.

Цветаева:

«И происходит встреча
Безбрежности мечты 
С предельностью морей».

Тут не только инверсия – тут гибельное уравнение. Добавь только
звезду, и увидишь, что твоя безбрежность – ничто. Но. Бодлер...

Конечно, все это из Европы пришло, на смену пришедшим же из Европы
«ветхим избушкам», «кельям», и даже «темницам сырым». При нарастающем
интеллектуализме русская поэзия не смогла... лгать. Реальность!
(Надеюсь, редакция не затушует это матерное слово) Как сохранить
поэтические объем, и пространство русского бытия, выстроенные
Пушкиным, когда этого больше нет? А есть не то, чтобы плоскость,
но нечто очень невысокое, как потолок в баньке.

Не прав был Сергей Булгаков!

После Революции, или уже во время Революции мечта о небе возникла
вновь.

Мандельштам:

«...и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но видит Бог, есть музыка над нами».

Что еще сказать об этой странной геометрии?

Бродский написал о недоступной никакой завидущей державе ширине
России, и одновременно он же написал «Ни
страны, ни погоста»
. Одно из лучших стихотворений в русской
литературе о пространстве души, и в то же время – одно из самых
отвратительных, чуждых русскому духу.

Свой метафизический храм, расположенный в Петербурге, между стрелкой
Васильевского острова, Троицким мостом, и невидимым в темноте
шпилем Петропавловки уходящий Бродский забирает с собой, изымает
этот «кусок», из духовного тела России. Поэтому он и не вернулся.

Тут парадокс и извращение традиции. Антипушкинский антипамятник,
созданный по лекалам Пушкина, и из того же геометрического материала.

Но.

Я хотел бы полностью «зачитать» здесь это стихотворение. Чтобы
отдать дань этому поэту. Бродскому. Как величайшему геометру именно
потому, что, оказывается, геометрия, как и доказал этот поэт –
наука неточная!

Хотя... Зачем цитировать то, что и так все знают наизусть? Впрочем,
Бродский, может быть, всего лишь честен. Терминальный пейзаж у
него вполне плоский. Никаких ангелов! И девочки-сестры – выбегают
на остров. Они – на уровне моря как бы. И это – главная правда
знаменитого стихотворения.

Ну, да! Все то же! Одни! Без ангелов!

Время

О времени разговор особый. Проблема в том, что
время люди не учитывают. Как бы.

Державин.

«Река времен в своем стремленьи 
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы царства и царей». 

Объем тут обозначен ясно. И объем этот – застыл в вечности. Время
– только, как сказали бы теперь, пищевая добавка. В тексте. Но
и мы, живые люди, не чувствуем, и не понимаем времени, хотя и
все (сорри за тавтологию) думаем и говорим о нем.

А время течет. Такая типа мудрость как бы. И, может быть, яснее
всего это понимаешь, думая о «современном» искусстве. Оно – плоское.
Уже лет сто тому, как объем давно исчез.

Пароль – Малевич!

Русские поэты гораздо раньше Казимира Малевича создали свои вербальные
черные квадраты, – но. Понятно, что но!

Не зря ведь Рембо раскрашивал звуки!

Малевич раскрасил сознание.

Частенько я прохожу мимо дома, где он умер. На углу Почтамтской
и Исаакиевской площади. В принципе, мы жили с ним на одной улице.
Наш двор на Большой Морской был проходным, и выходил через темный
коридорчик на Почтамтскую. Так что, я родился и жил одновременно
на одной улице и с Набоковым, и с Малевичем. Дело, впрочем, не
в этом, а в том, что Сирин и Малевич могли бы быть соседями. Да
видно кто-то на небесах пожалел автора «Лолиты!.

Короче, если бы Набоков остался хозяином особняка на Большой Морской,
то никакой «Лолиты» бы не было, по моему. И даже «Камеры обскуры»
бы не было.

Наступившей плоскости мира писатели бросили вызов движением. Гумберт
и Лолита все время куда-то едут. Едут Кречмер, Мюллер, и Магда.
Остановка – начало конца. Обычно, мучительного.

Так же и Чарли Буковски, в пьяном виде, передвигаясь по Америке,
все время опровергает Хайдеггера, предсказавшего человечеству
духовную гибель в результате невиданного прогресса коммуникаций.

В сущности, персонажи текстов всех так называемых современных
выдающихся писателей постоянно движутся, куда-то едут, или, хотя
бы идут. Все эти сюжеты, события, приключения, взлеты, падения,
секс, кулинария – ничто! Движение – все!

Или я ошибаюсь?

Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка