Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

В нынешней политике наблюдается явление: противоестественное
только на первый взгляд объединение «правых» и «левых», «красных»
и «белых». Это явление ожидалось давно. Но потребовалась оккупация
политического Олимпа «серыми» для того, чтобы красные с белыми
осознали, наконец, общие интересы. Осознать их до конца они, похоже,
не могут. Не могут и до конца объединиться. Это нормально. Ненормально
то, что наиболее сомнительным, скажу больше – просто ложным –
мне представляется именно то, в чем все давно согласны. Идеологическое
общее место, общая основа, базис – гниль, труха. Эту труху необходимо
рассыпать.

Именно пересмотру некоторых «общих мест» были в свое время посвящены
три моих статьи, вышедшие в журнале «Власть». Они прошли практически
незамеченными: во-первых, издание малотиражное, во-вторых, подобные
соображения были, наверное, не ко времени. Времена меняются. Поэтому
попробуем еще раз…

Первый вариант нижеследующей статьи был написан в 1990
году – это был ответ на манифест Нины Андреевой. С тех самых пор
и до 2000 г. я безуспешно пытался материал опубликовать. Многократно
переделанный, он никак не мог выйти в свет. Во времена «перестроечных»
дискуссий – потому, что не вписывался в систему конкурировавших
идеологий: он был всем неудобен (каковым, впрочем, остается и
сегодня). Потом, как говорили мне редакторы, он перестал быть
актуальным. Я им не верил, и правильно делал. К тому же, проблема
стиля и жанра: из газет меня отсылали в «Вопросы философии» (слишком
«умственная» статья), из «Вопросов» – в газеты (статья слишком
популярная). Не могу не выразить благодарность Р.Л. Щербакову,
работавшему в «Науке и жизни»: он настойчиво старался пробить
статью в своем журнале, даже шел на обострение отношений с коллегами,
но все безуспешно.

Не прошло и 10 лет, как сочинение, наконец, увидело свет в журнале
«Власть» (№7 за 2000 г.).

По поводу «измов». Здесь излагаются вполне элементарные, известные
вещи. К сожалению, далеко не общеизвестные.

Если мне удалось, как представляется, сказать что-то новое и интересное
по той же теме – то это сделано в статье «Власть денег», которая
тематически примыкает к «… изму».

***********ИЗМ

Ложь изреченная есть мысль

Все, что происходит с Россией, со страной, с народом – происходит
с языком. Беды народа – беды языка. И наоборот. Нет более доступного
предмета для анализа: все, желающие понять времена и судьбы (социологи,
лингвисты, психологи, философы, политологи, футурологи etc.) –
ю а' велкам. Однако, нет: поразительная методологическая, политическая,
эстетическая, нравственная беспечность имеет место. Инерция академической
лени, наглая или скромная безграмотность прессы и кого угодно
– это невнимание к словам. _ ¹

А с языком, действительно, беда. Это обнаружил, конечно же, не
я один. Вот фрагмент рецензии Б. Кузьминского на роман Д. Липскерова.

«... для нынешнего состояния страны нет адекватного языка
– того языка, который, сама на то не рассчитывая, дала молодому
поколению 60-х Рита Райт-Ковалева в переводе романа Сэлинджера
«Над пропастью во ржи» и которым, как своим собственным, воспользовались
Василий Аксенов, Фридрих Горенштейн, Анатолий Гладилин. Убедитесь
сами: густого сленга, подобного хотя бы тому, каковой существовал
у русских хиппи 70-х годов, у теперешнего юного поколения, заглатывающего
экстази и толкающегося («тусовка» – опять-таки не их слово) в
эйсид-хаузах, напрочь нет. Одна безудержная, тупая, плоская матерщина.
Манера «новых» – повод для анекдотов, не более. Речь бывшей интеллигенции
иссохла, точно вяленый лещ. А если нет языка, нет и страны. «
(«Коммерсантъ-daily», 27 нояб. 1997).

Примеры можно множить чуть не до бесконечности, но нужды нет.
Я не беру на себя смелость рассуждать о русском языке в целом
– это предмет разве что для Солженицына. И даже не о языке художественной
литературы. Но вот такой пласт языка, как лексика «общественно-политическая»
– в состоянии полной разрухи. Здесь образовалось удивительное
явление (образовалось давно, но именно сегодня вытащено из проявителя
и фиксажа на воздух – сушиться): язык, на котором невозможно сказать
правду. _ ² Как сообщить, что собака
облаяла кошку, если в этом языке кошками именуются собаки, а слова
«собака» вообще нет? Непременно получится: «Кошка облаяла непонятно
что».

Сегодняшняя российская действительность, конечно, не действительность,
а некий фантом, если учесть правду (хоть и ограниченную) утверждения
Р. Карнапа: «Существовать – значит быть поименованным». Не имеющее
имени, потерявшее его – клубится, растекается, глазом не замечается,
в руки не дается. Старые слова, имена, названия продолжают, по
инерции, употребляться, но мало чему соответствуют. Новые, большей
частью иноязычные – тоже мало чему. Во всяком случае, мало чему
существенному. Конечно, эта «деконструкция» смыслов и значений
устроена не стараниями Дерриды с коллегами, а объективным ходом
истории, за которым не поспевают язык и мышление.

Встречались с этим казусом и раньше. «Цзы-лу спросил:
«Вэйский правитель намеревается привлечь вас к управлению государством.
Что вы сделаете прежде всего?» Учитель ответил: «Необходимо начать
с исправления имен». Цзы-лу спросил: «Вы начинаете издалека. Зачем
нужно исправлять имена?» Учитель сказал: «Как ты необразован,
Ю! Благородный муж проявляет осторожность по отношению к тому,
чего не знает. Если имена неправильны, то слова не имеют под собой
оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не
могут осуществляться. Если дела не могут осуществляться, то ритуал
и музыка не процветают. Если ритуал и музыка не процветают, наказания
не применяются надлежащим образом. Если наказания не применяются
надлежащим образом, народ не знает, как себя вести.»
(«Лунь Юй», V в. до н. э.). «Сейчас, когда не стало совершенномудрых
ванов, люди неохотно придерживаются установившихся имен, появились
странные слова, что привело к беспорядку в именах и вещах и сделало
неясным определение правды и лжи. Таким образом, пусть даже будет
соблюдающий законы чиновник или заучивший каноны конфуцианец,
все равно останется беспорядок.» (Сюнь-Цзы, ок. 313-238
гг. до н. э.). Со времен Конфуция китайцы твердо знают: без «исправления
имен» не бывать порядку в Поднебесной. Не надо, пожалуйста, про
особенности «китайской модели» – я ведь не про китайцев, а про
слова и вещи. Но насчет порядка в Поднебесной – это они сильно
подметили. Я, собственно, именно об этом и пекусь.

Когда слова потеряли предметы, а предметы не обрели имен, когда
элементарная, исходная функция языка – именование, называние,
номинация – не выполняется, все остальное, что есть в языке, обессмысливается.
Жанр, стиль, пафос – пустое место, туфта, надувательство, издевательство,
постмодернизм. Еще раз: я здесь не о языке художественной литературы.
Но язык политиков, депутатов, партий, движений, телекомментаторов,
публицистов, аналитиков – это же сплошное «кошка облаяла неизвестно
что». Где вы – доктор живаго великорусского?

Потеря людьми ориентации (словесной и ценностной) в действительности
отразилась в полной потере статуса доселе авторитетными, однозначными
(авторитарными) словами – при полном отсутствии сколь-нибудь равноценной
замены. Это не «либерализм», а просто всеобщая каша в головах.
(Настоящий Либерализм – это Единственно Верное Учение о Равноправии
Разных Учений). Запаниковавшее руководство (авторитетные слова
необходимы как рубашка и стрижка... как скипетр и держава... гораздо
более необходимы) кинулось по линии наименьшего сопротивления
– в Патриархию (думать о вариантах было некогда, да и непривычно).
Патриархия недолго мучилась: двусмысленность устройства царствия
«от мира сего» преодолевалась недвусмысленной пользой от мира
сего недвижимостью и налоговыми льготами. Ориген (еретик, в некотором
смысле) говорил: и Сатана спасется. На то, видимо, и уповаем.

Теперь, наконец, всем, включая ежа и козу, стало понятно, что
людям нужна историческая перспектива, и это – не таинственная
тоска россиян по утопии, а нормальная потребность понимания: что
происходит, почему за мой счет, и то ли еще будет. Руководящие
лица сообразили: нужна некая очередная «идеология». Получаем унылую
затею с коллективным высиживанием «национальной идеи» на казенных
дачах. Ну, то есть, хотели, как лучше. В самом деле: откуда им
знать, где «достают» идеи? В тумбочке, господа!

Как вы понимаете, я веду вот к чему: вещи должны называться
своими именами. Очень свежая мысль, не правда ли? То есть
прошу принять догму: вещи имеют эти свои, настоящие
имена.

Кто-нибудь скажет, что в благословенную эпоху деидеологизации
мы обойдемся, наконец, без опостылевших «измов», да и вообще,
хоть горшком назови, только бы дело делалось? Однако деидеологизация
– вовсе не отмена понятий, а, напротив, их восстановление в качестве
именно понятий, т.е. средств понимания. «Идеологии» советского
образца понятия органически чужды и прямо враждебны, вместо них
функционировали лозунги, инвективы, ярлыки, фетиши, боевые кличи,
анафемы – что угодно, только не понятия. Теперь гос. деятели (большей
частью «крепкие хозяйственники»), разумеется, испытывают облегчение
– уже не нужно произносить ритуальные заклинания. Они думают,
что при этом просто «делают дело». Попросите объяснить: какое
именно дело? Послушайте ответ и попытайтесь понять. (Я, разумеется,
не говорю о строительстве дорог и ремонте канализации. Это можно
осуществить и «без понятия»).

«Молодые реформаторы», начиная с Гайдара, тоже полагают, что они
просто «делают дело», не утруждая себя доходчивым объяснением
населению – какое дело делается и зачем. Результаты известны.
Рейтинги также. Уверен, что их неспособность объяснить смысл происходящего
людям – отражение неспособности объяснить то же самим себе. (Привожу
только наиболее лестную для реформаторов версию их деятельности).
Разумеется, дефицит ясных понятий и вразумительных программ представляется
как свобода от догм и желанием «делать, а не болтать». – А вы
не болтайте, а говорите. Это делу не мешает.

Разумеется, мне гораздо ближе всякой словесной необязательности
религиозная концепция «имяславия» – убеждение в том, что вещи
изначально сопряжены с правильными наименованиями, и наша задача
в том, чтобы это исходное благолепие восстановить. Только вот:
я человек не религиозный, посему думаю, что никакого «изначального»
соответствия не было, и наша задача, поэтому, не восстановить
некое предзаданное состояние, а целиком своими трудами и на свою
ответственность это состояние установить. «Раз и навсегда» – поехидствуете?
– Не беспокойтесь, пожалуйста, об этом. Там разберутся.

Предметы растут, умирают, превращаются в другие; что-то остается
тем же, что-то перерождается; всенародная привычка словоупотребления
за этим не поспевает – образуются накладочки. Отчего бы не исправить?
– О - о - о. Не положено этого делать. На то существуют ооочень
серьезные причины. На ублюдочном языке невозможно сказать правду
– это правда, но именно это и требуется. Наши «коммунисты», «демократы»,
«патриоты», «правые», «левые» (все термины в кавычках по причине
несоответствия слов предметам) с этим совостароновоязом срослись,
и, собственно, только по причине привычного словоупотребления
занимают ту или иную политическую нишу. «Исправление имен» никоим
образом не входит в интересы кого бы то ни было из действующих
политических сил, так как... «голый» король или «одетый», да и
вообще, «король» он или, скажем, «ферзь» – вопрос словоупотребления.
А следует из того или иного словоупотребления много чего. И на
выборах, и в акционерных обществах.

Наши СМИ – и бумажные, и электронные, продолжают говорить на туфтовой
фене, но именно об этом, о порче языка сами «медиа» не говорят
принципиально. Статьи об этом – с доказательствами, цитатами и
т. п. атрибутами, рассчитанными на способности мышления и понимания
читателей, должны появляться на страницах специальных, академических
изданий – так, судя по всему, считают редакторы. Эти издания мало
кто читает, и в нынешней ситуации идейного кризиса острая нужда
в рациональном понимании действительности остается для очень многих
неудовлетворенной. Массовые издания ориентируются на читателя,
воспитанного телевизором, с трудом удерживающего в голове построение
из нескольких фраз, не подкрепленное «картинкой» и лишенное «занимательности».
(Самый «народный» жанр – реклама. Картинка – слово. «Это – перхоть.
Ее надо купить»). Таково общее мнение редакций об аудитории –
насколько оно справедливо, судить аудитории.

Мы, тем не менее, попробуем разобраться, хотя бы элементарно,
хотя бы с двумя словами. Не простыми, а Социализм
и Капитализм. Весь ХХ век прошел под знаком их
противостояния. Но если кто-то думает, что вместе с этим веком
проблема уйдет в историю и больше не будет беспокоить – тот рискует
удариться об нее весьма болезненно.

Вот Великая Октябрьская Социалистическая революция (В.О.С.р.).
В этом ВОСр'е два определения представляются бесспорными: конечно,
революция, и, безусловно, великая. Но: не понимаю, с какой стати
«социалистическая»? Только лишь оттого, что ее вожди и прочие
сусловы-пономаревы так решили? А вы, значит, и поверили. Что,
значит, революция была социалистическая, победили коммунисты и
устроили социализм.

Я не случайно позволяю себе окаянство обращаться к неопределенному
читателю «вообще» и упрекать его в легковерии. Для такой огульности
есть основания. Вот, обратите внимание: о чем спорят и в чем,
наоборот, согласны в оценке нашей истории деятели самых разнообразных
нынешних «направлений» и «течений»? О сфере несогласий говорить
не буду – одно перечисление не лезет ни в какие рамки. Зато «общая
территория» вполне обозрима и умещается в пределы «Краткого курса
истории ВКП(б)»: революция была социалистической, победили коммунисты,
устроили социализм.

Товарищи Сталин, Жданов, Суслов, Пономарев etc. могут спать спокойно
– они победили всерьез и надолго. Их безмерной пошлости «воззрения»
стали-таки общим местом. Анпилов, Гайдар, Зюганов, Баркашов, Горбачев,
Жириновский, Явлинский, Нина Андреева, Ельцин, Тюлькин, газета
«Правда», радио «Свобода» едины (и тем непобедимы) в вере в главные
сталинские догматы. 2Х2=5. Дискуссии же ведутся по известной схеме.
А: «2Х2=5, и это прекрасно.» Б: «2Х2=5, и это ужасно.» Все согласны
в том, что был «социализм», что настает «капитализм», несходства
– только в оценке этого, извините за выражение, «факта». Такой
ли уж факт? Это ведь, зависит от того, что понимать под «социализмом»
и «капитализмом», не так ли?

Вот тезис: та самая революция была капиталистической – В.О.К.р.
Говоря это, я имею в виду объективный результат – строй, который
в результате победившей революции был установлен. Разумеется,
совершенно независимо от тех идеологических иллюзий, которые тешили
и воодушевляли ее участников.

Никоим образом не претендую на авторство тезиса. Он обсуждался
на пересылках 30-х годов «политически подкованными» з/к – свидетельства
опубликованы. (Что-то не встречал в постсоветской публицистике
откликов: конечно, что же принимать всерьез лагерную пыль – то
ли дело товарищи Жданов и Суслов.) Но главное было сделано в 60-е
годы (как и многое из ныне происходящего). К тому времени были,
наконец, опубликованы некоторые принципиальной важности работы
Маркса, ранее (да, впрочем, и сегодня) практически никем не читанные,
и, к тому же, появились люди, способные читать Маркса осмысленно
и даже делать собственные выводы. (Я имею в виду прежде всего
Э. В. Ильенкова и ряд других, близких ему по духу философов).
Результатом этих штудий было, кроме прочего, выяснение – в кои-то
веки – того, что же такое, собственно, капитализм. (Конечно, прежде
до этого додумался Маркс, но ведь надо же было кому-то вытащить
его на свет отдельно от «марксистов»).

Теперь – прошу прощения – некоторые азы (из тех, что были «переоткрыты»
30 лет назад).

«Капитализм» – это общество, в котором господствует капитал.
И по смыслу слова, и по существу. Капитал же (чтобы не переписывать
одноименный труд) – определенная динамика взаимосвязи живого и
накопленного (овеществленного) труда. А именно: такая, при которой
производство зацикливается на возрастании массы накопленного труда,
живой же труд потребляется лишь для того, чтобы увеличить способность
накопленного труда потреблять живую деятельность. Капитал – это
расширенное самопожирание труда, это производство для производства.
А поскольку труд имеет дело с некоторым природным материалом,
постольку капитал – это расширенное пожирание природы. Это процесс,
не имеющий никаких внутренних тормозов, идущий «вразнос» и спотыкающийся
лишь о такие препятствия, как истощение природы, истощение способностей
людей к труду – физических и нравственных. Ну и, конечно, противоречие
между производительными силами и производственными отношениями
(без комментариев).

Изложенная модель чрезмерно лапидарна, однако, думаю, главное
отражено. Риторический вопрос: где на земном шаре вы видели «капитализм»?
Если читать не советские учебники по «марксизму», а собственно
Маркса, то нетрудно приобрести следующий взгляд на предмет: единственный
в мире эксперимент по построению «чистого», настоящего капитализма,
доведенного до всех возможных пределов, был осуществлен в СССР
– в результате В.О.К.р. В прочем же мире указанный строй... ну,
хиловат. Нет, конечно, он там есть, но не до такой же степени.

Сразу отвечаю на некоторые из возможных недоумений. Первое: «Как,
ведь «капитализм» – это частная собственность, а мы вот только
сейчас... Где же она была?» – Как, где? Где положено, там и была.
У нас ведь привыкли говорить: государственная, общественная собственность.
Через запятую. Обратите, пожалуйста, внимание на эту запятую:
она стоит миллионов человеческих жизней.

Маленькая такая ошибочка, передержечка: государственное = общественное.
Одна деталька – подрисовать мадонне усы – и все оказывается испоганенным.

Сейчас недосуг выяснять, по какой причине Ленин сотоварищи и сопоследователи
не потрудились разобраться, что же именно понимается у Маркса
под частной и общественной собственностью. Ведь, разобравшись,
уяснили бы, что гос. собственность – частная. И что в «экономике»
«общественной» собственности вообще не бывает и быть не может.
Что «социалистическая экономика», экономика без частной собственности
– бред собачий, а труд без капитала – то же, что северный полюс
без южного.

Что большевики думали, чем грезили и бредили – известно из ПСС,
протоколов съездов, более же всего – из романов А. Платонова.
Реально они добились лишь того, что заменили все существующие
«многоукладные» формы частной собственности одной, самой живодерской
из всех возможных. Называется – капитализм.

Еще недоумение: «Так ведь главное в капитализме – рынок, конкуренция
и еще раз рынок – где все это было?» – Извините, я опять про азы.
При капитализме работают две противоположные тенденции – конкуренция
и монополизация. Последняя – отнюдь не что-то чуждое и постороннее
капиталу. Напротив – он стремится к укрупнению и монополии при
первой же возможности, стараясь сжать сферу докучливой конкуренции
к возможному минимуму. И чем более монополизируется капитал, тем
более неповоротливым, «застойным», маразматическим, реакционным
он становится. Помнится, Владимир Ильич написал работу, где именно
это доказывал. Правда, через некоторое время передумал и решил
поразить мир российскими масштабами – учинить всем монополиям
монополию. Получили то, что и требовалось доказать: маразм, реакция,
загнивание, «высшая стадия капитализма», канун его кризиса. Ну,
а нам довелось и до самого кризиса дожить – кажется, никто не
сомневается в том, что у нас кризис? Так ведь Маркс предупреждал,
и даже Ленин в минуты просветления.

Капитализм – конкуренция и рынок? Конечно, но только между отдельными
субъектами хозяйства, «фирмами». Мыслимы ли либерально-рыночные
отношения внутри цеха, внутри предприятия в самой разрыночной
экономике? Не забудем, что конвейер, система Тейлора – чисто «капиталистические»
изобретения.

Большевики превратили всю страну в одну большую «фабрику» – где
конкуренция и рынок? Они, как и положено, действовали за забором
«предприятия», совпадавшим, в нашем случае, с гос. границей. Разве
СССР не участвовал в международной конкуренции и торговле? Как
же: продавали нефть, танки, иконы, водку, балет, покупали зерно
– все, как у людей. А вы говорите – рынка не было. Просто надо
из цеха на улицу выйти, чтобы рынок обнаружить. Другое дело то,
что гос. капитал в силу своей застойности весьма неконкурентоспособен
в большинстве отраслей, и это – важнейшая (хоть и не единственная)
причина стремления подобных режимов к автаркии, замкнутости, «железному
занавесу», «опоре на собственные силы» и подобному чучхейству.

Оттого, что монополия побеждает конкуренцию, капитал не перестает
быть капиталом. Скорее наоборот: тут-то он только и показывает
себя во всей красе и безо всякого стеснения. Собственно, множественность
капиталов, либеральные традиции конкурентного рынка, антимонопольные
меры – единственная сила, заставляющая капитализм постоянно преодолевать
самое себя, удерживающая общество от коллапса, превращения в черную
дыру советского типа. Грамотные «буржуи» прекрасно знают (на нашем,
хотя бы, опыте) допустимые пределы монополизации, за которыми
капитал рушится под собственной тяжестью. За соблюдением этой
меры старается смотреть государство. Но – прошу обратить внимание:
«государство капиталистов» и государство как капиталист (наш случай)
– две очень большие разницы. И когда, стараниями большевиков,
капитал «схлопнулся» с государством, он получил в руки такую власть,
какая ему никогда и не снилась. Что получилось – расписывать не
буду, все, вроде бы, в курсе. Существенно то, что даже при колоссальной
степени монополизации капитала граждане остаются юридически, граждански
свободными, если монополии не совпадают с государством. Когда
же оно само оказывается единственным монополистом, ситуация меняется
радикально: в собственности работодателя оказываются не только
заводы и прочие железки, но и сами граждане. Не очевидно ли, к
примеру, что советская коллективизация имела главной целью превращение
в казенную собственность не только и не столько коров и земельных
наделов, сколько самих крестьян?

Именно максимальная капитализация общества, полное овладение капиталом
всеми рычагами экономической и политической жизни именуется у
нас «социализмом». «Больше капитализма – больше социализма!» Так
что, гг. строители «капитализма», перестаньте поносить дедушку
Ленина, лучше принесите цветы к усыпальнице. Не хотите – ну, тогда
можно посидеть в библиотеке, попытаться уразуметь смысл произносимых
слов.

Господа, именующие себя коммунистами, имеют бесстыдство по сей
день вешать гражданам лапшу, что они-де за государственную запятая
общественную собственность. Поразительно не их бесстыдство и безграмотность
(нас удивить трудно), а то, что «просвещенные» либералы, как идейные
противники упомянутых господ, воспринимают это вранье как должное,
и тем самым – вольно или невольно – в нем участвуют. Впрочем,
их позиция вполне может объясняться нежеланием слышать о священной
корове «капитализма» столь неприятные вещи. И здесь интересы «правых»
и «левых» по части недопущения серьезного разбирательства в природе
«капитализма» вполне совпадают.

Да, помнится, советские учебники утверждали, что защитники власти
капитала именуются правыми, а не левыми, причем, чем крупнее капитал,
тем правее его адепты... В данном пункте вполне с учебниками согласен.
Крупнее сов. государства капиталиста никто не видел. Отсюда понятно,
что «красно-коричневый» феномен – вовсе не альянс «крайне правых»
с «крайне левыми», и не «пойдешь налево – придешь направо» (этот
путь большевики уже проделали давно). Гораздо проще: те, которые
у нас именуются по сей день «коммунистами» есть просто, элементарно,
вульгарно правые. В согласии с их же номенклатурой. Гитлер и Сталин
– близнецы-братья. Кто из них... Не знаю, кто, и знать не желаю.

Вопрос: желают ли наши либералы, поборники вольностей и прав,
узнать, что они – левые? Вот так казус! Сено! Солома!!

У нас в стране нет (и не было) никаких коммунистов (во всяком
случае, в виде заметных общественных движений, отдельные маргиналы
не в счет). Все противоречия, разбирательства, дискуссии – вплоть
до артиллерийских аргументов – между сторонниками капитализма.
Как назвать «идеологии» сторон? Есть несколько вариантов, наиболее
точные, как кажется, термины (причем вполне освоенные в мировой
науке) – «этатизм» и «приватизм». По-русски – державники и частники
(индивидуалисты). Впрочем, ни на каких терминах настаивать не
буду, кроме принципиального для нашей темы «капитализма».

Кстати, сталинские (и ленинские в значительной мере) представления
о «социализме» отнюдь не с неба свалились. Классики этой идейной
традиции – большей частью немцы. Совсем не те, о которых вы подумали.
А вот какие. Бисмарк. Родбертус-Ягецов. Евгений Дюринг, кстати.
Лассаль. Шпенглер. Последний считается, скажем так, идеологом
протонацистским. Далее все понятно.

Итак: капитализм и рыночный либерализм – не одно и то же. Капитал
никому не давал подписки быть непременно либеральным и гуманным.

Одна парадоксальная (казалось бы) черта тотального, государственного
капитала: он антибуржуазен. Не путайте, пожалуйста, вслед за российскими
«марксистами» капиталистическое и буржуазное. Именно эта каша
в голове позволила им «наехать» в свое время на «буржуев», ликвидация
которых была вполне в интересах капитала: он одним махом устранил
толпу мелких конкурентов, и, насосавшись кровушки, загнил.

Дело в том, что «буржуазия» – это, так или иначе, некоторые люди,
как их не назови – класс, сословие и т.п. На людей очень просто
указать пальцем: вот они, фас! Что и было проделано. Капитал же
уклончив, лица не имеет: он не человек, его не расстреляешь, не
вещь, его не экспроприируешь... И большевики, ополчившись на капитал
(как им казалось), ошиблись адресом – простота хуже воровства.
Истребляя буржуазию, они выступали, выражаясь их же языком, агентами
капитала, делали его историческую работу капитализации России.
Эта работа не прошла даром, и не все, что было сделано в советский
период, пошло коту под хвост. Цена такого прогресса непомерна
– так ведь, опять же, Маркс предупреждал, что капитал за свою
историческую работу модернизации общества дешево не берет.

Теперь же перед нами (все еще) стоит задача перейти от капитализма
«тотального», гос-обезличенного к капитализму с человеческим лицом.
То есть – с буржуазией. Кто спорит: зачастую это лицо есть вполне
рожа. Однако выбор сегодня (как и в 17 году) не между лицами –
симпатичными и не очень. Выбор – между присутствием лиц как таковых
(каких угодно) и их отсутствием.

Кто-то по сей день считает, что работать на себе подобного (хотя
бы и толстого, и с рожей) зазорно? Тогда извольте работать на
не-человека. На сам капитал – безо всякой буржуазии. У нас в позднесоветские
времена принято было говорить о собственности – она-де ничья.
Очень даже точное определение. Капитал – он и есть этот никто.
И, будучи по существу лишен не только человеческого, но и всякого
образа, надевает лишь различные личины по мере надобности – наподобие
врага рода человеческого.

С антибуржуазностью государственного капитала связана другая его
значимая особенность: он с превеликой легкостью сливается с другими
антилиберальными течениями – естественно, представляющими добуржуазные
уклады и ценности. Этим объясняется та естественность, с которой
страны, явно недоросшие до нормального, либерального капитализма,
брались строить «социализм», то есть: перескакивая через период
конструктивной, продуктивной работы капитала, попадали прямиком
в бесславный конец его монополистической эволюции. Примеры общеизвестны
– вплоть до соединения «производства ради производства» с натуральным
людоедством в полпотовской Кампучии. Капитал на стадии старческого
маразма (тотальной монополизации) впадает в детство человечества,
демонстрируя изумленным наблюдателям все исторически известные
формы эксплуатации человека, сплавленные в каком-то противоестественном,
но целостном ансамбле.

Советская экономика вовсе не была «рабовладением», «феодализмом»,
«азиатским способом производства», как казалось многим, пытавшимся
разобраться в этом вопросе. Капитализм оказался способен принимать
на себя личины всей этой архаики – совсем другое дело. Ведь есть
принципиальная разница: все докапиталистические традиционные формы
хозяйства имели свою меру в натуральных потребностях общества
и государства, в различных религиозно-идеологических регулятивах.
Здесь же – совершенно чуждая традиционному обществу безмерность,
самоцельность производства для производства.

Здесь чем больше развито хозяйство, тем больше труда закапывается
в землю, вылетает на ветер, переводится в органическое удобрение.
В связи с этим распространено мнение, что советская модель экономики
неэффективна. Оно, вроде бы, и очевидно, однако скажите: а что
считать критерием эффективности? Для капитала эффективно то, что
позволяет ему во все возрастающих масштабах пожирать живой труд.
Чем больший котлован вырыт сегодня с тем, чтобы его завтра засыпать
– тем эффективнее. И вот тут советскому капитализму равных по
эффективности не было, нет, и, надеюсь, не будет.

В 60-е годы, помнится, от плохого Сталина тяготели к хорошему,
правильному Ленину и неискаженному Марксу. Потом, когда уже выяснили,
что «социализма с человеческим лицом» не бывает, авторитеты посыпались,
как домино. Маркс, если верить нынешним публикациям, делал сплошь
такие ляпсусы, за которые сейчас школьникам двойки ставят, не
понял ничего в Адаме Смите, вообще ни в ком и ни в чем. Адам Смит
тоже хорош... все хороши. Только вот совершенно позорный уровень
полемики с покойниками, удовлетворяющий, видимо, редакции большинства
наших СМИ, говорит о нас гораздо больше и гораздо хуже, чем о
молчащих оппонентах...

«Ирония истории состоит в том, что, несмотря на доступность
источников, в современном мире нет предела для искажений и неверных
толкований различных теорий. Самым ярким примером этого рода является
то, что сделано в последние десятилетия с учением К. Маркса. В
прессе, литературе и речах политических деятелей постоянно упоминается
Маркс и марксизм, так же как в книгах и статьях известных философов
и социологов. Создается впечатление, что ни политики, ни журналисты
ни разу не прочли ни единой Марксовой строчки, а социологи и обществоведы
привыкли довольствоваться минимальными знаниями текстов Маркса.
И при этом чувствуют себя совершенно уверенно, ибо никто из влиятельных
в этой области людей не высказывает недоумения по поводу их сомнительных,
невежественных заявлений. ...

Как это стало возможным, что философия Маркса оказалась искажена
до неузнаваемости, до своей полной противоположности?

Для этого есть несколько причин. И первая из них – это чистое
невежество. ... Каждый считает себя вправе говорить о Марксе,
не прочтя ни единой его строчки или хотя бы того минимума, который
необходим, чтобы разобраться в сложной системе его мыслей и идей.
...

Вторая причина состоит в том, что русские коммунисты присвоили
себе марксистскую теорию и попытались убедить мир, что они в своей
теории и практике являются последователями Маркса. И хотя на самом
деле все обстоит как раз наоборот, Запад согласился с их пропагандистским
тезисом о соответствии русской теории и практики идеям Маркса.»

Это Эрих Фромм написал лет 30 назад, имея в виду ситуацию на Западе,
в первую очередь в США. Увы, с тех пор ничего не изменилось, и
к нам цитированный текст относится в полной мере. Кто-нибудь,
наверное, скажет, что это у них Маркса не читали, а у нас все
конспекты делали? – А причем тут, извините, ваши конспекты? Сами
знаете, куда их употребить, и, давайте, не будем больше об этом.

Моя претензия состоит не в том, что кто-то не любит Маркса. На
здоровье. И не в том, что после Маркса развитие мысли остановилось.
Она в том, что господа, с легкостью меняющие убеждения на очередные
самые прогрессивные, никак не могут изменить одной малости – своей
трогательной безотчетной привязанности к фундаментальным представлениям
сталинизма, впитанным с молоком матери, компотом школы, портвейном
института, водкой аспирантуры, коньяком докторантуры. И покуда
они пребывают в этой невинности, говорить вообще о сколько-нибудь
серьезных убеждениях не приходится – чем бы дитя ни тешилось.
Нет никакого труда заменить идеологические «оценки» при все тех
же понятиях – благо, есть опыт колебания вместе с линией партии.
Изменить сами понятия (а это примерно то же, что и впервые приобрести
их) – большой труд. Дай Бог, чтобы не пришлось ждать для этой
работы шестидесятников следующего века.

Все же процитирую Маркса (давно пора, не так ли?). Пожалуйста,
поверьте (хотя нетрудно и проверить) – не кто иной как он самый
написал: «Одно из величайших недоразумений – говорить
о свободном, человеческом, общественном труде, о труде без частной
собственности. «Труд» по своей сущности есть несвободная, нечеловеческая,
необщественная, обусловленная частной собственностью и создающая
частную собственность деятельность. Таким образом, упразднение
частной собственности становится действительностью только тогда,
когда оно понимается как упразднение «труда». ... Поэтому некая
«организация труда» есть противоречие. Той наилучшей организацией,
которую может получить труд, является его теперешняя организация,
свободная конкуренция, разложение всех его прежних мнимо «общественных»
организаций» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42, с.241-242).

Настоящие революции зарождаются в двух разных местах. В одном
– растет градус общественного недовольства, приводящий к взрыву.
В другом – сидит некто, пишущий книгу. Если порыв восставших не
освящен Книгой, то это – не революция, а бунт. Если книга не воодушевляет
массы людей, то это – всего лишь литературный памятник. Соединение
бунта и Книги – революция в точном смысле слова. _ ³

В 16 – 17 веках гражданские войны в Европе велись под знаменем
Библии. Великая Французская Революция – это огромная «Энциклопедия»
просветителей.

В шестидесятых годах прошлого века в России освобождают крестьян
без земли. В Лондоне открывают первую линию метро, а в читальном
зале Британского Музея сидит бородатый ученый и пишет философский
труд. Через полвека соединение того и другого даст колоссальный
взрыв. В России, а не в Англии. Последствия его огромны, а смысл
– все еще не до конца понятен.

Не странно ли: всякий раз массы простых, малограмотных людей воодушевлялись
самыми толстыми, самыми сложными сочинениями? – Не странно, потому
что потом всякий раз оказывалось: то, что люди делали, имело к
великим книгам очень мало отношения. Толстые тома, похоже, существуют
не для того, чтобы их читать и понимать. Достаточно извлечь оттуда
несколько красивых (желательно иностранных) слов, чтобы все приобрело
новый смысл. Ведь как звучит, например, «экспроприация»! Как это
выглядит – другой вопрос.

Нашим современникам все это тоже знакомо. «All you need is love»
Битлз находило в 70 годах такой же отзвук в русских душах, как
в 20-х – «диктатура пролетариата». Остальные слова – хоть на марсианском.
Но неужели для того, чтобы заниматься любовью, необходимо учить
английский? А для отъятия имущества у ближнего – латынь с немецким?
Ничаво, мы так, старым казачьим способом.

Правда, потом вместо социализма получается капитализм... да и
народу погробили... незадача.

Мир есть война. Рабство есть свобода. Капитализм есть социализм.
И так далее. Множество людей говорят на новоязе, не испытывая
при этом никакого конфуза. Некоторые же тонкие и образованные
натуры чувствуют определенный дискомфорт. В таких случаях для
смягчения неудобства применяется патентованное средство: к одному
из членов фразы добавляются определения. Вроде: государственный,
грубый, неразвитый, извращенный, мутировавший и т.д. Продукт звучит
уже не столь вызывающе, и, заодно, появляется простор для квазидиалектических
размышлений в форме диссертаций. Зима как мутировавшее лето –
ведь остроумно! Мужчина как грубая и неразвитая женщина. Волк
как государственная овца. Мир как особая форма войны – очень тонко.
Вообще-то, в подобной логике можно утверждать все что угодно.
Суждения такого рода смердят, они нравственно неприемлемы, так
как непременно оказываются апологией какой-нибудь гадости, по
формуле: рабство – это особая форма свободы, ненависть – это любовь,
но грубая, а зло – исторически конкретная стадия развития добра.
Но мы оставим нравственные критерии на личное усмотрение читателей,
обратим внимание на теоретическую сторону дела.

Среди прилагательных, призванных сделать приемлемыми дикие утверждения,
особую роль играет слово «реальный». Многим памятна история: когда
всем стало очень уж понятно, что построенный в СССР строй имеет
мало общего с коммунистическими идеалами, цековских идеологов
осенило: мы живем в реальном социализме. Логика проста: мало ли
что там придумали философы, вольно им было, а вот мы живем в реальности,
она сложнее – что смогли, то и сделали. Вот эту реальность и извольте
принимать, и в соответствии с ней корректировать теорию. Хотели
нарисовать на доске круг – но доска какая-то корявая, мел ломается,
руки не оттуда растут – получился квадрат. Он-то и есть реальный
круг. И не тычьте нам своими формулами, «p« какое-то – это все
одни идеи. Вот он, реальный круг, на доске. Практика есть критерий
– пересчитайте свое «p«.

Всякий нормальный математик в ответ на подобные дедукции не колеблясь
воспроизвел бы фразу Гегеля: «Если факты не согласуются с теорией,
то тем хуже для фактов». Гегель знал, что говорил: далеко не всякая
лезущая в глаза «реальность» имеет право именоваться действительностью
и требовать соответствующего уважительного отношения, равно как
порча имущества – отнюдь не «практика». Реальный квадрат – это
недействительный круг. Сколько бы не ссылались на действительно
дрожащие руки и корявую доску. «Реальный социализм» – это нереальный
социализм. Недействительный. Не-социализм. Это очень просто понять.

Но тезис ЦК КПСС имел оглушительный успех. Его приняли не только
те, кому он был прямо адресован – секретари по идеологии и преподаватели
склифософии, но и штатные идеологи противной стороны. Они получили
в руки замечательный аргумент: смотрите, – ведь что мы говорили,
– социализм действительно есть гадость! Социализм – это то, что
они в самом деле устроили, а не то, что там Маркс намечтал, свобода
какая-то. Свобода – у нас, а у них – социализм, ха-ха-ха! Спасибо
ленинскому ЦК за такой подарок!

Вот это интимное совпадение западных либералов и восточных антилибералов
в трактовке социализма особенно интересно. Тут зарыта не одна
собака. Здесь просматривается скрытый, но тем более серьезный
общий интерес.

Он – в том, чтобы ни под каким видом не допустить действительный
(не путать с «реальным») социализм – ни в «жизни», ни в понятии.
Просто потому, что как те, так и другие – ЦК КПСС и Фонд Наследия,
Трумэн и Сталин, Хайек и Мао, Рейган и Брежнев, Гайдар и Зюганов
– антикоммунисты. Их «идеологическая борьба» – борьба нанайских
мальчиков. Две половины капитализма – конкуренция и монополия
– определились как «два мира, две системы», назвались соответственно
«капитализмом» и «социализмом» и стали пугать своих подданных
другой половиной. Выход из капитализма совместными усилиями втоптали
во всемирное подполье. На поверхности остался один многоликий
антикоммунизм – умственный горизонт, общий знаменатель, общее
место нашего времени. Самая большая ложь XX века. Попытки выбраться
из этой лжи выбором между «правыми», «левыми», «центральными»
никуда не ведут – лишь гоняют по одномерной «оси» (иногда сворачивающейся
в окружность), это бега муравьев по ниточке. Выход – в другие
измерения. Хотя бы в нормальный, трех-четырех-мерный мир, где
кроме «право-лево» есть еще другие координаты.

Маркс устарел – говорит кое-кто сейчас. Правильно говорит. Вопрос:
в чем устарел?

Сегодняшние «марксисты» (приходилось встречаться) продолжают говорить
языком «Манифеста»: диктатура пролетариата и т. д. Им совершенно
невдомек, откуда взялось то, о чем они талдычат. А взялось оно
из изучения Марксом истории – прошедшей и современной ему. Важнейшие,
стратегические выводы были сделаны из опыта Парижской коммуны.
Сегодня наш исторический опыт куда богаче и трагичнее. «Марксисты»
его в упор не видят: ведь это наш опыт, он у Маркса не описан,
а самим думать – это что же, с Марксом тягаться? _ ⁴ Посему Парижская Коммуна была, а ГУЛАГа не было.
(Если не было – будет!). «Прибавочное время» у Маркса описано,
а вот убийство трудом – не описано. В его времена о таком и помыслить
было невозможно. Маркс старался изучать действительность, марксисты
изучают Маркса. Сегодня они уже не могут отличить социализм от
капитализма – полная дисквалификация. С ними все понятно. А вот
с Марксом – не все. Разбираться с ним «в целом» нет никакой возможности.
Только некоторые пункты.

Во-первых, что такое «классы». Дело в том, что все население СССР
определяло классы по «Великому почину» Ленина, который «развил»...
что? Куда? В «Немецкой идеологии» Маркс выделяет два типа исторического
субъекта (проще – два типа людей): классовый индивид и личность.
Одно противопоставляется другому и вне этого различения обессмысливается.
Классовый индивид – человек, жизненный путь которого, его мировосприятие,
идеология определены его местом в системе общественного разделения
труда, общественной статистикой. Это человек как функция производства:
любая функция – рабочий, крестьянин, предприниматель, ученый,
политик – кто угодно как человек ограниченный (обусловленный,
детерминированный) этой функцией. «Классовый человек» в некотором
смысле ограниченно вменяем: его жизнь – следствие обстоятельств,
а не собственного выбора. Это как библейские «малые сии», которых
постоянно кто-то соблазняет. Соответственно, личность – человек,
преодолевший (постоянно преодолевающий) свою ограниченность, «функциональность»,
обусловленность, «классовость», поднимающийся на уровень всечеловеческого,
всеобщего. В формах своей деятельности, мышления, идеалов, мотивов,
способностей, отношения к ближним и дальним. Только личность способна
к полноценной вменяемости, ответственности – за себя и других.
Собственно, «личность» – синоним человека вне-, сверх-, без-классового
– коммунистического – свободного.

У Ленина «личность», вместе со свободой и нравственностью, исчезла,
была агрессивно изничтожена, остались классы. Остались классовая
борьба, фанатизм победы, исчезла цель борьбы. Вернее, она была
подменена. Слова «коммунизм», «социализм» – конечно, на каждом
шагу, но... без личностей – сплошь масссы, классссы. Не победа
рабочих над собственной – и всеобщей – ограниченностью, а победа
над буржуями. (Точно так же инквизиторы в свое время боролись
с грешниками, хотя всякий добропорядочный христианин знает – с
бесом надо бороться прежде всего в самом себе). Победили буржуев
– получили капитализм (см. выше). Ленин ведь был апологет «классового
подхода», а Маркс, – чтоб вы знали, – бесклассового, т.е. коммунизма...

В чем устарел Маркс применительно к понятию «классов»? Не Ленин,
а именно Маркс? Классы сегодня не те, не так выглядят? Общество
уже не индустриальное, постиндустриальное? Ну так исследуйте,
на здоровье. Может, исчезло различие между людьми социально обусловленными,
ограниченными и свободными? Не смешите. Не может Маркс устареть
в этом пункте, и не устареет еще очень и очень долго – покуда
сосуществуют люди обоих сортов. _ ⁵
Те, кого мы сегодня, здесь и сейчас видим среди нас, кто заслуживает
имени личности, человека свободного – суть носители живого, действительного,
реального социализма – островок, анклав, плацдарм бесклассового
общества. _ ⁶ Его в нашей жизни ровно
столько, сколько людей свободных. Они живут поверх «классов» –
своих и чужих, к каким бы «классам», «стратам» и профессиям формально
ни принадлежали. Они вовсе не обязательно носители «социалистической
идеи» и соответствующей словесности («идея» эта сейчас настолько
обезображена, инфицирована, испрокажена, что лучше от нее держаться
подальше). Они носители свободы, что для действительного социализма
куда важнее. _ ⁷ И в этом смысле –
все мы, всегда в некоторой степени живем при социализме. Вопрос
в степени. Или, если угодно, мере. В количестве, которое переходит
или никуда не переходит, или переходит в Кащенко.

В обществе, подчиненном «производству для производства» – в либеральном
или тоталитарном варианте – личности возникают постоянно (не могут
не возникать – из любого сора, неистребимо, соль земли), но постоянно
– вопреки. Деланье гвоздей из этих людей поставлено на поток.
В этом (нашем) обществе все подлинно общественное (свобода – нравственность
– ответственность) целиком загнано в сферу частной жизни, является
«личным делом». Зато сфера «общего» (хотя бы в форме «государственного»)
оккупирована частными интересами. Все «общественные» институты
(экономические, политические, научные – какие угодно) заняты выдавливанием
личностей в факультативность, случайность. Здесь социализм маргинален
(хоть всегда и присутствует), а общество, конечно, не-социалистическое.
Но ведь слово «социализм» традиционно связывается с некоторым
общественным устройством, которое «социалистично» в основе своей.
Что бы это могло значить на сегодняшний день – после кромешной
послемарксовской истории?

Выше, надеюсь, было показано (доказано ли – другой вопрос), что
«обобществление» в форме огосударствления средств производства
приводит к результатам, ничего общего с социализмом не имеющим,
а точно наоборот. _ ⁸ Просто потому,
что экономика – всегда, по определению, – сфера господства общественного
разделения труда, функционирования «частичного человека» и, соответственно,
частной собственности, частных интересов. Хоть либеральная, хоть
тоталитарная. В ней, как не перекраивай собственников, из частной
собственности не выскочишь, никакого социализма не получишь. В
«экономике» функционирование людей всегда означает их эксплуатацию.
Не в идеологическом, одиозном смысле, а в буквальном смысле использования.
_ ⁹ Поэтому экономика всегда и по
существу безнравственна. («Нравственность» определяется вполне
традиционно – по Канту: человек для человека как цель, а не средство,
что предполагает человека целостного). Преодоление эксплуатации
– это преодоление экономики, ее «определяющей роли» в жизни человека
и общества. Преодоление ситуации, в которой «экономика определяет».
И здесь главный вопрос: кто, как, посредством чего может это сделать?
Не только в своей личной биографии, но и в куда более значимых
масштабах? Целостный человек (и – что то же – общечеловеческий
интерес) реализуется в первую очередь в нравственности. Поэтому
противоречие между частным и общим выступает как противоречие
между нравственностью и экономикой. _ ¹⁰

Нравственность может выступать не только факультативным «частным
делом», а серьезной силой только будучи организованной – как нравственное
государство. _ ¹¹

Здесь мы сразу сталкиваемся с еще одним идеологическим общим местом,
согласно которому «политика есть концентрированная экономика».
Происходит эта сентенция, разумеется, из сочинений Ленина. Ее,
тем не менее, повторяют с одинаково глубокомысленным видом на
всех политико-идеологических флангах – не давая себе минимального
труда задуматься. Хотя значит она вот что: политика есть концентрированная
безнравственность. И никак иначе. Макиавеллизм-ленинизм. То, что
в этой констатации немало правды, более чем очевидно – такой политики
мы все насмотрелись до тошноты. Но ведь, когда говорят эту самую
фразу, имеют в виду другое: не только то, что «так есть», но что
так есть всегда и везде, что так оно и должно быть, и никак иначе
быть вообще не может. _ ¹² А вот такое
серьезное обобщение не следует ровно ни из чего. Ведь далеко не
всегда и везде политика есть «надстройка» (пристройка, прокладка)
при экономике – в самом дурном смысле «Краткого курса». Ее «относительная
самостоятельность» может заходить достаточно далеко – и всякий
политик это знает. Вопрос в том, куда, кем и как эта самостоятельность
направлена. Нравственность экономике противоречит, но противоречие
противоречию рознь. Разумеется, возможны (и бывают) политики и
государства, которые попросту мордуют экономику во имя неких догм
(вряд ли имеющих хоть какое отношение к нравственности), – потом
они экономикой бывают примерно наказаны, – я не об этом. А вот
о чем: противоречие между политикой и экономикой – это и внутреннее
противоречие самой политики. Политика, которая есть «просто» концентрированная
экономика, во-первых усугубляет те кризисы, в которые экономику
непременно заносит время от времени. Во-вторых, она гражданина,
и так загнанного экономикой в профессиональный кретинизм, в этом
состоянии удерживает всей своей внеэкономической мощью. С другой
стороны, политика, которая не работает на экономику, нелепа (а
не нравственна), утопична и провальна.

Именно противоречие: с одной стороны, дать экономике максимальную
волю, и, с другой стороны, держать ее в узде, подчиняя общечеловеческим
задачам. Реализация этого противоречия – то, что делает политику
социалистической. Примерно то же утверждал Ф. Энгельс: «Коммунизм
– это экономически обусловленное уничтожение прежнего, экономически
обусловленного способа существования индивидов.»

Конечно, вопрос: какая, всякая ли экономика к этому пригодна?
Ответ совершенно однозначен – либеральная, рыночная. Чтобы быть
в состоянии выполнять эту самую, социалистическую задачу, государство
должно быть не в экономике, а над ней. Еще раз: когда государство,
пытаясь стать «социалистическим», национализирует производства,
влезает сапогами в экономику, оно оказывается наихудшим капиталистом
из всех возможных. Чтобы разумно регулировать экономические интересы,
надо быть самому от них свободным – элементарно, Ватсон. Судья
на поле не должен бить по воротам. Всемерное разделение власти
и собственности – непременное условие. Поэтому утверждение,
согласно которому и либерализм и тоталитаризм – лишь формы капитализма,
верно, но не полно. Чума на оба ваших дома, но разная. Тоталитаризму
– чума бубонная, либерализму – чумка. Только либерализм способен
создать эффективно работающую экономику как условие, предпосылку
и основание (базис, если угодно) социализма. _ ¹³
Гражданское общество как его же предпосылка – не более чем иносказание,
синоним того же экономического либерализма: это развитая система
контроля граждан за действиями власти и эффективные механизмы
ответственности власти перед гражданами. Либеральная демократия
создает людям более-менее сносные условия для осуществления свободы,
хотя эту свободу никоим образом не гарантирует. _ ¹⁴

Таким образом, формула социализма это: либеральная экономика плюс
нравственное государство. Социализм непременно содержит в себе,
внутри себя капитализм, частную собственность (в виде «экономики»,
«базиса») – вот положение, никак не умещающееся в квадратные головы
наших «коммунистов» («либералов» тож). _ ¹⁵

Предвидятся еще возражения. Например: государству положено быть
правовым, а не нравственным. Конечно, правовым, трудно спорить.
Правовое государство – это политика как концентрированная либеральная
экономика. То есть государство собственно буржуазное. Оно – основа,
без него никуда, но это еще не конец истории. _ ¹⁶

И, кроме того, я, ведь имею в виду очень простую вещь: в аппарате
власти должна быть собрана некоторая критическая масса элементарно
приличных (и грамотных) людей. Это, скажете, утопия? – В известной
мере, да. Во всяком случае, здесь и сейчас. Но я ведь не только
о «сейчас». И, кстати, ничего наше народонаселение так не желает,
как именно этого. Если уж что Россия действительно «выстрадала»,
так это именно нравственную власть. _ ¹⁷

Всякая власть развращает, абсолютная – развращает абсолютно? Не
так уж сие глубокомысленно. Во-первых, абсолютной властью в истории
обладал только один человек – он же Спаситель. Так что думайте
сами. Да и по простым человеческим меркам – всякое бывает. А то,
что наши органы власти превратились в отстойник для всякого рода
закомплексованных, срывающих на стране свою неполноценность –
так еще не вечер. Существуют гораздо менее накладные для общества
формы психотерапии.

И, кстати. Предложенная формула социализма позволяет либералам
и социалистам объединить усилия – самым естественным образом.
Правда, тем и другим пришлось бы для этого подумать над смыслом
слов.

Дополнение

---

Ниже приводится фрагмент одного из неопубликованных вариантов
той же статьи. Привожу его для того, чтобы показать, как некоторые
«кабинетные» построения получают вполне эмпирическое подтверждение.

---

В период горбачевской перестройки, когда руководство шесть
лет тужилось начать реформы, но кряхтение никак не переходило
в роды, страницы газет и журналов были заполнены сочинениями публицистов,
пытавшихся выработать некое общее понимание того, что было, что
есть, что будет и на чем сердце успокоится. Работа эта была очевидно
далека от бесспорного результата, когда Ельцин приступил к «радикальным
реформам» – и тут стало не до умозрений, «процесс пошел». Это
бы ничего, но реформы оказались связаны с тяжелыми испытаниями
для масс людей, а тяготы куда легче переносить, когда понимаешь,
«почему», «за что», «ради чего» приходится терпеть.

Между тем, сама возможность понимания оказалась если не целиком,
то, во всяком случае, значительно разрушенной. «Самое передовое
учение», позволявшее без труда объяснить все, что угодно, подверглось
основательному поношению, и сегодня в приличных домах звукосочетание
«Маркс» воспринимается как непристойность. Собственно, это и есть
единственный осязаемый результат духовных бдений тех лет. Оно
бы тоже ничего, но взамен мы имеем совершеннейший идейный разброд,
отсутствие сколько-нибудь последовательных и внятных воззрений,
оставляющее рядового гражданина дезориентированным и лишенным
точки умственной опоры.

Конечно, для того, чтобы «свято место» не оставалось пусто, на
него тут же стала претендовать православная церковь. Но христианское
миропонимание (во всяком случае, в том виде, в котором оно большей
частью преподносится) способно удовлетворить разве что умственные
запросы младшеклассника, узнающего из авторитетного источника,
что любовь – это хорошо, добро – не пустой звук, красть нельзя,
богатым быть не запрещено, но жадничать плохо… Пусть простят меня
верующие, – я знаю, что христианство не исчерпывается столь элементарными,
хоть и абсолютно необходимыми нравственными ориентирами. Но когда
на вопрос «что происходит?» нам отвечают, что происходит «борьба
добра и зла», я вспоминаю упрек одного из римских первосвященников
своим епископам: вы, наверное, забыли завет «быть мудрыми как
змии, и невинными как голуби», и вместо этого вы стали мудры как
голуби…

Довершили разгром понимательных способностей граждан невинные,
как змии, политики – путем массированной и чисто конъюнктурной
эксплуатации разных «идеологических» наименований, в результате
чего вся политическая терминология оказалась дискредитированной.

Что было? – Псевдосоциализм. Построили его, ясное дело, псевдокоммунисты.
Теперь, конечно, псевдодемократия, псевдорынок, псевдоприватизация,
псевдодуховная псевдооппозиция псевдореформам… Ничего настоящего
– все фальшиво. Все плывет, как в дурном сне, ухватиться не за
что, узнать никого нельзя – одни рожи, хари и личины. …

Это было написано, так сказать, довольно умозрительно. Но вот
в 1998 г. я оказался в одном из поволжских городов. Там шла избирательная
кампания, соответственно, изучалось общественное мнение. Например,
попытались выяснить: чего граждане больше желают – «стабильности»,
или «изменений». Эта дилемма является стандартной для «предвыборной»
социологии и обычно, скажем, в США, такие исследования позволяют
довольно точно прогнозировать результаты голосования. Но в нашем
случае эта схема откровенно не работала. Оказывается, граждане
хотят стабильности, но «не так, как сейчас». То есть они хотят
изменений? Нет, изменений они не хотят, боятся, будучи уверены,
что все перемены только к худшему. Т.е. мы получили результат,
который оказалось невозможно рационально интерпретировать. Значит,
мы спрашивали не так и не о том. Не буду описывать ход дальнейшего
исследования, но результат (полученный главным образом по материалам
фокус-групп и глубинных интервью) был следующим.

Главное, чего люди хотели, можно назвать словом подлинность. В
основе – чувство неподлинности всех основных жизненных реалий.
Они описывались словами «подмена», «халтура», «подделка», «обман»,
«неподлинное», «ненастоящее», «фальшивое», «иллюзия». Говорилось
также про наваждения и кошмарные сны. Ненастоящими, подмененными,
иллюзорными оказались… Страна. Государство. Правительство. Деньги.
Работа. Зарплата. Пенсия. Армия. Милиция. Экономика. Политика.
Выборы. Любовь (подменяемая сексом). Искусство. Язык. Новости,
подаваемые в СМИ. И так далее, за что ни возьмись. Жуткая картина:
вся жизнь оказывается ненастоящей, неподлинной; бесспорной и подлинной
остается только смерть. _ ¹⁸ Понятно,
что при таком мироощущении дилемма «стабильность / изменения»
малозначима – она просто «не о том». У людей оказалась болезненно
фрустрирована потребность в смысловой упорядоченности мира и жизни
(иногда называемая в логотерапии В. Франкла волей к смыслу). Без
адекватного, точного языка осмысление действительности если не
невозможно, то крайне затруднено – что, собственно, и требовалось
доказать.

Продолжение следует.

---

1. «Пренебрежительное отношение к слову, дескать, это
все слова, обернулось тем, что слова захватили человека заложником
в его же собственном бытии, не только представляя его жизнь, но
зачастую подменяя ее. Слово стало поступком, претендующим на нравственную
норму, притом что само оно не нормально.» (А. Босенко. О другом.
Киев, 1996., с.41).

2. Исследование, которое хочется постоянно цитировать:
В. Клемперер. LTI. Язык третьего рейха. Записная книжка филолога.
М., 1998. Ничего, подобного указанному сочинению, в российской
политической филологии нет. Десталинизация языка не была проведена
– этим объясняется очень и очень многое.

А вот выдержки из реферата работы А. Шлесинджера «Политика и проблемы
языка в Америке»: «Одним из признаков деградации демократических
принципов является дегенерация языка политики, которая проявляется
в манипуляции понятиями, затемнении смысла, использовании жаргона
военной бюрократии. ... Демократия должна спасать свой язык. ...
Именно это отрицание чистоты языка, которое основывается на примиренчестве
с языковыми неточностями, с возведением узуса в ранг апофеоза
языка и является по своей сути ослеплением самих же себя искусством
риторики. Критикуя демагогичность современной американской политики,
автор указывает, что в будущем наиболее существенным и эффективным
мог бы стать вклад лингвистов и языковедов-практиков, а именно
писателей, педагогов в нормализацию языка политики и, в конечном
счете, спасение ее самой». (Язык, идеология, политика. М., РЖ
ИНИОН, 1982, с. 76-77).

3. Кстати, отсюда следует: нам могут грозить сколь
угодно бессмысленные и беспощадные бунты, но не революции – ни
у кого подмышкой нет Книги.

4. Маркс дан в «разуме», текущая история – в «чувствах».
Лейбниц: чувства без разума слепы, разум без чувств пуст. Разум,
отключенный от чувств, спит. Сон разума рождает чудовищ.

5. Важное notabene: очень не хочется, чтобы данный
текст был понят в духе сверхчеловеческих комментариев с позиций
«личности» по адресу копошащихся во мраке «классовых индивидов».
Просто здесь речь о некоторых предельных идеализациях, которые
в жизни в чистом виде встречаются крайне редко. И «простой человек»
не так уж прост. И ответственность за его жизнь с него никем не
снята – как бы ему этого ни хотелось.

6. Разницу между социализмом и коммунизмом здесь уточнять
не будем.

7. (Поздн. прим.). В недавно опубликованных рукописях
Мих. Дифшица читаем: «Эти марксисты были лучше там, где они не
были марксистами, а были хорошими демократами (ибо quasi-марксизм
есть буржуазность, но худшая, не демократия». (Лифшиц Мих. Что
такое классика? М., 2004 г., с. 280).

8. Из этого, заодно, следует, что тезис Маркса-Энгельса
о том, что «формальное обобществление» средств производства должно
предшествовать и выступать условием их «реального обобществления»
исторически не оправдался и должен быть признан ложным. Или устаревшим
– как больше нравится. Или же он должен быть радикально переосмыслен.
Кстати: это одно из тех положений «классиков», которые происходят
больше из гегелевской игры понятий «формальное – реальное», чем
из действительной практики.

9. Можно вспомнить советские документы вроде «О повышении
эффективности использования молодых специалистов...» Никому, кажется,
не приходило в голову написать это «использование» по-латыни?

10. Здесь мы оставляем без рассмотрения то обстоятельство,
что это противоречие – выражение внутреннего противоречия производства,
рассматриваемого в целом, где «экономика» – лишь сторона этого
целого.

11. Прошу не искать аналогий и генеалогий этого тезиса
в трудах «евразийцев» – как «классических» (Н.Н. Алексеев), так
и, тем более, современных.

12. Один из популярных вариантов того же тезиса: «политика
– дело грязное». Политики сами этого не говорят (а делают), говорят
большей частью журналисты. Тем самым политикам дается индульгенция
на какие угодно гадости («что поделаешь – работа такая»). Хотя
сами политики прекрасно знают, что нет ровно никакой непременной
необходимости поступать именно наихудшим образом – это всегда
дело личного выбора.

13. «Базис», т.е. «экономика», всегда и при всех раскладах
представляет собой «частную собственность». Мечты об особом «базисе
социализма» – сон разума, родивший чудовищ. Социализм – не особый
базис, а преодоление «базиса» как основы жизни, утверждение жизни
на иных, человеческих основаниях: не «естественно-исторических»,
а культурно-исторических. Не жить, чтобы есть, а есть, чтобы жить.
Невелика премудрость, казалось бы. «Частная собственность как
базис социализма» может быть произнесено с разными логическими
ударениями. В адрес коммунистов: «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ есть базис
социализма». В адрес либералов: «Частная собственность есть базис
СОЦИАЛИЗМА». Хотел было попросить прощения за менторский тон последнего
пассажа – но вдруг сообразил, что это самый благопристойный тон
из всех возможных в данной ситуации. Остальные тона совершенно
немузыкальны. 2Х2=4, уж извините.

14. Ее вообще никто и ничто не гарантирует. Демократия
– это, разумеется, не свобода. Демократия – возможность выбирать
других (депутатов, к примеру), свобода – выбор самого себя. Хотя:
о каком выборе речь? Если действительно есть выбор из «вариантов»,
то все они одинаково безразличны. Выбирать себе родину? Или любимую?
Как это? Свобода – в необходимости быть (стать) самим собой –
без вариантов и выбора.

15. Не к подобным ли выводам приближался в свое время
Ленин, вводя НЭП и говоря о необходимости «коренного изменения
всей точки зрения на социализм»?

16. Если кто смотрит кино: одна из непременных голливудских
тем – безумие, безнравственность и безвыходность совершенно «правового»
сутяжничества. Слава Богу, до Америки уже доехали темы европейской
и русской классики.

17. «На Западе, между прочим, считают, что наши главные
проблемы в экономике лежат в сфере нравственности. ... Потому
что в конечном итоге управление экономикой всегда осуществляется
в чьих-то интересах. И выбор здесь небольшой – или во благо народа,
или на процветание отдельных субъектов общества. Той же бюрократии,
например, или «важнейших отраслей промышленности», или симпатичных
власти экономических монстров. И этот выбор как раз и лежит в
сфере нравственности. О чем лучше всего свидетельствуют последние
восемьдесят лет нашей истории». (М. Кругов. Тайна инфляции. «Новая
газета», №3, 1999).

18. О том же – политолог Л Шевцова: «Сама нынешняя
российская система построена на имитационном ресурсе. Все является
в конечном счете имитацией – имитация парламента, федерации, многопартийности,
оппозиции и даже имитация силы. Все, что власть производит, это
суррогат.» («Новая газета», №15, 2002 г., с. 4).