Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Опубликовано в журнале «Власть», №6, 1999 г.

ВЛАСТЬ ДЕНЕГ

(заметки по политэкономии сталинизма)

Чрезвычайно большую роль в нашей истории сыграли бесы. Я, конечно,
не о средневековых рогатых страшилищах, а о тех, которые почему-то
особенно бурно стали плодиться в ХХ веке. Бесами их, вроде бы,
вошло в обыкновение именовать с тяжелой руки Достоевского. Далее
– Бердяев, далее – везде.

Упомянутым существам на все человеческое наплевать, им внутренне
чужды какие бы то ни было серьезные убеждения и чувства, они с
ледяным равнодушием и презрением относятся ко всем и всяческим
убеждениям, идеалам и их носителям. Но при этом очень похожи на
людей, или, во всяком случае, довольно успешно нас имитируют.
Говорят, вроде бы, те же слова, за что-то или против чего-то,
вроде бы, борются. Но есть в их поведении что-то такое «специфическое».
Это печально знаменитая «воля к власти». Власть превыше всего,
а уж какие там «теории», «идеалы», «лозунги» к ней ведут – безразлично,
это лишь слова, имеющие вес только для толпы ограниченных недоумков,
каковыми бесы считают нас с вами. Ни по каким вопросам и проблемам
у них своей позиции нет, она им в принципе не нужна. Все внешнее,
показное, заемное, все чужое. Внутри же – пустое место. «Образ,
который они принимают, также зависит от их выбора; а так как самая
сущность бытия бесов – ложь, образ этот – фальшивая видимость,
маска. По характерной русской пословице «у нежити своего облика
нет, она ходит в личинах». _ ¹

Черт страшен не тем, что рогат и черен, а тем, что собственного
лица не имеет. Это идеальный образец конъюнктурщика, который всегда
«в первых рядах», без колебаний колеблется вместе с линией партии,
азартно следит за спорами и дебатами – когда бы и куда бы половчее
встрять, пнуть лежачего, взбежать на пьедестал прежде триумфатора,
дабы успеть объявить его самозванцем и предателем.

Заметьте – в дискуссиях о том, что было, что есть и что будет,
они никогда не выступают с собственной программой, концепцией
– таковых не имеется. Они не способны ничего ни создать, ни придумать,
не их это дело. Они непременно подхватят чужую мысль, лозунг,
теорию (из числа «перспективных»), встанут «в авангарде» и немножечко
«извратят». И все, пиши пропало: результат любого дела оказывается
таков, что остается только чертыхаться и отплевываться.

Рискую утомить читателя, но все же приведу длинную цитату из уважаемого
мною автора.

«В одной сказке К. С. Льюиса мудрый бобр говорит: «О людях
– прошу не обижаться – возможны два мнения. Но о существах, которые
притворяются людьми, не будучи таковыми, двух мнений быть не может».
Тот, чье сердце жгут обиды, нанесенные не только ему лично, кто
с горячностью защищает свои убеждения, а не просто свой успех,
– это человек. Никак не Человек с большой буквы, который «звучит
гордо», а просто человек, о нем возможны два мнения. Это глупый
человек, если в голове его путаница; это недобрый человек, если
озлобленность, хотя бы имеющая источником нечто вроде праведного
гнева, возобладала в нем над другими чувствами; но это – человек.
Но чем яростнее спор двух людей, тем неизбежнее в него вступит
третий лишний, отнюдь, впрочем, не считающий себя лишним: тот,
для кого все боевые девизы кипящего перед ним спора – только слова,
которые для него ничего не значат, но могут послужить его успеху,
как предмет холодного, расчетливого манипулирования. Для простоты
условно назовем его «нечеловеком» – тем, о ком двух мнений быть
не может.

Как бы люди ни заходились в своих спорах, им не надо было бы ни
за что звать себе на помощь «нелюдей». Но так называемая логика
борьбы срабатывает снова и снова. «Зачем ты с ним водишься?» –
«Молчи, ты ничего не понимаешь; так надо; это же наш нечеловек».
Человек не только принимает нечеловека в союзники, он принимает
его, так сказать, вовнутрь самого себя, сам ему уподобляется –
какая-то неживая металличность интонации, куда более страшная,
чем любая ярость, механическая целеустремленность движений, знаменующая
вытеснение юмора и чести навязчивой идеей победы.

Когда люди перестают чувствовать себя не только разделенными,
но и объединенными ситуацией спора, занятия человеческого, когда
они окончательно и безнадежно разучиваются понимать друг друга,
они сами, по своей воле, уступают все свои позиции и в придачу
к ним все свои моральные права – нелюдям. А уж те приступят к
делу, что называется, без дураков, те наведут порядок – свой порядок;
и ужас будет в том, что людям даже не на что будет жаловаться.
Все по заслугам. Человек, который с пеной у рта нас оспаривает,
имея для этого человеческие мотивы, хотя бы, с нашей точки зрения,
и дурацкие, должен быть нам всегда ближе, чем «нечеловек», который
с нами вроде бы во всем согласен, ибо это ему ничего не стоит». _ ²

Особенно крепко запахло в России этим духом после революции. Не
сразу, но довольно быстро стало просто не продохнуть. Вот свидетельство
(одно из множества).

«Это только первые недели я продолжал считать надзирателей,
следователей такими же людьми как я, ну, ошибающимися или же негодяями,
но все же людьми. Потом у меня это прошло. Мгновенно. Однажды
в нашу двадцать девятую надзиратели принесли арестанта с допроса.
Это был старый человек, который поразил нас тем, что сидел в нашей
двадцать девятой в 1911 году. Он был слаб, болен, и били его,
очевидно, больше других. Когда два надзирателя его внесли, он,
словно мешок, упал на пол у двери и лежал неподвижно. Мы не могли
к нему сразу же броситься, потому что один надзиратель остался
с ним в камере у приоткрытой двери, а другой вышел и через две
минуты вернулся, пропустив вперед женщину в белом халате.

Признаюсь, что мы даже на какие-то мгновения забыли о нашем избитом
товарище. Это была красивая, очень красивая молодая женщина. Мы
не видели женщин много месяцев, это был представитель «того»,
утерянного мира. Мы не могли отвести от нее глаз. Не наклоняясь,
красивая женщина в белом халате носком маленькой элегантной туфли
поворачивала голову лежащего человека, его руки, крестом раскинутые
на асфальтовом полу камеры, его ноги. Потом она обернулась к надзирателям
и сказала: «Перелома нет, одни ушибы...».

Повернулась, и, глядя на нас, но не видя, вышла из камеры. За
ней вышли надзиратели. Вот тогда я понял сразу и навсегда, что
они не такие, как мы. Не такие, какие мы были, и уж вовсе не такие,
какие мы сейчас и какими мы будем. С этими нельзя вступать в человеческие
отношения, нельзя к ним относиться, как к людям, они людьми только
притворяются, и к ним нужно тоже относиться, притворяясь, что
считаешь их за людей». _ ³

С описанных времен много чего изменилось, но сегодня, как почитаешь
газеты да посмотришь телевизор, – опять вспоминается пушкинский
эпиграф к достоевскому роману:

Хоть убей, следа не видно.
Сбились мы, что делать нам?
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.

Теологическими и демонологическими трактовками истории я заниматься
не могу – по причине нерелигиозности. Однако предмет требует понимания
– ведь слишком очевидно, что во всем этом, как минимум, «что-то
есть». Можете находить это сколь угодно несообразным, но мне,
как кажется, удалось обнаружить способ понимания указанных феноменов
– с помощью «Капитала» К. Маркса.

Впрочем, еще один предварительный пример. Вот ситуация, тысячи
раз описанная во всех учебниках по экономике: человек предложил
другому некий товар или услугу, согласился с предложенной суммой,
оказал услугу, получил сумму... что он сделал потом? Потом – пошел
и удавился. Результат, учебниками не предусмотренный – он из другой
литературы. Между тем, результат, описываемый вполне «экономическим»
словом – расплата. Как вы понимаете, речь о том специфическом
виде услуг, стандартная цена коих – тридцать сребреников. Довольно
странно, что услуги эти, столь распространенные в истории человечества,
стабильные спрос и предложение, создавшие уникальный в своем роде
рынок, не стали для политэкономов предметом серьезного изучения.
Достаточно обратить внимание хотя бы на то, что нравственные категории,
применяемые к оценке таких деяний – кальки экономических понятий:
«продажность», «расплата», да и сама «оценка».

Причем тут бесы? Ну, так ведь где грех, там и бес. А сей грех
– прочим не чета. Иуда, как-никак – главный грешник Нового Завета.
Странно, что в Нагорной проповеди не сказано: «НЕ ДОНОСИ!» Может,
там не все сказано, и кое о чем нелишне самим догадаться? Во всяком
случае, нам в России, где не так уж давно иудин грех прямо вменялся
гражданам в обязанность? _ ⁴

Теперь о том, причем здесь Маркс с «Капиталом». У нас уже сложилась
традиция (вполне безграмотная и бессовестная, на мой взгляд) именно
там видеть истоки отечественных безобразий. (С таким же успехом
можно обвинять Эйнштейна в подготовке чернобыльской катастрофы).
Нелишне вспомнить, что именно на методологии «Капитала» основана
культурно-историческая теория психики Л. С. Выготского (признаваемая
на уважаемом нами Западе величайшим вкладом в психологию ХХ века).
Уже одно это позволяет усомниться в справедливости распространенного
мнения, будто Маркс – это 1) экономист, 2) экономист устаревший.
Дело ведь в том, что «экономикой» Маркс не занимался. Ведь подзаголовок
«Капитала» гласит: «Критика политической экономии». Не «политэкономия»,
а «критика» ее. Тем, кто знаком, хотя бы в самом общем виде, с
немецкой классической философией, начиная с «Критики чистого разума»
Канта, очевидно – слово «критика» в подобном контексте не может
быть случайным и значит много чего. Для тех, кто незнаком, ограничусь
кратким пояснением: «Капитал» – работа не по «экономике», а, скорее,
по исторической антропологии. Это книга не о «хозяйстве» а о человеке
как деятеле и творце («бездеятеле», впрочем, тоже). И о месте
хозяйства в его жизни. «Капитал» – работа не о деньгах и товарах,
а о людях среди товаров и денег. _ ⁵

Наука занимается необходимостью, философия – свободой. Наука –
«объектами» (вещами и людьми как вещами), философия – «субъектами»
(людьми как людьми). Поэтому главное, что Маркса интересовало
– не выявление «законов экономики», управляющих человеческой жизнью,
а возможность освободиться от их «определяющего» влияния. Не коловращение
товаров и денег, а «человеческое измерение» этих и всех прочих
категорий.

Впрочем, Марксу дописать свой труд не удалось, что имеет (по сей
день) множество последствий. «Капитал» не закончен не только в
согласии с намеченным автором планом _ ⁶, – если бы Марксу удалось
прожить еще лет сто и посмотреть на происходящее, сам план был
бы, безусловно, доработан. Жизнь, как водится, преподнесла сюрпризы:
категории «Капитала» вовсе не исчезли, но нередко предстают в
довольно неожиданном виде (неожиданном – для тех, кто убежден
в том, что они обязаны вести себя так, как им предписывают советские
учебники, если же они позволяют себе «вольности», то просто не
узнаются в лицо).

Дописать «Капитал» – работа не совсем понятно для кого. _ ⁷ Не говорю
уж о том, что для начала надо хотя бы прочесть и понять то, что
уже написано – с этим также немалые проблемы. Однако, так или
иначе, дело надо делать. Вот и попробуем внести хотя бы лепточку.
Размер ее, ясное дело, невелик, ну да чем богаты. Впрочем, что
это я оправдываюсь?

Э. В. Ильенков, разбираясь в природе идеального, обнаружил: «Дело
в том, что «форму стоимости» может принимать на себя любой
чувственно-воспринимаемый предмет, удовлетворяющий, прямо или
косвенно, человеческую потребность, – любая «потребительная ценность».
Это непосредственно-универсальная форма, которая совершенно безразлична
к любому чувственно-осязаемому материалу своего «воплощения»,
своей «материализации». Форма стоимости абсолютно независима от
особенностей «натурального тела» того товара, в который она «вселяется»,
в виде которого она «представлена». В том числе и от
денег, которые лишь выражают – представляют своим специфическим
телом – эту загадочную реальность. Она всегда остается чем-то
отличным от любого материального, чувственно-осязаемого тела своего
«воплощения», от любой телесной реальности.

Своего собственного тела у этой мистически загадочной реальности
нет, и поэтому она с легкостью меняет одну материальную форму
своего воплощения на другую, сохраняясь во всех своих «воплощениях»
и «метаморфозах», и даже наращивая при этом свое «бестелесное
тело», управляя судьбами и движением всех тех единичных тел, в
которые она вселилась, в которые она на время «материализовалась».
Включая тело человека». _ ⁸

Нетрудно заметить: форма стоимости, как она описана у Ильенкова,
ведет себя ну совершенно на манер нечистой силы: «у нежити своего
облика нет, она ходит в личинах». Вот эта аналогия, собственно,
и привела меня к дальнейшим выводам. Сама же содержательная интрига
начинается, как и положено, с установления двойственной природы
труда. Прошу меня извинить, но кое-что из материала первого курса
придется напомнить – без этого дальше не двинуться.

Стоимость товара реализуется в единстве двух ее противоположных
«измерений» – потребительной стоимости и меновой. Первая – способность
товара удовлетворить некоторую определенную потребность, реализуется
она в материально-телесной конкретности, качественной специфичности
товара. Меновая стоимость – чистое «количество», абстрагированное
от всякой специфики «время» – то общее, что есть у всех товаров
и что позволяет проводить сопоставления по единому критерию. Меновая
стоимость «телесно» представлена в особом товаре – деньгах. Известно,
что в деньги нельзя одеться, ими не наешься, но это не значит,
что они лишены потребительной стоимости – последняя просто совпадает
с меновой: деньги «потребляют» именно тем, что обменивают на другие
товары. Причем «нулевая» потребительная стоимость денег на рынке
оборачивается их потребительной универсальностью: деньги не съешь,
в них не оденешься, но... на них и съешь, и оденешься, и многое
другое. Потребительная стоимость денег – их всеобщая продажность,
и если деньги приобретают, то ради того, чтобы затем эту продажность
продать.

Экономические категории в «Капитале» (как и в жизни) персонифицируются.
Так, при капитализме рабочая сила становится товаром. Фактически
товаром оказывается сам обладатель рабочей силы, но формально
он – свободный товаровладелец, торгующий своими производительными
способностями. Обратим внимание: чтобы продать рабсилу, надо,
чтобы она имела потребительную стоимость: ее «владелец», говоря
попросту, должен что-то уметь. Причем, как и положено потребительной
стоимости, она качественно определена, специфична – в форме профессии.
Если качественное многообразие товаров и услуг (потребительные
стоимости) представлено в многообразии профессий, то универсальность
и единство мира товаров тоже персонифицировано – в лице капиталиста,
где полюс меновой стоимости предстает в виде капитала, а специфическая
деятельность капиталиста – уметь максимально эффективно «потреблять»,
утилизировать, эксплуатировать все прочие деятельности и профессии.
Предприниматель, капиталист – не профессия в строгом смысле слова,
но здесь также требуются известные таланты, способности, образование
и т.д. При всей своей «универсальности» деятельность предпринимателя
вполне специфична и содержательна – даже на максимальном удалении
от конкретного производства – в предпринимательстве финансовом.

Так, пока популярной политэкономии хватит, перенесемся в Россию,
30-е годы. Некто оказывается в ситуации, когда капиталистом, даже
мелким, стать никак нельзя: один капиталист уже есть (государство),
конкуренции он (оно) не допускает. Но и рабочим быть очень не
хочется: «за что боролись»?! Да и способность к деланию чего-то
толкового не проявляется – то ли лень, то ли Бог обделил, то ли
еще что, но... на рынок рабочей силы нести нечего. Впрочем, и
рынка того нет – рабсилу изымают принудительно. Тем более неохота
туда соваться. Бежать, бежать из сферы производительного и подневольного
труда – куда глаза глядят. А глядят они в одну сторону – вверх.
(Больше, кстати, некуда – граница на замке). Что надо делать,
чтобы пробиться наверх? Первым делом – бдительность и непримиримость.
Разоблачить. Публично. Тайно. Устно. Письменно. Настучать. Сдать.
Предать. Продать. Заметим последнее слово. Заметим также то, что
«продажи» эти были организованы государством в прежде невиданном,
гомерическом масштабе: граждане «продавали» друг друга сотнями
тысяч и миллионами.

Итак: имеется неограниченный спрос на «бдительность» и «непримиримость».
Какие способности и таланты наилучшим образом соответствуют такому
спросу, удовлетворяют его? Конечно, это не профессиональные способности
к производительному труду – ни в материальной сфере, ни в духовной.
А что, за их вычетом, остается? Ничего – кроме одного голого желания
соответствовать конъюнктуре и спросу. Это, собственно, и есть
продажность в чистом виде. Подчеркнем: способность
и активное желание «соответствовать», т.е. продажность как таковая
абсолютно бессодержательна и бесплодна: никакого продукта – ни
необходимого, ни прибавочного она не производит. Что же приобретает
«хозяин» вместе с человеком, который, собственно, ничего делать
не умеет и не хочет, который продает продажность? В чем потребительная
стоимость этой, с позволения сказать, рабсилы? – Точно в том же,
в чем состоит «нулевая» потребительная стоимость денег – в универсальной
способности доставить владельцу любой другой товар. Так же, как
деньги «реализуются» в обмене на нечто другое, содержательное,
так реализовать свою продажность, продать себя можно только продав
другого. Причем того другого, который действительно на что-то
способен, который является творцом и производителем, чья рабочая
сила чего-то стоит сама по себе. И вот этих «других» предают и
продают как по отдельности, так и оптом – семьями, группами, классами
и прослойками. Результат этой торговли двоякий. С одной стороны,
носители собственно рабочей силы попадают в условия тотального
закабаления: для одних «продажа» оборачивается рабством в Гулаге,
для массы прочих – невозможностью бороться с гос. капиталом за
приемлемые условия продажи рабсилы. С другой стороны, продавцы
собственной продажности, в зависимости от проявленной прыти, имеют
шанс получить знак своей «конвертируемости» – войти в номенклатурную
«обойму». Нравы, царившие в номенклатуре, достаточно известны:
всякий очередной шаг наверх обусловлен был необходимостью все
новых продаж своих близких и дальних. Здесь деньги уже становятся
капиталом: место в номенклатуре – это самовозрастающая должность
– полная аналогия с самовозрастающей стоимостью. Даже не «аналогия»
– это и есть самовозрастающая стоимость в особой форме. Конечно,
для того, чтобы должность исполняла свое предназначение (возрастать),
необходим оборот продажности как по массе, так и по скорости:
продавать других числом поболее, ценою подешевле (впрочем, если
выйдет, то и подороже).

Итак, если рабочий есть персонифицированная рабочая сила как товар,
капиталист («традиционный», описанный в «Капитале») – персонифицированный
капитал (традиционный же), то особа из «номенклатуры» – персонифицированные
деньги как капитал. Не следует думать, что этот феномен – целиком
и полностью историческая заслуга родных просторов. Вот, к примеру,
что писал (конечно, на материале западного общества) Э. Фромм:
«Цель рыночного характера – полнейшая адаптация, чтобы
быть нужным, сохранить спрос на себя при всех условиях, складывающихся
на рынке личностей. Личности с рыночным характером по сравнению,
скажем, с людьми ХIХ в. не имеют даже собственного
«я», на которое они могли бы опереться, ибо их «я» постоянно меняется
в соответствии с принципом – «Я такой, какой я вам нужен.» ...
Люди с рыночным характером не умеют ни любить, ни ненавидеть.
Эти «старомодные» эмоции не соответствуют структуре характера,
функционирующего почти целиком на рассудочном уровне и избегающего
любых чувств, как положительных, так и отрицательных, потому что
они служат помехой для достижения основной цели рыночного характера
– продажи и обмена, – а, точнее, для функционирования
в с соответствии с логикой «мегамашины», частью которой они являются.
Они не задаются никакими вопросами, кроме одного – насколько хорошо
они функционируют, – а судить об этом позволяет степень их продвижения
по бюрократической лестнице.» _ ⁹

Описано достаточно выразительно, причем заметьте: речь идет не
об успехе в предпринимательской деятельности, а о продвижении
по бюрократической лестнице, хоть характер и именуется
«рыночным». Мощные бюрократические структуры (имманентный капитализму
полюс монополии, противоположный конкуренции) сегодня имеются
во всем сколько-нибудь развитом мире, хотя их апофигей был достигнут
именно на нашей почве.

Внутри советской «корпорации» рыночные категории приобретают «неклассические»
формы. Здесь деньги в сфере собственно товарно-денежного, «вещного»
оборота влачат совершенно призрачное, маргинальное существование,
зато их потенциал с неожиданной мощью обнаруживается в персонифицированной
форме номенклатурного карьеро– и власте-деланья.

Меновая стоимость олицетворяется: она «материализуется» не столько
в «теле» золота, сколько в теле на двух ногах, в результате чего
ноги все чаще несут хозяина туда, где потребляется и удостоверяется
его высокая продажность.

Настоящий «советский» рынок бурлит именно здесь. Очень любопытно
было бы проследить способы фиксации «номинала» и реальной стоимости
каждого из участников этих торгов. Здесь созданы довольно громоздкие,
но, в общем, надежные механизмы оформления, хранения и обмена
«ценных бумаг» (всякого рода характеристики, «дела», досье, объективки
и т.п.), причем наблюдаются различные «котировки» тех или иных
бумаг, характерные бумы и спады, явления «конвертируемости» и
«неконвертируемости» и т.д.

Обращаясь к теме цитированной выше книги Э. Фромма, можно отметить
одно обстоятельство принципиальной важности. Что значит «персонификация»,
«олицетворение»? Вот рабочий, инженер, журналист... кто угодно,
персонифицирующий категорию «рабочая сила». В каком отношении
он находится к этой категории – «иметь» или «быть»? С одной стороны,
он, как конкретный индивид, не равен своей производительной способности,
она у него «есть», что позволяет предлагать ее на рынке как товар.
С другой стороны, рабсила не есть что-то «отдельное», отличное
от самого индивида: она – это и есть он сам в определенной форме
жизнедеятельности, и при известных условиях «рабсила» подчиняет
себе «рабочего», редуцирует его к себе. Можно сказать, что в той
или иной мере рабочий всегда сам есть рабочая сила. Капиталист
как персонифицированный капитал в иной ситуации: капитал есть
у него. Конечно, капиталист действует в согласии с той логикой,
которую задает капитал, и в этом смысле он его олицетворяет, представляет,
но он как индивид всегда отличен от своего достояния. Если рабочего
можно лишить рабочей силы только искалечив или убив его, то капиталиста
можно «разлучить» с его капиталом, причем обнаружится, что он
как индивид есть что-то и помимо «капиталиста», и в этом смысле
он гораздо меньше порабощен своей категорией, чем обладатель рабочей
силы.

Что же происходит в том случае, который нас здесь специально интересует?
Судя по всему, персонификация категории денег происходит преимущественно
в модусе «быть». Деньги – не «достояние» этого типа индивида (они
могут быть ему достаточно безразличны), но есть форма его собственной
жизнедеятельности: он сам есть деньги. В этом качестве он равен
рабочему: у него «нет» ничего в отличие от его самого и его жизнедеятельности
(реализация пресловутого «равенства» в ленинско-сталинской утопии,
демонстративный бытовой ригоризм сталинского руководства). Но
данный персонаж в то же время отличен от непосредственного производителя
до степени противоположности (эксплуататорская суть номенклатуры
сегодня трюизм, который нет нужды доказывать).

Вот рабочий, программист, музыкант, продающие свою рабочую силу.
Власть стоимости здесь очевидна, но вовсе не абсолютна: ведь таланты
и способности могут быть реализованы и вне «продажности»: потребительная
стоимость рабочей силы по сути своей не зависит от общественной
формы. Форма стоимости «прилепляется» к человеку, пытается овладеть
им, но, покуда человек что-то может, хочет и умеет помимо того,
чтобы продаваться, его суть, ядро остаются вне ее власти. Иное
дело – когда продается сама продажность. Тогда «форма стоимости»
располагается в человеке, как у себя дома – здесь уже продана
сама душа. Безликость и оборотничество, свойственные форме стоимости,
целиком овладевшие индивидом, делают его никем – пустым местом,
фантомом, нечеловеком, облеченным властью. Впрочем, что можно
добавить к классической формуле «желтый дьявол»? (В.И. Ленин как-то
язвил в «Материализме и эмпириокритицизме» насчет «отличий» между
чертями различных цветов. Знать бы ему, какого сорта и цвета бесов
расплодит созданная им «партия нового типа»)!

Деньги приносят власть: это одинаково верно для всех форм капитализма.
Но если в случае капитализма «классического», либерально-конкурентного
у индивида имеются деньги, – и, следовательно, – власть, то в
нашем случае власть непосредственно принадлежит ему, так как он
и есть деньги. Наш герой находится в гораздо более тесных и интимных
отношениях с властью, чем сколь угодно богатый «капиталист». Утверждение,
что «богатство» делает человека черствым эгоистом, появилось,
конечно, не на пустом месте, но всякие попытки огульных обобщений
здесь сомнительны. Можно сказать, что безусловно справедливым
такое утверждение становится, если его применять к богатству (деньгам)
не в модусе «иметь», а в модусе «быть»: утеря всего человеческого,
«души» здесь максимальна. При этом «иметь» относится уже не к
богатству, а к власти: урок всем борцам с «богатыми».

Если наш гос. капитал функционировал, как и положено капиталу,
наращивая массу накопленного труда, то прибыль (исчисляемая обычно
деньгами) реализовывалась как наращивание массы «денег» в описанной
форме – властной и должностной мощи номенклатуры. В этом советская
система хозяйствования была исключительно эффективна (вопреки
тому, что о ней говорят): капитал утилизировал (переведя в утиль
и закопав в землю) колоссальное количество живого труда, принеся
при этом огромную властную прибыль. Правда, в результате прибыль
эта оказалась совершенно «непроизводительной», приведя страну
в экономический и социальный тупик, – да и сама она стала катастрофически
обесцениваться, девальвироваться. Капитал необходимо было спасать
– настала «перестройка». Основной метод спасения накопленного
– конвертация власти советской «элиты» в собственность, то есть
попросту перевод денег из одной формы в другую. Однако действительно
продуктивной эта (традиционная) форма капитала может быть только
в условиях конкурентного рынка – а вот этого-то ну никак допустить
невозможно. Монополизм остается главной язвой нашей властной и
экономической системы: делиться, делиться не хочется – ни властью,
ни собственностью, ни информацией, ничем. Вот все и зависли в
межеумочном положении, где «элита» все пытается разрешить задачу
«как бы это все изменить, но чтобы ничего не менять». Эта задача
решения не имеет. Ну, то есть, имеет – то самое, которое мы вокруг
себя наблюдаем.

Бесы уже некоторым образом очеловечились, но явно недостаточно
– продолжают продавать и предавать население на каждом шагу. Сами
они уже почти люди, но других по-прежнему за людей не считают
– рога продолжают торчать, серой еще несет. _ ¹⁰

Окончание следует.

1. Мифы народов мира. М., 1980 г., статья «Бесы».

2. Аверинцев С.С. Попытки объясниться. М., 1988 г., с. 24.

3. Разгон Л. Непридуманное. «Юность», 1988 г., №5, с. 23-24.

4. (Поздн. прим.). Наум Коржавин пишет: «Идеократия, власть,
подчиняющая жизнь внеположной идее, оставалась нетронутой, а сама
идея была отодвинута в сторону. Это было поклонение пустоте.
Обязательность такого поклонения пустоте и закрепил
окончательно «тридцать седьмой год», то есть закрепил возведенную в
ранг установленного порядка чистую дьявольщину, внедрявшуюся
в жизнь с конца двадцатых – начала тридцатых годов». (Новая
газета, №33, 2003 г.)

5. Это та самая «методология», которой никак не могут овладеть
«гарвардские» ученики – разумеется, потому, что либеральная наука
пребывает, по большому счету, в домарксовском состоянии.
«Правительство специалистов» («экономистов», разумеется – в
сравнении с правительством толстых дядек с лампасами) – предел
мечтаний пикейных жилетов прошлого века. Позор, пепел на
наши головы.

6. «Представляет ли «Капитал» собой завершенное произведение?
Говорят, конечно, что Маркс написал еще второй и третий том. Не
дописал немножко. Энгельс поправлял, редактировал, издавал.
Как он редактировал – отдельный вопрос. Во-вторых, даже с
учетом того, что там есть второй и третий тома, публикации
разнообразных вариантов «Плана шести книг» показывают, что с
точки зрения логического содержания всей структуры жизненного
труда Маркса три написанных тома «Капитала» – это, в свою
очередь, лишь одна из четырех частей первой из шести книг,
которые он наметил. ... Он застрял на 1/24 пути». (С. Платонов.
После коммунизма. М., 1991 г., с. 279-280).

7. Эта задача стоит, и уже давно, совершенно объективно – независимо
от того, что кто-либо думает о Марксе. Причем она гораздо
более значима для судеб человечества, чем в чем-то
аналогичная задача «дописать Эйнштейна» – создать общую теорию поля.

8. Ильенков Э.В. Искусство и коммунистический идеал. М., 1984, с. 26-27.

9. Фромм Э. Иметь или быть. М., 1990 г., с. 153-154

10. (Поздн. прим.) Вот свежее свидетельство о нынешних обитателях
Кремля: «Внешне они иногда слегка напоминают людей, но в
действительности – совсем не люди, а абсолютно другой, даже не
скрещивающийся с ними биологический вид». (Е. Трегубова. Байки
кремлевского диггера. М., 2003 г.)